Бернарт де Вентадорн - Песни

• Название: Песни
• Автор: Бернарт де Вентадорн
• Издательство: Издательство «Наука»
• Жанр: Поэзия
• Год: 1979

В лирических произведениях лучших поэтов средневекового Прованса раскрыт внутренний мир человека эпохи, который оказался очень далеким от господствующей идеологии с ее определяющей ролью церкви и духом сословности. В произведениях этих, и прежде всего у Бернарта де Вентадорна и поэтов его круга, радостное восприятие окружающего мира, природное стремление человека к счастью, к незамысловатым радостям бытия оттесняют на задний план и религиозную догматику, и неодолимость сословных барьеров. Вступая в мир творчества Бернарта де Вентадорна, испытываешь чувство удивления перед этим человеком, умудрившимся в условиях церковного и феодального гнета сохранить свежесть и независимость взгляда на свое призвание поэта.

Песни Бернарта де Вентадорна не только позволяют углубить наше понимание человека Средних веков, но и общего литературного процесса, в котором наиболее талантливые и самобытные трубадуры выступили, если позволено так выразиться, гарантами Возрождения.

---

Образ поэта-певца еще не раз возникает в его творчестве:

Над цветком, в глуши зеленой
Соловей на ветке пел.
Нежной трелью умиленный,
Сам запел я – не стерпел!

Или:

Как бы славно было петь
Пред Утехою моей,
Если б знать, что любы ей
Будут песни эти впредь.

Или:

За песни я не жду похвал,
Хотя и многого достиг:
Воспеть весь трепет этих дней
Еще бессилен мой язык, —

и т. д.

Если строка: «За песни я не жду похвал» – лишь глухо напоминает о слушателях, о публике, к которой обращены произведения поэта, то такие строчки, как:

Петь просили вы меня,
Хоть должны прекрасно знать,
Нелегко мне распевать.
Сами пойте, в самом деле,
Если песен захотели, —

это уже целый разговор с публикой.

Об исполнении своих песен не перестает помнить Бернарт и тогда, когда ограничивается лишь сочинением слов и мелодии, сам по каким-либо причинам воздерживаясь от этого исполнения. Не один раз среди его торнад встречается обращение к тому или иному жонглеру:

Спеши, гонец, – она
Тебе внимать должна!
Пусть польются письмена
Песнею страданья.

Не раз обращается он к жонглерам с предложением затвердить его песни, запомнить их «без пергамента», даже повторять их по дороге, чтобы они всё лучше звучали. В этих постоянных обращениях поэта к своим жонглерам звучит дружественность, доверительность, порою даже нежность, и уж всегда – уважение. Оно и понятно: без исполнителей-жонглеров, этих гонцов поэзии, лирика трубадуров не могла бы приобрести возможность совершать столь широкое праздничное шествие и по своей родине, и по другим странам. Участие жонглеров в распространении старопровансальской лирики, при отсутствии книгопечатания, гораздо больше содействовало ее, так сказать, «многотиражности», чем размножение рукописей, доступных лишь относительно немногим любителям и знатокам.

Но ведь значение жонглера не сводилось к одному только распространению песен. Устное бытование отвечало их внутренней художественной природе. Недаром большинство трубадуров, в том числе и Бернарт, сами создавали их мелодии. Гираут де Борнейль прямо говорит о том, что хотя слова и составляют основу его поэтического восхваления Донны, но, чтобы придать ему законченность, необходима музыка, необходимо, чтобы слова зазвучали в пении:

Строитель башню завершит,
Коль укрепил основу он, —
Тогда и башня устоит.
Таков строителей закон.
Основу укрепляю
И я: коль песня вам нужна,
Коль вами не возбранена,
К ней музыку слагаю, —
Пусть усладится тишина
Для той, кем песня внушена!

Исполнение песен жонглерами не только осуществляло дружественный союз поэтического слова и напева, но имело также еще иное, не менее важное влияние на самую природу старопровансальской лирики. Выступления жонглеров, этих профессиональных актеров Средних веков, были рассчитаны в большинстве случаев не на одного только слушателя или чаще – слушательницу, упоминаемых в торнадах или в самом тексте кансоны, – нет, такие выступления обращены были к более или менее многочисленной аудитории – к любителям поэзии, сосредоточенным при дворах многих провансальских феодалов. И жонглеры обычно посещали со своим репертуаром многие подобные дворы, проникая, как известно, и за пределы родной страны. Правда, нет оснований предполагать, что замки были оборудованы какой-либо эстрадой, сценической площадкой и т. п., но сам факт выступления исполнителя – певца и музыканта – перед публикой уже создавал для восприятия старопровансальских песен как бы незримую театральную рампу. Дело, по существу, не менялось и тогда, когда поэт обходился без жонглера, взяв на себя и обязанности певца.

Незримая рампа придавала еще больше законченности, завершенности и единства миру поэтической фантазии трубадуров, который, однако, в основных своих особенностях достаточно четко вырисовывается и независимо от музыкальной стороны старопровансальской лирики – во всей ее словесно-художественной структуре, взятой как некое автономное целое. Последнее обстоятельство позволяет выносить ряд суждений о творчестве трубадуров даже при еще недостаточном развитии его комплексного – одновременно и поэтического и музыкального – изучения в провансалистике[292] (к тому же слово стояло для трубадуров, несомненно, на первом месте, хотя от них требовалось и искусство составлять к своим песням мелодии).

Поэзию трубадуров можно называть поэзией куртуазной[293] не только в буквальном смысле этого слова – как поэзию придворную, развивавшуюся и бытовавшую при дворах феодальных владетелей, ее можно называть куртуазной и в более глубоком и многозначном словоупотреблении – как поэзию, в основном построенную на понятиях и нормах куртуазии. Эти понятия и нормы возникали в ответ на запросы западноевропейских феодалов, заинтересованных в том, чтобы поднять нравственный и культурный престиж рыцарства, облагородить сословие, именовавшее себя благородным. И требования куртуазии стали оказывать известное воздействие на быт и нравы феодальной среды (раньше всего в Провансе), однако в реальной жизни куртуазия порою сосуществовала с жестоким, низменным и грубым отношением к человеку, в частности и к женщине, даже в замкнутой феодальной среде, не говоря уж о ее отношении к другим сословиям. Это происходило и в высококультурном по тому времени Провансе, – куртуазия и там по-настоящему главенствовала только в поэзии трубадуров. В этом смысле она представляла собою как бы особый лирический микрокосм. Характерно, что основоположником куртуазии по традиции считался Гильем IX, герцог Аквитании, не только один из крупнейших феодалов, но и поэт, «первый трубадур». Большое значение в выработке этического кодекса куртуазии приписывалось и владетелю замка Вентадорн (Эбло II), не только покровителю трубадуров, в том числе Бернарта, но и непосредственно причастному поэзии и даже носившему прозвище «Cantator» (буквально – певец, а в расширительном смысле – поэт).

Лирические герои большинства трубадуров жили в этом куртуазном микрокосме. Жил в нем и лирический герой Бернарта де Вентадорна. По-видимому, Бернарт не только усвоил многие идеи куртуазии, но, если судить по оставшемуся от него поэтическому наследию, и сам принимал участие в их разработке. Неудивительно, что в лирике Бернарта такое видное место заняла кансона – коронный жанр провансальской лирики, в котором кристаллизовался весь кодекс куртуазной любви.

Ко времени поэтической активности Бернарта этот жанр приобрел уже четкие традиционные черты. Однако Бернарт не ограничивается тем, что превращает своего лирического героя в носителя куртуазных чувств и украшает свои кансоны искусной рифмовкой или другими достоинствами стихотворной формы. Самое же главное, традиционные мотивы кансоны как бы заново рождаются в его любовной лирике.

Так, обновляется прежде всего «весенний запев» кансоны. Он перестает быть только данью традиции, соблюдением шаблонного параллелизма, установившейся схемы – именно потому, что уже само изображение весны приобретает у поэта лирически впечатляющую жизненность. И дело все в том, что такая жизненность достигается благодаря его умению искуснее, чем другие трубадуры, более зримо и более разнообразно, чем они, воспроизводить весенний пейзаж, изображать приход весны, – объяснения особой жизненности весеннего запева следует искать в другом.

В самом деле, на первый взгляд в весенний пейзаж трубадуров Бернарт не вносит каких-либо заметных достижений словесной живописи. Средневековые поэты и вообще-то мало ею интересовались, – ей предстояло дожидаться своих мастеров еще несколько столетий, до XIX в. В этом смысле не представляет собой исключения и Бернарт. Известный специалист по творчеству трубадуров Карл Аппель открывает свою книгу, посвященную песням Бернарта, подробными описаниями горного лимузенского пейзажа, на фоне которого высился замок Вентадорн – родное гнездо поэта; приводит мнение, что путь, ведущий от замка к подножию горы, – один из самых красивых и привлекательных благодаря рельефу местности и своеобразной флоре.[294] Бернарт де Вентадорн в молодости не раз ездил по этому пути. Много странствовал он и по другим местам Южной Франции и имел возможность насмотреться красот природы, надышаться запахами цветов и свежей листвы, наслушаться пения птиц. И сейчас природа Южной Франции между Средиземным морем и Приморскими Альпами поражает путешественника своим богатством. Но от этого богатства мало что можно найти в кансонах Бернарта. Ни горы, ни море не описываются, цветы и деревья так и остаются лишь общими понятиями, без каких-либо уточнений. Из птиц конкретно упоминаются в весенних запевах поэта только соловей да жаворонок – обычные в поэтической традиции разных народов вестники весны.