Славомир Мрожек - Валтасар

• Название: Валтасар
• Автор: Славомир Мрожек
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-648-8

Всемирно известный польский драматург и прозаик Славомир Мрожек (р. 1930) в «Валтасаре» подводит предварительные итоги своей жизни. Оправившись после тяжелого недуга, писатель извлекает из памяти картины детства, юности, первых творческих успехов на родине, вплоть до отъезда в эмиграцию. Перед читателем предстает личность исключительного масштаба, раскрывающаяся откровенно и без прикрас. Как пишет в предисловии А. Либера, «Славомир Мрожек, которого всегда интересовала проблема идентификации (национальной, общественной, культурной), с достойным восхищения мужеством и упорством использовал собственную болезнь для рассмотрения фундаментальной проблемы, каковой является самоидентификация личности. Что мы подразумеваем, говоря о себе „я“? Что, собственно, означает — ощущать себя „собой“?» Эта книга — не только автопортрет, но и колоритная картина большого фрагмента недавней, столь богатой событиями истории.

---

В Варшаве мне предоставили жилье на территории гетто, частично отстроенного. Сорок кроватей в общем зале. Сразу вспомнились казармы форта Бёрнерово с капралом в главной роли. Удручал хаос, царивший в организации фестиваля. Невозможно было узнать, какой, куда и во сколько отъезжает автобус. Хроническое отсутствие программы, информация — по «испорченному телефону», туман в сведениях о том, какая страна и в какой день будет представлять свою программу. В результате я ездил по незнакомому городу в переполненном трамвае, о программе узнавал в последний момент и постоянно опаздывал на встречи и балы. Но, несмотря на все это, ходил по Варшаве как зачарованный. То и дело влюблялся в какую-нибудь замеченную издали девушку, один раз даже танцевал с негритянкой. И все было бы терпимо, если бы не наш национальный вечер во Дворце культуры и науки[104].

И сегодня четко всплывают в памяти залы Дворца, сотня одинаково одетых полек и поляков, взявшихся за руки и поющих бессмертную песенку «Шла девчонка во лесочек, шла девчонка во зеленый…». Я вовсе не мечтал петь эту песенку, тем более — сплетя с кем-то руки. Но меня поразила ситуация в целом: я, впавший в детство кретин двадцати четырех лет, держусь за ручки с такими же впавшими в детство поляками и польками и резво отплясываю, распевая: «…во лесочек, ха-ха-ха, во зеленый, ха-ха-ха». И все это — во дворце из поддельного золота и искусственного камня. Впечатление, что кто-то делает из меня дурака, было настолько сильным, что, охваченный яростью, я старался понять, кто это, и готов был его убить. В то же время я не мог эту ярость показать и кривил рот в фальшивой улыбке перед публикой, представляющей «молодежь всего мира». Эта молодежь окружала нас со всех сторон и бурно аплодировала. Я улучил момент и исчез.

Первым последствием этих событий был мой уход из газеты, что потребовало немалой дипломатии. Получив аудиенцию у главного редактора, я попросил об отставке. Излагая свои аргументы, плел всякий вздор. А речь шла просто о свободе. Так сложилось, что на взлете карьеры журналистика меня уже не интересовала. Это была правда, но я не хотел обижать коллег, и, кроме того, царящее вокруг лицемерие заставляло меня принять позу: «я слабенький, не бейте меня». Мысль, мучившая меня во Дворце культуры и науки, прояснилась: дурака из меня делает не кто-то, а я сам. Визит в редакцию и явился результатом этих размышлений. Но чтобы высказать все до конца, нужно было подождать смены режима.

Я не был сумасшедшим и не желал лезть на рожон. Перед глазами у меня был пример — человек, в сопротивлении режиму зашедший дальше всех, мой недавно скончавшийся гениальный ровесник Януш Шпотанский, философ, математик и шахматист. За свое сопротивление Януш заплатил тюрьмой: он распространял среди знакомых сатирические поэмы, и кто-то на него донес. Я понимал, что в Польше очень важно принадлежать к какой-нибудь организации и иметь членский билет. Тогда сохранялся шанс, что организация защитит тебя, если возникнет такая необходимость. Вот я и сменил журналистику на куда более престижную профессию, впрочем уже давно мне знакомую. Моей «высшей инстанцией» стал Союз польских писателей.

Таким образом, после четырех лет пребывания в Союзе статистом я стал его полноценным членом. То есть формально согласным с его идейными принципами. Такова тогда была судьба польских литераторов.

Я обрел относительную свободу, и мне все больше везло. Забросив ненавистную публицистику, начал писать фельетоны и рассказы в общепольскую периодику. «Пшекруй» продолжал печатать мои рисунки. Альбомы рисунков выходили и в издательстве «Искры». Через год я опубликовал иллюстрированную повесть под названием «Бегство на юг». Зимой 1956 года написал повесть «Короткое лето». Но заговорить с миром и самим собой до конца откровенно я смог только в эмиграции.

В Советском Союзе заправляла троица: Маленков, Булганин и Косыгин. Период неопределенности затянулся, и неизвестно было, что произойдет дальше. На Западе неоколониализм трещал по швам, англо-французский десант в районе Суэцкого канала провалился. На Востоке к власти пришел Хрущев. Но это произошло поздней осенью[105], а я в мае 1956 года отправился в Советский Союз.

Поездка в Россию

Это была моя первая поездка за границу, не считая нескольких дней в Словакии. И первая в истории заграничная туристическая поездка, организованная «Орбисом» — государственным турагентством. На месте сбора, на Восточном вокзале Варшавы, я встретился со счастливчиками-туристами. Счастливчиками они стали благодаря неожиданно вошедшей в моду своеобразной справедливости — то есть лотерее: заграничные турпоездки включили в лотерейные выигрыши, что некоторым образом гарантировало их объективное распределение. Правда, никто не знал, сколько путевок на данную поездку продано через лотерею. Эта информация в турагентствах была строго засекречена. Оставалось также тайной, сколько путевок зарезервировано официальным путем, сколько по знакомству, а сколько за взятку. Разумеется, каждого участника поездки предварительно утверждали органы УБ. Тем не менее, все были довольны. (По собственному опыту знаю, что система эта появилась в 1956 году и просуществовала не больше двух лет. Она возникла в период «оттепели» — иными словами, ослабления власти, — и как только оттепель закончилась, всё автоматически вернулось на круги своя.)

Россия запомнилась мне по двум причинам. Во-первых, я испытал там новое для себя ощущение пространства. Во-вторых, уже в поезде познакомился со своей будущей женой.

Маршрут пролегал через Москву, Киев и Одессу. В Одессе мы пересели на пароход. Один день отдыха на рейде в Ялте — и финальная пристань в Батуми. Проведенная там неделя была насыщена экскурсиями. Потом мы вернулись в Одессу, а оттуда поездом в Москву и Варшаву.

В течение двух недель я словно пребывал в лихорадке, а в Одессе, на знаменитой лестнице, испытал левитацию. Ощущение простора, свободы и неограниченных возможностей охватило меня с необычайной силой. Я вдруг вспомнил, что еще молод и все у меня впереди. Кто бы подумал, что мое бегство на Запад семь лет спустя началось на Востоке.

В поезде я ближе познакомился со своими попутчиками и попутчицами — людьми самых разных профессий, от творческих работников (некоторые были весьма известны в Варшаве) до обыкновенных деляг. Быстро образовались группы, по принципу естественного отбора. Довольно тягостно, с соблюдением строжайших правил проходило расселение по комнатам. Пары, не состоящие в официальном браке, беспощадно разлучали. Я неизменно попадал в номер вместе с неким занудой, значительно старше меня, но номинально тоже неженатым. Поскольку туристов, находящихся в подобной ситуации, оказалось довольно много, начались протесты и жалобы, но это ничего не дало — разве что полякам представился случай выложить все, что они думают о русских. С подобными строгостями я сталкивался позже и в Мадриде. Но там они имели совершенно иные истоки: еще жив был генерал Франко, фанатичный диктатор — ярый антикоммунист, приверженец католической веры.

В пути мы замечали множество признаков оттепели. По вагонам бродили веселые попрошайки — подмигивая, они протягивали руки, вымогая «пожертвования на международную разрядку». В киевском поезде, когда я спросил у одного инженера: «Который час?», он ответил: «Четыре». И после многозначительной паузы добавил: «По московскому времени». Такое было немыслимо прежде, когда Россия и Украина составляли «союз нерушимый».

В Крыму, когда мы с попутчицей возвращались на пароход, к нам неожиданно прицепились двое мальцов. Они пьяненько распевали на французский лад что-то из репертуара Ива Монтана: «Па-айдем в кино, с нами Брижит Бардо, о ла-ла-ла, c’est magnifique»[106]. Правда, завидев милицейский патруль, они мигом присмирели и помалкивали, пока мы не миновали патруль. Сказалась добрая старая дрессировка.

Мои сведения о России были весьма ограниченными. Она представлялась мне северной снежной равниной. Теперь я открыл южную Россию — гористую, с чащобой тропических лесов. Я был очарован Крымом, Черным морем, пальмами и экзотическими фруктами, а также грузинами, неевропейскими обычаями и близостью мусульманской Азии. Все это лишь укрепляло во мне ощущение неисчерпаемых возможностей.

Возвращался я из России иным человеком, сам еще о том не зная. Мария Обремба — моя будущая жена — была уроженкой Силезии. Ее отец, впоследствии врач, участвовал в Силезском восстании как адъютант Корфанты[107]. Бабушка говорила только по-немецки, но ее крестьянская семья из «зеленой» Силезии сохраняла польский дух. Мать — из Познани. Насколько я помню, она совершила мезальянс, выйдя замуж за крестьянского сына, о чем не переставала ему напоминать. В 1939 году отец Марии, известный к тому времени в Катовице врач, вынужден был бежать, скрываясь от гестапо. После войны он вернулся домой, но вскоре умер. Мария часто ездила в Варшаву — навестить сестру-близняшку. Она закончила Академию художеств и периодически работала в разных местах, но главным образом занималась живописью, что в эпоху соцреализма было делом нелегким.