Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

• Название: Испанские поэты XX века
• Автор: Хуан Хименес
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1977

Испанские поэты XX века:

• Хуан Рамон Хименес,

• Антонио Мачадо,

• Федерико Гарсиа Лорка,

• Рафаэль Альберти,

• Мигель Эрнандес.

Перевод с испанского.

Составление, вступительная статья и примечания И. Тертерян и Л. Осповата.

Примечания к иллюстрациям К. Панас.

* * *

Настоящий том вместе с томами «Западноевропейская поэзия XХ века»; «Поэзия социалистических стран Европы»; «И. Бехер»; «Б. Брехт»; «Э. Верхарн. М. Метерлинк» образует в «Библиотеке всемирной литературы» единую антологию зарубежной европейской поэзии XX века.

---

Из книги

«НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ» (1934–1935)

«Наваха, зарница смерти…» Перевод А. Гелескула

Наваха{224}, зарница смерти,
как птица, нежна и зла,
круги надо мною чертит
косой полосой крыла.

Ночной метеор безлюдья,
вершит она свой полет
и где-то под левой грудью
угрюмые гнезда вьет.

Зрачки мои — окна в поле,
где бродит забытый смех;
висок мой чернее смоли,
а сердце — как белый снег.

И я в ворота июня,
гонимый крыльями зла,
вхожу, как серп новолунья
во тьму глухого села.

Печалей цвет паутинный,
ресницы слез солоней
и край дороги пустынной —
и нож, как птица, над ней.

Куда от него забиться,
стучать у каких дверей?..
Судьба моя — морем биться
о берег судьбы твоей.

Любовью, бедой ли, шквалом
завещана эта связь?
Не знаю, но вал за валом
встает и встает, дробясь.

И только смерть не обманет,
царя над ложью земной.
Пусть яростней птица ранит —
последний удар за мной!

Лети же, над сердцем рея,
и падай! Придет черед —
и след мой желтое время
на старом снимке сотрет.

* * *

«Когда угаснет луч, который длит…» Перевод Б. Дубина

Когда угаснет луч, который длит
мучительство и щерится клыками,
и ярыми вздувает языками
огонь, что и металл испепелит?

Когда устанет лютый сталактит
точить и множить каменное пламя, —
как над быком, гранеными клинками
вися над сердцем, стонущим навзрыд?

Но не иссякнет пламя в этом горне,
началом уходящее в меня
и жгущее все злей и неизбывней.

И камень, что вонзает в сердце корни,
вовеки не отступится, казня
лучами сокрушительного ливня.

* * *

«Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем…» Перевод М. Ярмуша

Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем.
Грязь — ремесло мое, и нет судьбы печальней.
Она чернить меня своей считает целью.
Я не ходок, а инструмент дороги дальней,
язык, что нежно оскорбляет ноги
и рабски лижет след их на дороге.

Я, словно вал огромный, океанский,
зеленый вал с холодным влажным блеском,
под твой башмак, что унижает ласку,
стремлюсь, целуя, в жажде быть любимым,
ковром в узорах пены с жадным плеском
стелюсь, но все напрасно — мимо, мимо…

Идешь ты надо мной, над глиной жидкой,
как будто по доске ступаешь шаткой,
хоть я под каблуком твоим, под пыткой
тянусь к тебе, опережаю шаг твой,
чтоб растоптала ты с жестокостью бесцельной
любовь, что порождает прах скудельный.

Когда туман волнуется на кровлях,
на стеклах пишет стужа иероглиф,
и влажный облик плача так неявствен,
я падаю к стопам твоим, как ястреб
с землистым клювом, окропленным кровью.
Надломленною веткою зеленой,
истекшей соком, падаю влюбленно

к твоим ногам и водорослью сердца
плыву к тебе — ищу твое соседство!
Я — прах, напрасно рвусь к тебе и тщетно
тяну ладони, наряжаясь в маки,
грызу подошвы я твои зубами щебня,
и в красной глине сердце, в жгучем мраке
таятся жабы ревности и мщенья.

Своей ногой, ногою серны дикой
меня ты топчешь, месишь, словно слякоть.
Как виноградная двойная мякоть,
рот разрывается от сдавленного крика,
и каждой клеткой молит плоть моя, что надо
ее в давильню бросить гроздью винограда!

Вскипает стона розовая пена,
и плач проходит лабиринтом мозга.
Ты появляешься и таешь постепенно
огнем свечи, предзимним тусклым воском.
Но будет плохо, если ты забудешь,
что, становясь под колесом покорны,
рождают прах и глина злобных чудищ,
меняющих уродливые формы.

Так берегись, чтобы земля однажды
не запятнала бы твои одежды,
не хлынула потопом страстно и ревниво,
жасминные твои ступни не очернила, —
земля, где не отыщешь ты опоры,
сольется нежно с клеточкою каждой,
вольется в кровь твою, насытит поры,
тебя облепит с первобытной жаждой!

К тростинкам ног прильнет она влюбленно,
затянет их в свое смесительное лоно
и тиною тебя накроет с головою —
сольется навсегда она с тобою!

* * *

«И слух и зренье — мука для печали…» Перевод Б. Дубина

И слух и зренье — мука для печали,
что ищет забытья, а не просвета,
и морем в полдень с отмели прогретой
спешит в глухие, сумрачные дали.

Но все, чем год за годом ни пытали, —
ничто перед последней пыткой этой:
тесниной между шпагой и мулетой
шагать, чтобы обвиснуть на кинжале.

Сейчас затихну я, — еще минута! —
уйду, чтоб ты не видела отныне,
чтоб мне дозваться не хватило силы.

Иду, иду, иду, все туже путы —
но я иду, стою, тону в пустыне.
Прощай, любовь. Прощай же. До могилы.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935–1936 ГГ Перевод П. Грушко

РАУЛЮ ГОНСАЛЕСУ ТУНЬОНУ{225}

Рауль, когда б созвездьями раулей
зажег пять небосклонов небосклон —
тогда б среди бунтующих знамен
пять новых стягов синью полыхнули.

Развороти людской притихший улей
и спящих пробуди, взорви их сон.
Ты словно луч. Лучи со всех сторон
в лицо лучу, волнуясь, заглянули.

Ты занесен, как молот, ты грохочешь,
ты, как протест, бушуешь над толпою,
ты, как земля, трепещешь день за днем

и выкованных, как чугун, рабочих
ведешь на штурм умов, объятых мглою,
чтоб разбудить их — озарить огнем!

КАК МНОГО СЕРДЦА!

Сегодня я в смятенье,
я сам не знаю — отчего все это,
сегодня только боли я открыт,
сегодня дружбы я лишен,
и я хотел бы
с корнем вырвать сердце
и под ноги швырнуть его прохожим.
Опять зазеленел засохший шип.
Сегодня день тоски в моей державе,
сегодня грусть мне прострелила грудь
свинцом печали.

Что делать?
И вот я смерть ищу в чужих руках:
оглядываю ласково ножи,
приходит мне на память друг-топор,
я думаю о колокольнях стройных
и о прыжке спокойном в пустоту.

Но почему?! Я этого не знаю…
А если б знал, то сердцем написал бы
последнее из писем,
я сделал бы чернильницу из сердца,
источник слов, прощаний и подарков.
«Ты остаешься…» — я сказал бы миру.
Родился я в одну из скверных лун,
и больно мне от боли,
которая весомей всех веселий.

Мне руки обескровила любовь —
я простирать их больше не могу.
Мой рот в усмешке горькой искривлен.
Вы видите, как взгляд мой непокорен?!

Чем больше думаю — тем больше я страдаю:
каким ножом отсечь мне эту боль?!

Мне кажется: вчера, сегодня, завтра,
страдая от всего на свете, сердце
похоже на аквариум печальный,
на склеп, где умирают соловьи.

Как много сердца!

Хочу я сердце вырвать из груди:
я — наделенный сердцем-исполином
и оттого — страдающий за всех.

И сам не знаю, почему и как
я, что ни день, себе дарую жизнь…

УЛЫБНИТЕСЬ!

Шагаю, довольный: я спасся
от змеи с ее многоглавыми куполами,
от змеи с чешуею из риз и церковных кубков.
С ее хвоста на уста мои горечь стекала, а петли палаческие
оплетали и сдавливали мое сердце, преграждая дорогу крови.

Шагаю, удушенный адом и чадом безумных кадил,
всем этим глупым церковным великолепием, — улыбнитесь же мне!
Улыбнитесь — я иду туда, где извечно находитесь вы,
наполняющие снопами и гроздьями пасти тех, кто вас презирает.
Вы трудитесь рядом со мной на пашнях, на стройках,
у мартенов и в кузницах, — люди, увенчанные коронами пота.

Я от храмов освободился (улыбнитесь же мне!),
где питался печалью лампад,
заточенный в чаду алтарей,
и в горы вернулся, откуда я родом,
к виноградникам, чья братская кровь сливается с моей кровью,
к вашим сходам — я слеплен из той же глины.
Свой голод, и горе, и шрамы свои
(недаром же я дружил с топорами и скалами)
я сплетаю с голодом вашим и горем, с вашей клейменой плотью.
Ибо для того, чтоб осилить наше отчаянье,
отчаянье иссеченных плетью быков,
мы слиться должны в океан!

Грозные тучи наших орудий
для неба карающих рук
нужны нам. Уже поблескивают топоры,
и серпы из упругого металла,
уже погромыхивают кувалды и молоты
над головами тех, кто сделал нас
вьючными мулами и волами в ярме.
Капиталист выпрыгивает из своей свинской роскоши,
из-под распутной митры убегает архиепископ,
нотариусы и регистраторы собственностей
падают, придавленные бунтующими бумагами,
священники вспоминают о плоти,
а в распахнутой клетке золото-лев
превращается в жалкого нищего.

Сноп лучей хочу я увидеть в ваших руках,
хочу, чтобы злоба блеснула из-под ваших бровей,
это злоба сердце мое заволакивает,
когда ощущаю, как голод таранит мои внутренности,
когда вижу сестру, зябнущую над корытом,
когда вижу мать с ее бесконечным постом,
когда вижу ваши несчастья, способные взбунтовать
не только людей, а и смиренных ягнят.

Поглядеть бы на землю,
удобренную подлою кровью,
поглядеть бы на свирепый профиль серпа,
когда он примеривается к загривкам!
Вот бы на наше место всю эту знать,
пусть бы вкусила хотя бы частицу того,
что вкушаем мы, голодая,
что толкает наши невинные руки
к спасительному грабежу, к этому спасительному преступленью!

Из книги