И. Грекова - Пороги

• Название: Пороги
• Автор: И. Грекова
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-070383-8

Романы И. Грековой «Пороги» и «Перелом» так же, как знаменитая «Кафедра», снова погружает читателя в любимую писательницей среду научно-технической интеллигенции. И это только кажется, что в институтах все крутится вокруг диссертаций и открытий. Любовь, ревность, борьба интеллектов и характеров и даже… детективная интрига. Словом, у каждого «свое счастье». А жизнь состоит из порогов, которые мы преодолеваем, переступая, прежде всего, через самих себя.

---

Он вспомнил. Вороха сухих листьев. Шуршание куртки. Данаино лицо в темноте. Запах грибов. По ощущению — три жизни назад.

— Не помню, — сказал он. — И вообще не зли меня.

— От тебя нужно было бы сразу, тут же, уйти. Чтобы не я тебя искала, а ты меня.

— Что ж, уходи.

— Пока не могу. Не бойся, это пройдет. Я по опыту знаю. А пока потерпи. Давай выпьем этой бурды.

Огоньки свечей дрожали в гранатовой жидкости. На вид вино было хорошее. Выпили.

— Да, не фонтан, — сказала Даная. — Знаешь, о чем я думала, когда ехала к тебе? Строила мысленно график потребления спиртных напитков в функции времени. Кривая идет себе и идет, с небольшими пиками в субботу и воскресенье, и вдруг, в двенадцать часов ночи первого января, — грандиозный пик, за пределы миллиметровки. Причем пик асимметричный: крутой подъем и пологий спад. После двенадцати люди еще допивают. Давай допьем!

Допили. Есть не хотелось. Вилки скребли по тарелкам с противным звуком.

— Я ведь пришла уже со встречи, — болтала Даная. — Мы роскошно встречали, у Малыха. Тебе нравится Малых? Мне — да. Весь какой-то усеченный, но приятно усеченный. И жена такая же и близнецы — Рома и Дима. Все коллективно произошли от ежа. Мальчики сидели за столом, пили лимонад и дрались молча. Но когда отец скомандовал «спать», взялись за руки и покорно пошли. По дороге пинали друг друга ногами. Это у них форма общения, язык жестов. Все в отца. В нем тоже смесь бунта и послушания. Как он обожает Игоря Константиновича, ты заметил?

— Я как-то к нему не приглядывался.

— Напрасно. Малых — это явление природы. Странно, всех зовут по имени, а его по фамилии. Его даже жена зовет «Малых». Что ж, до революции это было принято, звать по фамилии. «Онегин, я тогда моложе…» — пропела Даная. — Сегодня она звала бы его Женькой.

— А кто там был? — спросил Нешатов как бы нехотя.

— Почти все свои, отдельские. Во главе с Фабрицким. Они с женой Галиной Львовной такой шейк отгрохали — хоть стой, хоть падай. А ведь ему шестьдесят! И ей не меньше пятидесяти! Видел бы ты, что они выделывали! Пегасы! Она стройная, складная, ни намека на живот, ноги прямо от шеи растут. Не скажешь, что бабушка. А про него только петухи не поют…

— Что это значит?

— Мамино присловье. Она всегда так говорила, когда хотела похвалить. Вымою посуду, похвастаюсь, а она: про тебя только петухи не поют! Подумать, я уже старше, чем была мама, когда умерла. Обгоняем своих покойников.

— А еще кто был?

— Многие. Анна Кирилловна в розовом. Максим Петрович с женой. Даже танцевал, как медведь в цирке. А из молодежи я — меня условно можно причислить к молодежи, — Илюша, Феликс, Магда…

— А она в чем?

— В бордовом вечернем, до полу. Каблуки. Губы не крашены, волосы — блеск. Я думала, что ты платьями не интересуешься.

— А я и не интересуюсь. Просто так спросил.

— Спросил, потому что Магда.

— Отстань ты от меня со своей Магдой.

…Нешатов смотрел в окно. Там разгулялась форменная метель. Пляска снежинок вокруг фонаря становилась все безумнее, и сам фонарь, накренившись, куда-то летел…

— Знаешь, Юра, — сказала Даная, — я не должна была бы тебе говорить, но скажу, я сейчас пьяная. Когда обсуждали, кого пригласить на встречу Нового года, речь зашла о тебе. И, представь себе, Фабрицкий был против. Сказал: «Воздержимся. Человек для нас новый. Еще не вошел в коллектив. И неизвестно, войдет ли». Странный какой-то был у него тон. Как будто он что-то плохое про тебя знает.

— Это ты предложила меня пригласить?

— Ну, я.

— Кто тебя тянул за язык? Я все равно не пошел бы. Прошлый раз я встречал Новый год в больнице. По сравнению с той встречей — любая другая не тянет.

— А какая была встреча? Неужели вам вино давали?

— Конечно, нет. Ничего спиртного, кроме валокордина, и то не вволю, а по назначению врача. К твоему графику потребления напитков мы не добавили ни капли. Но все-таки ночь была особая, какая-то историческая. Врачей почти не было, а дежурные сестры, санитарки смотрели телевизор вместе с больными. Новогодний концерт, все пошли туда, и только мы трое остались в палате. Мы — это старик с паркинсонизмом, мальчик-студент и я. Так хорошо, душевно поговорили. С виду милые, тихие, нормальные люди. А внутри чего только не нагорожено! Какие-то подвалы, чердаки, забитые мыслями, как старой мебелью. И у каждого внутри что-то стучит, твердит. У нас с мальчиком: «Я, Я, Я». А у старика: «Мы, человечество». Содержания разговора уже не помню. Может быть, он вообще был без содержания, разговор как таковой, разговор как стихия. Помню только, что мы в нем что-то такое отменили, какие-то предрассудки, табу. И в их числе Новый год. От него мы отрешились, даже на минутную стрелку ни разу не поглядели. О том, что он наступил, мы узнали по бою часов кремлевской башни и по шуму в столовой… За окном, во дворе, светил фонарь и летели снежные хлопья, совсем как сейчас…

— Не смотри туда, забудь. Смотри на меня. Я к тебе пришла. Думаешь, легко было оттуда уйти? Не пускали.

— Скажи, а когда Фабрицкий возражал против того, чтобы меня приглашать, что сказали другие?

— Анна Кирилловна сказала, что ты симпатяга и совсем не чужой, а свой в доску.

— Я не симпатяга. И не свой в доску. Нигде я не свой.

— Юра, раз уж я начала выдавать тебе секреты, покачусь по наклонной и выдам еще один. Только поклянись, что никому не скажешь.

— Я и так не скажу. Я, как ты заметила, не болтлив. В трезвом состоянии. А пить я с ними не собираюсь.

— Так вот, у Фабрицкого какие-то неприятности. Мне Нинка, секретарша директора, сказала: на него пишут письма. На него, и на бабку, и вообще на всех докторов.

— Что ж, это естественно. На него должны писать письма. Он на них напрашивается.

— Ты как будто считаешь это правильным?

— Личное дело автора.

— А вдруг Фабрицкого снимут?

— Ничего страшного. Найдется другой. Может быть, распорядится, чтобы делали мой дисплей.

— Юра, ты сегодня странный. Сам на себя не похож.

— Просто пьян. А пьяный я прекрасен. Не правда ли?

— Для меня ты всегда прекрасен.

— А для себя — никогда.

— А я, говоря между нами, себя, Данаечку, очень люблю. Такая душечка (восклицательный знак). И за что только ей досталась такая неудачная жизнь? Мужей не любила. Любила не мужей. Детей не было. Один Чёртушка, да и тот оказался не котом, а кошкой.

— Да, не повезло тебе с ним. Да и со мной тоже.

— Ну, скажи толком: почему ты меня не любишь?

— В таких делах не спрашивают «почему».

— Любишь Магду?

— Привязалась ты ко мне с этой Магдой. Сказано: нет, не люблю.

— Если не Магду, так кого? Неужели эту змею, Марианну? Кстати, как ее отчество?

— Андреевна.

— А фамилия?

— Моя. Если за это время не изменилась. Могла развестись в одностороннем порядке. А на что тебе ее фамилия?

— Просто так. У тебя ее карточки нет?

— Нет.

Нешатов вспомнил ту, с выколотыми глазами, и передернулся спиной.

24. Соперницы

Марианна Нешатова вернулась с работы в семь часов — проводила родительское собрание. Одна из самых тяжелых работ: тридцать человек, и у каждого свое дитя — центр мира.

Лифт, как нарочно, не ходил. Она стала подниматься по лестнице. Сердце… Рановато вы стали жаловаться на сердце, Марианна Андреевна.

Сверху вниз, галдя и пересмеиваясь, шла компания юнцов. Шаркали подошвы по ступеням, стонала гитара, которой, видимо, стукали по перилам. Марианна поджалась внутренне, как всегда, когда встречалась с такими компаниями на улице, во дворе… В хохочущем многоголосье она различила голос сына, его типичное «пля-а-вать!». И в самом деле он спускался по лестнице вместе с другими, без шапки, вяло замотанный шарфом, вихляя ногами, глубоко засунув руки в карманы. Юнцы были долговязые, небритые, нетрезвые. Позади всех топала какая-то девушка, невзрачная, серая лицом.

— Паша, — окликнула Марианна.

Он остановился на площадке, отстав от компании. Бледный до синевы, кривой плечами, коленчатый.

— Привет! Это ты кстати появилась. Слушай, мать, подбрось десятку.

— Паша, я тебе вчера дала двадцать пять. Неужели потратил?

— Занял в долг одному парню.

— Не «занял», а «дал в долг», — автоматически поправила Марианна. — «Занять» можно не парню, а у парня.

— Правильность родной речи, — скривился Павел. — До чего вы все нудные, педагоги. Вот и наша русачка такая же: ей говоришь, а она ошибки поправляет. Пля-а-вать на содержание, была бы форма. В общем и целом гони десятку.

— Паша, ты знаешь, у меня эти десятки на полу не валяются. Каждая достается трудом.

— А труд надо уважать, и тэ дэ, и тэ пэ. Мораль мелкой буржуазии. Не хочешь просто дать — займи. Извиняюсь, дай в долг. Верну с процентами.

— Под какие такие доходы ты занимаешь деньги?