Дж. Джонс - Реквием в Вене

• Название: Реквием в Вене
• Автор: Дж. Джонс
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-073650-8, 978-5-271-36472-3

1899 год. «Золотая Вена» переживает небывалый расцвет изящных искусств. В Венскую оперу съезжаются поклонники и ценители музыки со всей Европы. Но неожиданно на подмостках лучшей сцены мира разыгрывается совсем не театральная кровавая драма…

Кто-то пытается убить великого композитора Густава Малера. Хуже того, Малер, возможно, не первый гений, с которым стремится разделаться неизвестный убийца.

Полиция бессильна. И тогда невеста Малера, светская красавица Альма Шиндлер, просит помощи у лучших детективов Вены — блестящего адвоката Карла Вертена и его друга, гениального криминалиста Ганса Гросса, — больших любителей изощренных и опасных загадок…

---

— Что это за задача, господа?

— Князь Монтенуово замыслил проект по просвещению молодежи империи в культурных ценностях. С этой целью он желает подготовить несколько школьных букварей по различным видам искусства, от музыки до живописи, скульптуры и рисунка. Каждый том должен быть написан высшим авторитетом в этой области. Когда дело коснулось музыки, то ваше имя, господин Ханслик, разумеется, оказалось во главе списка.

— Букварь?

Гросс покачал головой:

— Возможно, название выбрано не совсем подходящее. На самом деле книга, посвящающая молодых в музыкальную сокровищницу нашей великой страны. Молодежь должна исполниться восторга от творений наших композиторов. А кому, как не вам, по плечу такая задача?

Гросс льстиво улыбнулся критику. Вертен был вынужден признать, что тот устроил хорошее представление. Он почти поверил, что такой проект действительно существует. Однако на этот раз, в отличие от их предполагаемого поручения от Малера для госпожи Штраус, Вертен и Гросс сначала посвятили в эту уловку князя Монтенуово. Если Ханслику пришло бы в голову проверить подлинность затеи с букварем в канцелярии гофмейстера, то там подтвердили бы. Потом, конечно, по прошествии некоторого времени, та же самая канцелярия с сожалением объявила бы, что данный проект отложен.

— Видите ли, я польщен, — начал было Ханслик.

— Отлично, отлично, — пришел в восторг Гросс. — Однако мы пришли удостовериться, что в такую работу будет включена вся палитра искусства сочинения музыки. Мы, разумеется, осведомлены о вашей позиции в так называемой войне романтиков.

При этих словах Ханслик поднял руку; его короткие прямоугольные пальцы совершали такие движения, как будто он играл на пианино.

— Прошу вас, только не этот ветхозаветный хлам.

— Ветхозаветный хлам, сударь? — поразился Гросс.

Ханслик сделал глоток кофе.

— Музыкальные склоки давно минувших десятилетий. Пора уже забыть все это.

— Мы-то полагали, что у вас имеются весьма строгие взгляды относительно некоторых наших композиторов, — осторожно сказал Вертен.

— Верно, строгие взгляды. Я предполагаю, вы опасаетесь, что я быстро расправлюсь с такими, как Брукнер или Штраус, которые отдавали слишком большую дань эмоциональному в музыке?

— Видите ли, — продолжил Вертен, — нам это приходило в голову Насколько я помню, вы говорили о «беспорядочном размытом стиле» Восьмой симфонии Брукнера в своей заметке о премьере.

— Я боюсь, что мои критики не всегда понимают меня. Или, возможно, они неверно представляют то, что я говорю в действительности. Некоторые уверяют, что я провел линию на песке: может ли музыкальное творение рассматриваться как интеллектуальное или эмоциональное содержание, воплощенное в звуках, или же является всего-навсего бессодержательной звуковой структурой? Мои критики — некоторые могут сказать — враги — заявляют, что я утверждаю последнее во вред первому. Однако я полагаю, что мне удалось выстроить рациональное соотношение между этими двумя крайностями в моем трактате «Прекрасное в музыке». Правда то, что я считал и продолжаю считать творчество Брукнера скучным. Восьмая, как и прочие симфонии Брукнера, была интересной в своих деталях, но весьма странной в целом и даже несколько отталкивающей. Сущность этого произведения состоит в своей основе в применении драматического стиля Вагнера к симфонической форме.

— А творчество Вагнера является… — Гросс запнулся в поисках подходящего слова.

— Чрезмерно драматичным? — подхватил за него Ханслик. — Не поймите меня неправильно. Я был большим поклонником Вагнера в юности, и его музыка до сих пор доставляет мне наслаждение. Однако я делаю исключение для теории, на которой она основана. Да, однажды я написал, что увертюра к «Тристану и Изольде» напоминает мне старую итальянскую картину маслом святого мученика, чьи внутренности прямо из его тела медленно наматывают на ворот. Но это — не обо всем творчестве этого человека, это не есть моя общая оценка. Для Вагнера музыка является средством представления драмы для пробуждения чувств. Но музыка не должна пониматься с точки зрения чувств. Музыке не присуще обладать чувствами, возбуждать чувства, выражать чувства или даже представлять чувства. Нет, господа, истинная ценность музыки содержится внутри формальной эстетики самой музыки, а не в выражении внемузыкальных чувств.

Вертен пристально наблюдал за Хансликом, который, как бы он выразился, вещал со сдержанным энтузиазмом или крепко сдерживаемыми в узде чувствами. Таковы должны были быть его лекции в университете. По рассказам Малера (ибо он, будучи студентом в университете, посещал курс Ханслика), критик стоял у кафедры и читал себе в усы с записанных пометок почти неслышным скрипучим монотонным голосом, «навевающим сон, но не неприятным». За роялем его небольшие ручки двигались проворно и сдержанно по клавишам, в то время как исполнитель раскачивался под ритм музыки и отбивал такт ногой, всегда играя по памяти. Малер считал эти лекции с виду потешными, но отнюдь не лишенными интереса для слушателей.

Вертен также вспомнил, что Ханслик в первую очередь получил юридическое образование. Критик представил убедительный довод.

— Если вы читали мой панегирик Штраусу, то вы бы вряд ли могли счесть меня врагом также и его музыки, — продолжал Ханслик. — В заметке в «Нойе фрайе прессе» я скорблю по поводу его смерти как о потере нашего наиболее самобытного музыкального таланта.

И Гросс, и Вертен проявили еще большее изумление при этом сообщении.

— О, я знаю, — заявил Ханслик, видя их реакцию. — Все любят приводить мою цитату о том, как его мелодии делают людей непригодными для восприятия серьезной музыки. Эти лица, кажется, не осознают того, что этот упрек был сделан его отцу и высказан, когда я пребывал еще в положении молодого и вспыльчивого критика, стремившегося создать себе имя. Но я также оплакал и смерть Иоганна Штрауса-старшего, написав, что с его кончиной Вена потеряла своего самого талантливого композитора. Я чрезвычайно восторгался его сыном, Иоганном-младшим. Его ритмы исполнены живого разнообразия, источники его мелодических изобретений были столь же прекрасны, сколь и неистощимы. Он был благородной личностью. Одним из последних великих символов приятного времени, которое сейчас стремительно приближается к концу. Мы находимся, я уверен, что вы осознаете это, на самом пороге двадцатого века. Всего лишь несколько месяцев осталось от этого элегантного века, к которому мы все принадлежим. И кто знает, какие ужасы ожидают нас по ту сторону полуночи 1 января 1901 года?

— Что же именно? — подхватил Гросс.

— Но я не пытаюсь «набить себе цену», как говорят американцы, — продолжал Ханслик. — Я считаю большой честью внести свой вклад в замысел князя. И еще я говорю все это не из желания снискать высокое расположение; просто мне неприятно быть столь часто неправильно понятым и неправильно цитируемым.

Он осушил свою чашку с кофе, затем расправил нижние концы усов правым указательным пальцем.

— А теперь, господа, я должен распрощаться с вами. Мне надо подготовиться к лекции сегодня после обеда.

Перед уходом Ханслик пристально посмотрел в глаза Вертену:

— Рад иметь удовольствие вновь познакомиться с вами, сударь, при более благоприятных обстоятельствах.

Он исчез еще до того, как потрясенный Вертен успел ответить.

— Знаете ли, Гросс, — заявил Вертен после того, как Ханслик покинул кафе. — Сомневаюсь, что этот человек хоть на йоту поверил нашей невинной сказке о школьном букваре.

— Согласен с вами, Вертен. Я бы сказал, что мы имели дело с очень проницательным судьей человеческих характеров.

— Тогда зачем продолжать этот фарс?

— Это нельзя считать фарсом, дорогой Вертен. Наша история может быть выдумана, но в ней нет ничего фальшивого относительно поручений нам от князя Монтенуово. Можно быть уверенным в том, что он проверил наши благие намерения перед тем, как согласиться на эту короткую беседу. Нет, господин Ханслик отнюдь не глупец. Он явственно видел наши истинные намерения — сбор сведений о его отношениях с Брукнером и Штраусом — и мудро выложил нам ту информацию, в которой мы нуждались.

— Но можем ли мы верить ему?

— Это ваше расследование, Вертен.

— Проклятие, Гросс, как можно быть таким вздорным!

Криминалист просто поднял брови.

— Хорошо, — сказал Вертен. — Да, я полагаю, мы можем доверять ему. Он может быть ярым приверженцем чего-то, но я также ощутил нотку искренности в том, какие чувства он испытывает прежде всего относительно Штрауса.

Гросс кивнул:

— И мы также можем проверить его некролог в «Нойе фрайе прессе». Но я не почувствовал, что он лжет.

— Собственно говоря, мы можем вычеркнуть его из нашего списка подозреваемых, — добавил Вертен. — Временно.