Петр Сальников - Горелый Порох

• Название: Горелый Порох
• Автор: Петр Сальников
• Издательство: АП "Курск"
• Жанр: О войне
• Год: 1995
• ISBN: 5-7277-0067-1

В книгу вошли две повести и рассказ нашего земляка писателя Петра Сальникова. По разному складывается судьба главных героев этих произведений. Денис Донцов (повесть «Горелый порох») сражается за Родину во время Великой Отечественной войны и попадает в лагерь для военнопленных, тезки-одногодки Николай Вешний и Николай Зимний уходят на фронт из одного села, крестьянин Авдей, вырастивший внука Веньку и не подозревает, что очень скоро его воспитанник окажется на чужбине…

Все они опалены войной и всем им предстоят нелегкие испытания. Автор делает попытку переосмыслить прошлое и рисует эпическую картину русской жизни.

---

Иван Лукич ознобно повел плечами, заоглядывался, боясь темноты и шепота тишины. Потряс карманами, ища спички, ощупью пробрался к печному уступу и зажег лампу. Свет не прибавил смелости, и кузнец с еще большей опаской заозирался: как бы злой глаз не подсмотрел бы за ним, за тем, что он собирался делать. Изба его — ни зимой, ни летом, ни днем, ни ночью — никогда не запиралась, а тут вдруг вышел он в сени и задвинул ржавую щеколду на двери. «Прав Разумей: чиво бы не пожить теперича русскому человеку?» Иван Лукич, хоть и подбадривал себя, но в груди все клокотало в страхе, сердце билось о ребра, словно его, мастера, уже застали за чем-то нехорошим. Однако, вернувшись в горницу, неожиданно для себя воспрянул духом: «А чивой-то я трусусь, как базарная воровка? Чай, своими руками все поделано и украшено… Нет, Иван, не гоже зубами да коленками стучать. Бестыже так-то, Иван!.. И, право, пришло время и нашему, рабочему, человеку пожить…» Шутя и упрекая себя за постыдную слабость, кузнец как-то выпрямился вдруг во весь рост и плечи, хотел даже выбежать в сени и сорвать ржавую задвижку — входите все и глядите! Но остепенился. Шагнул к печке и взял в руки лампу. Вошел в угловую, давно нежилую каморку, где стоял в старинной жестяной оковке заветный рундучок, покрытый дерюгой и заваленный хламьем от соблазна. Свет лампы словно свечка в могиле, оголил углы и все их потаенки. Держа лампу в одной руке, другой отворотил крышку рундучка. Из его нутра шибануло в нос сыромятиной и мочалом, дегтем и прогорклой затхлостью. Выбросив одежные обноски, что лежали сверху, Иван Лукич, словно небывалый самородок, с чуткой осторожностью вытянул со дна рогожный чувал и уронил под ноги: «есть, оказывается, шиши». Поставил на табуретку лампу и стал вываливать свои сокровища из рогожного мешка. Кроме сбруи, украшенной чистым серебром, красной медью и желто-иконной латунью, в захоронке оказались также наборная уздечка, недоуздок, мундштук, седелка в бляхах и прочного брезентового шитья подпруга. Имелось и еще кое-что по мелочи из выездной упряжи.

Сколько годов все это лежало ничейной драгоценностью! Да и теперь, кто бы решился определить всему этому цену? Не редкость — сбруя для выездного коня, но как и кем сотворена такая красота! Иван Лукич с обреченной жалостью посмотрел на свои, давно уже изболевшиеся руки по чтимому знатоками ремеслу, по своему любимому делу… Теперь же сила перешла к пустому слову, к нагану, к грозной бумаге. До «золотых» рук вроде бы никому и дела нет. А давно ли губернаторский экзекутор Василий Лагунов, «рысью рыская» по весям ближнего окрестья, отыскивал нужного мастера. По «тихому» слову других мастеров, подкатил он тогда на тележке к Зябреву — кузнецу, каретнику и шорнику. Один рот, а рук много — такой мастер хорош и выгоден! Увез-таки экзекутор Лагунов Ивана Зябрева в город…

Ночами его, простолюдина из глухого Лядова почтенно содержали в нумерах гостиницы, а днями в каретном сарае он ладил пролетку, рихтовал рессоры, шил и украшал сбрую «на выезд», да такую, чтоб ни купцы, ни генералы, ни чиновники не могли и не смели перещеголять губернатора. К удивлению мастера, надбавили тогда Зябреву к договорному заработку еще и за то, что он больше не будет шить и набирать такую сбрую, какая вышла на усладу губернатору. И хотя экзекутор тем разом ухитрился обсчитать умельца, Иван Зябрев воротился домой с хорошей деньгой. Однако скоро эти деньги оказались пустыми красивыми бумажками. В тот самый год спихнули царя с трона, не вернулся с италийских целебных вод сам губернатор, а экзекутор Лагунов, под шумок революции увел тайком пару казенных коней с недорогой, но ходкой пролеткой и подался в извозчики. Ничего с него не спросилось, ничего с него не взялось по смутному ходу жизни. А приспело время, Лагунов под нэпманов ладиться стал — завел дело: сколотил артель каретных извозчиков, а при ней и мастерскую открыл. Собрал кузнецов, шорников и прочих мастеров, повесил глазастую вывеску: «Каретных дел мастер Лагунов и К°». Тогда-то и наведался Василий Лагунов во второй раз в Лядово, к Ивану Зябреву. Звал, умолял, сулил золотой заработок — только иди в артель!

— Раз объегорил, во второй — не надуешь, — просто отбился кузнец от новоявленного нэпмана, припомнив ему обсчет и пустые деньги.

Однако разворотливый Василий совратил и на этот раз Зябрева на частный заказ: сотворить такую же упряжь, какую когда-то он смастерил для выездов губернатора. А вскоре и, правда, прислал с мужиком чисто выделанной кожи, листовой латуни на бляхи и фунтов пять старинных монет — от гроша до красных пятаков, было и серебро с царским ликом и без оного — все подходящих размеров и достоинства. Но не это поразило мастера, а то, что посланец-мужик не потребовал даже расписки или какого-то залога. Кузнец усомнился такой доверительности и спросил на всякий случай: «А не воровано ли это?» — «Не сумлевайся, весь матерьял — из наших артельных запасов… Уважь хозяина. Страх как хочу, говорит, красиво поездить при новой власти, раз такая свобода выпала…», — мужик успокоил кузнеца — с тем и укатил в город.

Новая жизнь, однако, на повороты горазда и так вышло, что и с нэпманов скоро посдирали вывески. Никто не приехал за заказанной сбруей к шорнику и кузнецу Зябреву. Тот не стал ахать и охать — упрятал ее в рундук на худой случай…

И вот сидит теперь Иван Лукич в пустой прогнившей избе, в ночной, пришибленной страхом тишине и никак не налюбуется своей работой. «Сейчас бы и не сумел так…», — оплошно подумал он о себе, разглядывая перед лампой каждую прилаженную бляшку, набитую монетку, закатанный бубенчик с вложенной туда горошиной из дубовой тверди. Одни монеты опилены и светятся своей нутряной сутью, другие кругляшки облужены белым оловом, бляхи — разного фасона и размера. Шоры мундштука к ременной основе прикреплены парой серебряных рублей — орлами наружу, царским ликом вовнутрь. На конской грудной навеске медалями гремят блескучие полтинники на цепочных мочках. Их означения стерты напильником — вроде бы и не деньги висят. На шлейных спусках — насажены бубенцы, а их концы венчают кисти, нарезанные из тонкого хрома, с вплетенной в них парчовой ниткой. Нашлось и такое. От неминучего времени, правда, слегка подплесневела кожа, а медные причиндалы подернулись бледной зеленцой. Но беда ли это? Зола в печке и воск найдется — вычистится, наярится: рукам — утеха, глазу — радость!

Иван Лукич сунулся было в печку, потом за божницу, где должны лежать старые свечи — захотелось все поделать сейчас же, но одумался: впопыхах лоска не наведешь. Да и надо ли пороть горячку?.. Он бережно опять поклал свою драгоценность в рогожину, упрятал в рундучок — до удобного дня. Погасил лампу, улегся спать с единой думкой: как и где найти охотника на его бесценный, по его мнению, товар. Прикидывал Иван Лукич и другое: как бы не продешевить и на этот раз.

9

Все сошлось с его думами, но не сразу и не без хлопот. Дважды он отлучался из коммуны под видом скоропостижной хвори. Правда, оба раза, отпрашиваясь у головы коммуны, он путал болезни: хворь «гуляла» у него то в пояснице, то в грудях, но никому недосуг разбираться с этим, тем более, что в кузне работа шла и без него — сын Николай справлялся один. В третий раз Иван Лукич в город ушел без спроса. Не по гордости и не по забывчивости не спросился, скорее на радостях, что нашел, куда сбыть свой товар. Позвал он за собой и сына проводить до чугунки к поезду — где помочь нести чувал с драгоценной поклажей, а где и остеречь от грабежа. Всякое может быть на утренней глухой дороге. Заодно он велел Николаю прихватить мешок для угля. На станции Лазарево кузнец договорился ранее с кочегаром паровоза-толкача об антраците — уголь позарез был нужен для кузни, да и для отговорки перед председателем коммуны, чтобы тот не записал прогул. За всю долгую дорогу до станции Иван Лукич сказал сыну лишь с десяток слов:

— Перезимуем — начнем избу ставить… Новую!.. Шахты из башки выкинь!

Николай, не ломая голову о задумке отца, согласно отмолчался. Шел и перебирал в памяти недавний разговор отца с лесником Разумеем. В туманце сознания так же безотвязно любым светом маячила Клавка Ляпунова. Иной раз она мерещилась даже на дороге: зазывно машет лиловой газовой косынкой и тем дает знать идти шибче… Проводив отца, Николай вернулся с углем. На деревне никто и не дознался, куда и зачем ходил он по утренней рани и далечно ли проводил отца.

Ахнула деревня лишь ден через пять, когда Иван Лукич Зябрев на шести подводах, невесть с какой стороны и с чужими мужиками, пожалуй, за всю свою жизнь впервые богато въехал в родное Лядово.

Мужики, побросав работу, а бабы — растопленные печи и ребятню, высыпали к порогам и растаращились на небывалое дело. На растяжных дрогах, с воткнутыми по бокам кольями — для державы, и перевязанные веревками, лоснились свежей желтизной сосновые дерева. Иван Лукич шагал попереди обоза и показывал дорогу. Исхудалый, но чудной и ошалелый от нечаянной радости, он несуразно мотал головой и руками, будто выпивший…