Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

• Название: Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
• Автор: Ноэль Шатле
• Издательство: СЛОВО/SLOVO
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-85050-604-7

Три женщины, три возраста, три переломных момента в жизни. Если желание пятидесятилетней Соланж из «Дамы в синем» постареть кажется парадоксальным, то Марта, «бабушка-маков цвет», напротив, молодеет, а маленькую Матильду из романа «Девочка и подсолнухи» потрясает своей силой первая любовь. Героиням Ноэль Шатле суждено испытать всю глубину переживаний, и автору удается рассказать о них с удивительной тонкостью и деликатностью.

---

Среди сообщений на автоответчике множество предложений развлечься самыми разными способами: обед «между нами девочками» с Жизель, посещение распродажи с Коринной, просмотр фильма-сюрприза в «Максе Линдере» на сеансе в двадцать часов с Филиппом, выставка эмалей на улице Бонапарта с Шарлем, годовщина свадьбы у Бюрнье, свидание наедине — но «с наилучшими намерениями» — с Марком, еще одна прогулка по распродажам, только на этот раз с Женевьевой, новый спектакль, «который нельзя пропустить» (имя режиссера она тут же забыла, но пригласил Поль). «Нельзя пропустить», «обязательно надо видеть» — Соланж терпеть не может подобных слов, однако сама их тоже не раз произносила; такие слова всегда произносятся тоном приказа, что-то вроде «равняйсь, смирно» и «на плечо!», они достались нам от какого-то высшего и общего для всех ордена. Из того же ряда — «Куда ты собираешься этим летом, дорогая?», поездки к морю в выходные дни — на Вознесение и в горы — на Троицу, или наоборот. Все эти приглашения, от которых Соланж, конечно же, никогда не посмела бы (ей даже и в голову такое не пришло бы) отказаться, она принимала по привычке, не раздумывая, чтобы не выпасть из ритма, — но теперь, стоило ей только подумать о том, что она неизбежно поддалась бы на все это, и задним числом навалилась такая усталость…

Она зябко стянула на себе шаль, поглубже зарылась в подушки. Но, устраиваясь поудобнее, не смогла не признаться самой себе в том что Жак — ох уж этот Жак, у которого голос меняется от сообщения к сообщению и становится все более тревожным, — совершенно сбивает ее с толку. Благодаря ему она может измерить расстояние, на которое они друг от друга отдалились. Нет, растрогать ее ему теперь не удается. Его мольбы и угрозы оставляют ее на удивление равнодушной. Жак кажется ей таким же лишенным вкуса и запаха, каким показалось шампанское, с которым он в тот раз к ней ввалился. Он перестал играть. Очень жаль, она за него огорчена, конечно, это отчасти несправедливо, Соланж согласна, но что поделаешь — голос Жака на автоответчике теперь ассоциируется у нее с привкусом некоего пригоревшего супчика. Жак пахнет пригорелым. Сгорел Жак. Самым фатальным образом. Уж не потому ли, что он был самым неутомимым и самым талантливым из всех ее любовников? Да что говорить — как бы там ни было, а теперь звук его голоса вызывает у нее только бесспорную и непреодолимую усталость.

После восемнадцатого по счету звонка возлюбленного (по счастью, между ними затесалось несколько более увлекательных сообщений) Соланж решила написать Жаку письмо, которое окончательно обезопасит ее от его натиска, не затрагивая при этом мужской гордости, которой она ни в коем случае не хочет причинить ущерба, — словом, письмо вроде того, которое она отправила Колетт, своей отставленной в сторону подружке, томящейся в чуждом и внешнем мире. Всем остальным Соланж решила послать типовое сообщение о том, что отправляется в длительное путешествие: ей совершенно не хотелось продолжать общение с автоответчиком, она осознала, насколько оно нарушает ее едва установившееся и еще хрупкое звуковое равновесие, где слышится лишь шелест шелка, касающегося хлопчатобумажного чулка…

Выходя из гостиной, Соланж, нагруженная периной и подушками, пошатывалась от усталости. Уж очень они все ее донимали, она вконец извелась, а удовольствия никакого, у нее осталось только противное ощущение подчиненности, подневольности. Ей необходим безмятежный покой спальни, где неизменно витает смешанный аромат одеколона и вербены, необходима музыка, которая успокоит ее измученный пронзительными звуками слух. Вот удача: радио угостило ее ноктюрном Шопена, и ей оставалось лишь погрузиться в него, с удовольствием думая о том, что вскоре она, может быть, будет слушать тот же ноктюрн в обществе Дамы-с-рыжим-котом, и во рту у нее при этом будет таять кусочек печенья или гренка, пропитанного шоколадом.

Сегодня ночью Дама в синем снова явится ее навестить. Сон возвращается снова и снова, всегда один и тот же: Дама в синем и Соланж вместе неспешно идут среди толпы, а главное — разговаривают друг с другом. И между ними царит такое доверие, такое полное взаимопонимание, что фразу начинает одна, а заканчивает другая. Их сердца бьются в такт. А в иные минуты и лица их тоже смешиваются, меняются местами, в точности так, как слова, которые без запинки переходят от одной к другой.

Они говорят о плавном покачивании, о новом темпе и ритме движения. Им случается взяться за руки, и тогда нитяные перчатки трутся друг о друга с прелестным звуком, вроде шороха песка, просыпающегося из сложенных ладоней и отсчитывающего время, песчинка за песчинкой — все равно что крошки утреннего гренка.

Обычно Соланж и просыпается от этого шороха. А проснувшись, встает и усаживается на горшок, слушая, как неспешно журчит, звенит, отскакивая от эмали, тонкая струйка. Она не открывает глаз, чтобы не спугнуть сон, ей хочется подольше оставаться в тепле, подремать среди испарений теплой мочи. Потом она снова укладывается в постель, уже наполовину уснув, и довольная, донельзя довольная тем, что у нее есть этот ночной горшок, предмет, с некоторых пор ставший привычным спутником всех ее ночей, она даже упрекает себя в том, что так поздно заново его открыла, хотя так рано с ним познакомилась. А как же иначе — ведь теперь он тоже стал соучастником наслаждения, заключающегося в том, чтобы не неволить себя, как приходилось ей делать прежде, не выдергивать насильственно из сна и не брести, натыкаясь на стулья и шкафы, в туалет, где, окончательно проснувшись, она с ужасом заглядывала в надвигающийся день: тяжелая артиллерия, вечерний выпуск новостей с режиссером, обложка «Пари-Матч» с исполнителем главной роли и количество проданных билетов (главное — сколько билетов продано) — все это самый верный способ проснуться окончательно.

Но сегодня — вот чудо — наступающий день ее не пугает…

~~~

В «Приятном отдыхе» Соланж приобщилась к блаженству послеобеденного сна. Раз или два в неделю, во второй половине дня, она устраивалась в своем плетеном кресле, закутывалась потеплее покрывалом с кровати из комнаты номер двадцать пять и, убаюканная щебетом перекликавшихся в листве каштана птиц, засыпала, уронив руки на колени, поверх раскрытой книги. Она была в восторге от этой совершенно новой для нее способности легко уступать сну, потому что еще не забыла, с каким трудом — среди всех прочих битв, которые ей приходилось вести, — отвоевывала себе право на сон и каких усилий требовала борьба за него. Как правило, приходилось хитрить, изобретать всевозможные уловки, чтобы ночь, наконец, сдалась после отчаянного сопротивления, и Соланж, вконец измученная и обессилевшая, забывалась только с первыми проблесками рассвета. А сейчас она наслаждается сном без всяких сражений, ей не приходится его добиваться, и она без проблем засыпает не только вечером, но и в любое время дня, стоит только захотеть.

Едва она закроет глаза, как ее мысль, не засоренная никакими посторонними образами, легкая, свободная от груза общих тревог, сама собой соскальзывает к некоему нематериальному центру тяжести, и тело тотчас следует за ней. Всем ее существом, сплавом жизни и материи, овладевает органическая лень, и Соланж увлекает теплый, тягучий поток сна, в котором она увязает. А потом легчайшее движение — и вот она уже взмывает вверх, выплывает против течения, просыпается без всякого будильника, свежая и отдохнувшая.

— На следующем концерте у нас будет выступать арфистка.

Соланж приподнимает веки… Рыжий кот, кольцом свернувшийся на шее хозяйки, напоминает большой меховой шарф.

— Мы с Морковкой очень любим арфу.

Соланж выпрямляется в кресле, устраивается поудобнее, потому что начинается длинная литания:[3] с арфы Дама-с-рыжим-котом переключится на что-нибудь другое, потом еще на что-нибудь… Эта литания, как и сон, не требует от нее никаких усилий. Достаточно просто плыть по течению, отдавшись на волю фраз, которые нанизываются одна на другую.

Дама-с-рыжим-котом великолепно умеет изрекать общеизвестные истины. Ни одно из ее высказываний никаких последствий за собой не влечет. Возможно, кому-нибудь другому ее монолог вскоре наскучил бы, а где скука, там и до раздражения рукой подать. Но к Соланж это не относится. Ей, напротив, совершеннейшая бесцельность всех этих разглагольствований доставляет удовольствие. Понятно же, что Дама-с-рыжим-котом говорит вовсе не для того, чтобы чего-то от кого-то добиться. Она говорит для того, чтобы говорить, для того, чтобы наслаждаться словами, которые нанизываются одно за другим или, скорее даже, цепляются одно к другому, словно петли в вязанье. Слово лицевой, слово изнаночной, слово лицевой, слово изнаночной… Полная иллюзия вывязывания фраз, разве что позвякивания спиц недостает. Успокаивающая, бессмысленная болтовня завораживает Соланж, знающую за собой — в том, что касается слов, — грех неуместной серьезности. Даме-с-рыжим-котом и невдомек, что она обучает Соланж самой царственной форме речи: когда говоришь, чтобы ровно ничего не сказать. Соланж и сама с каждым днем все больше совершенствуется в этом искусстве. Ей тоже случается затянуть подобную литанию, и тогда Дама-с-рыжим-котом слушает ее с отсутствующим видом, но вместе с тем доброжелательно, как человек, знающий, как мало означает всякая речь.