Робертсон Дэвис - Лира Орфея

• Название: Лира Орфея
• Автор: Робертсон Дэвис
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-389-03627-7

Робертсон Дэвис — крупнейший канадский писатель, мастер сюжетных хитросплетений и загадок, один из лучших рассказчиков англоязычной литературы. Он попадал в шорт-лист Букера, под конец жизни чуть было не получил Нобелевскую премию, но, даже навеки оставшись в числе кандидатов, завоевал статус мирового классика. Его ставшая началом «канадского прорыва» в мировой литературе «Дептфордская трилогия» («Пятый персонаж», «Мантикора», «Мир чудес») уже хорошо известна российскому читателю, а теперь настал черед и «Корнишской трилогии». Открыли ее «Мятежные ангелы», продолжил роман «Что в костях заложено» (дошедший до букеровского короткого списка), а завершает «Лира Орфея».

Под руководством Артура Корниша и его прекрасной жены Марии Магдалины Феотоки Фонд Корниша решается на небывало амбициозный проект: завершить неоконченную оперу Э. Т. А. Гофмана «Артур Британский, или Великодушный рогоносец». Великая сила искусства — или заложенных в самом сюжете архетипов — такова, что жизнь Марии, Артура и всех причастных к проекту начинает подражать событиям оперы. А из чистилища за всем этим наблюдает сам Гофман, в свое время написавший: «Лира Орфея открывает двери подземного мира», и наблюдает отнюдь не с праздным интересом…

---

— Так вы об этом знаете? — спросила доктор.

— Чего я только не знаю! Вы слышали про мое гадание? Наш отец Симон заставил меня разложить карты в самом начале этого приключения, и вы тоже были в том раскладе, хотя тогда я не знала, что это вы. Что, святой отец, теперь вы поняли, кто был кто в тех картах? Тогда вам ничего не пришло в голову, кроме того, что моя дочь Мария может быть Императрицей. Она — Императрицей! Я смеюсь!

Мамуся засмеялась, обрызгав всех шампанским и ошметками индейки.

— Если она не Императрица, то, может, Папесса? Она должна быть одной из женщин в том гадании.

— Я думаю, она — третья из карт-оракулов: помните, Страшный Суд? Она — Правосудие, та, кто всех взвешивает и судит. Но не спрашивайте меня, как именно. Все станет известно, когда придет время.

— Я вижу, вы обдумывали то гадание, — сказал Даркур. — Вы опознали кого-нибудь еще из карт?

— Они не люди, — объяснила мамуся. — Они — сморо. Ерко, как по-английски сморо?

— Такие штуки… не знаю, большие штуки, — ответил Ерко с полным ртом.

— Может быть, можно сказать, что это — Платоновы идеи? — спросил Даркур.

— Если хотите. Вы мудрый человек, поп Симон.

— Как ты думаешь, он — Отшельник? — спросила мамуся. — Тогда я так сказала, но теперь я не знаю. В нашем добром отце Симоне слишком много от дьявола, он не годится в Отшельники.

— Стойте, стойте, — вмешалась доктор Гунилла. — Это было гадание про нашу оперу? Что обещают карты — хороший исход?

— Неплохой, — ответила мамуся. — Не плохой и не хороший. Трудно сказать. В тот вечер я была не в лучшей форме.

Доктор нахмурилась:

— Неужели мы собираемся родить посредственность? Провал я переживу. Успех я люблю, но не слишком. Но от посредственности меня тошнит.

— Я так и знала: вы не из тех, кто живет посреди дороги, — заметила мамуся. — Мне и карты не нужны, чтобы это увидеть. Ваша одежда, манеры, то, как вы пьете, — все вместе. Дайте-ка я угадаю. Вы и в постели с причудами?

— С причудами — да. Но не для того, чтобы кого-то развлечь. Я та, кто я есть.

Она взглянула на Даркура:

— Эта самая Рейвен опять мне звонила. Мне пришлось проявить жесткость. Я спросила: «Вы знаете Бодлера?» Она сказала: «Вы меня оскорбляете. Я профессор сравнительного литературоведения. Конечно, я знаю Бодлера». — «Ну тогда, — сказала я ей, — проглотите-ка вот это: Бодлер говорит, что неповторимое и высочайшее наслаждение в любви проистекает от сознания, что ты творишь зло; и мужчины, и женщины от рождения знают, что зло — источник всевозможных наслаждений. А вы разве не знаете этого от рождения? Может быть, вы неправильно родились? В семь месяцев?» Она бросила трубку с сильным грохотом.

— А вы творите зло в любви? — спросила мамуся.

— Зло, добро — меня не волнует. Я это оставляю специалистам, вот таким, как Симон. Я делаю то, что делаю. Я не прошу мир ни судить то, что я делаю, ни узаконивать это, ни предоставить этому особое место — ничего такого. Слушайте меня, мадам Лаутаро: еще совсем юной девушкой я встретила Жана Кокто, и он мне сказал: «Культивируйте в себе то, за что вас пинает толпа, потому что это и есть ваше истинное „я“». И я следую его совету. Я — Гунилла Даль-Сут, и это все, на что хватает моих сил. И этого довольно.

— Только очень великие люди могут такое сказать, — подхватил Ерко. — Я и сам всегда так говорю.

— Не называйте меня специалистом по морали, — сказал Даркур. — Я давно перестал морализировать. Мораль никогда не срабатывает два раза подряд одинаково.

Шампанское уже туманило ему голову, и сигарный дым тоже. Хорошие сигары недоступны для магазинных воров, даже таких ловких, как мамуся. Поэтому сигары, которыми угощал Ерко, были не просто неприятными: их дым въедался в горло, словно дым костра, где горят ядовитые травы. Даркур избавился от своей сигары, как только смог это сделать, оставаясь в рамках вежливости, но все остальные дымили с наслаждением.

— Мадам, — сказал он, ибо его биографический труд не шел у него из головы. — Когда вы раскладывали карты, вас посетили некоторые озарения. Вы тогда сказали, что мы «разбудили маленького человечка» и должны готовиться к последствиям. Кажется, теперь я знаю, кто этот маленький человечек.

— И расскажете нам? — спросила мамуся.

— Не сейчас. Если я прав, то в свое время об этом узнает весь мир.

— Отлично! Отлично, отец Симон. Вы принесли мне загадку, а это — прекраснейшая вещь. Люди приходят за тайнами ко мне, но ведь мне и самой нужны тайны. Я рада, что вы не забыли про маленького человечка.

— Тайны, — повторила доктор, которая как-то нахохлилась и стала похожа на философствующую сову. — Тайны — кровь жизни. Она вся — одна большая тайна. Я вижу, шампанское кончилось. Где коньяк? Симон, мы ведь принесли коньяк? Нет-нет, Ерко, зачем новые бокалы? Мы прекрасно обойдемся этими стаканами.

Доктор щедро разлила коньяк по стаканам:

— За тайну жизни, а? Выпьете со мной?

— За тайну, — сказала мамуся. — Люди вечно требуют, чтобы им все объяснили, но это чушь. О, эти люди, что приходят ко мне со своими тайнами! В основном о любви. Помните ту глупую песню?

О, сладкая загадка бытия!
Я наконец-то разгадал тебя!

Они думают, что тайна жизни — в любви, а любовь, по-ихнему, — это значит устроиться уютно с кем-нибудь мягким и теплым и конец всему. Чушь! Да, я это еще раз повторю. Чушь! Тайна — повсюду, а если ее объяснить, то в чем же тайна? Лучше не знать ответа.

— «…Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его»,[87] — процитировал Даркур. — Вот что такое тайна.

— Тайна — это сахар в чашке, — сказала доктор.

Она достала из корзины деликатесов коробочку с белыми кристаллами, которую в магазине приложили к угощениям, открыла и щедро сыпанула себе в коньяк.

— Гунилла, я бы не стал этого делать, — заметил Даркур.

— Тебя никто и не просит. Я это делаю, и вполне достаточно. Таково проклятие жизни — когда люди хотят, чтобы все делали одну и ту же мудрую глупость. Слушайте: вы знаете, что такое жизнь? Я вам расскажу. Жизнь — это драма.

— Гунилла, Шекспир тебя опередил. «Весь мир — театр», — продекламировал Даркур.

— У вашего Шекспира мышление лавочника, — парировала Гунилла. — Да, он был поэт, но с душой лавочника. Он пытался нравиться людям.

— Таково было его ремесло, — сказал Даркур. — И твое, кстати, тоже. Ты ведь хочешь, чтобы наша опера понравилась людям?

— Да, хочу. Но это не философия. Гофман — не философ. А теперь замолчите все и слушайте, это очень важно. Жизнь — драма. Я знаю. Я ученица божественного Гёте, а не этого вашего лавочника Шекспира. Жизнь — драма. Но это драма, которую мы никогда как следует не понимали, и притом большинство из нас — очень плохие актеры. Поэтому наши жизни как будто бы лишены смысла, и мы ищем его в игрушках — деньгах, любви, славе. Как будто бы лишены, но, — тут доктор подняла палец, чтобы подчеркнуть важность своего великого откровения, — но на самом деле не лишены.

Казалось, ей трудно сидеть прямо; обычно бледное лицо совсем посерело.

— Тебя не туда завело, Нилла, — заметил Даркур. — Я считаю, что у каждого человека есть свой личный миф. Может, не ахти какой, но в любом случае это миф, и его форма, его узор разворачиваются где-то за пределами нашего обыденного мира.

— Для меня это все слишком глубоко, — сказал Ерко. — Я рад, что я цыган и мне не обязательно иметь философию и объяснение для всего. Мадам, вам нехорошо?

Доктору совершенно явно было нехорошо. Ерко, большой специалист по такого рода недомоганиям, поднял ее на ноги и бережно, но быстро вывел через наружную дверь на уличную стоянку машин. Оттуда донеслись ужасные звуки, словно кто-то захлебывался, давился и выворачивался наизнанку, и жалостные крики на иностранном языке — видимо, шведском. Наконец Ерко привел сильно притихшую Гуниллу обратно к месту пира, усадил на пол и на всякий случай прислонил к стене. Гунилла немедленно завалилась на бок.

— Это был не сахар, а соль, — заметил Даркур. — Я ей сказал, но она не пожелала слушать. Видимо, ее роль в великой драме жизни на этом этапе требует длительной паузы.

— Когда она оживет, я налью ей стопку моей собственной сливовицы, — сказал Ерко. — Хотите сейчас рюмочку, поп Симон?

— Спасибо, Ерко, но лучше не надо. Мне еще придется тащить великого философа домой, к ученице.

— Это та девушка, которая делает вашу оперу? — спросила мамуся.

— Она самая. Сейчас по виду ни за что не скажешь, но, я считаю, наша доктор на нее благотворно влияет.

— Теперь, когда она нас не слышит, — что там с этим ребенком? — спросила мамуся.

— А что с ребенком? Он — факт.

— Да, но странный факт. Ребенок не от ее мужа.