Анатолий Кони - Том 3. Судебные речи

• Название: Том 3. Судебные речи
• Автор: Анатолий Кони
• Издательство: "Юридическая литература"
• Жанр: Юриспруденция
• Год: 1967

Выдающийся судебный деятель и ученый-юрист, блестящий оратор и талантливый писатель-мемуарист, Анатолий Федорович Кони был одним из образованнейших людей своего времени.

Его теоретические работы по вопросам права и судебные речи без преувеличения можно отнести к высшим достижениям русской юридической мысли. В третий том вошли его судебные речи в качестве обвинителя, а также кассационные заключения и напутствия присяжным.

---

Переходя к этому акту, нельзя не остановиться по пути на дальнейшем ходе дела, окончившегося преданием подсудимого суду. Здесь, на суде, Северинова подробно рассказывала свои похождения после смерти мужа, указывала на надежды, возлагавшиеся ею на Дорошенко, который, по ее мнению, должен был обеспечить участь ее детей, на опасения, внушаемые ей окружающими о «погибели дела», и на препятствия, встретившиеся ей к тому, чтобы добиться правды. Показаниям ее, женщины, лишившейся мужа и потому неспособной хладнокровно относиться к делу, трудно безусловно доверять, и, быть может, ей, удрученной и напуганной случившимся с нею несчастьем, могли представляться препятствия в таких размерах, которых в действительности не существовало, и обычно равнодушное отношение различных лиц к ее горю казаться действиями, направленными против нее, бедной и одинокой. Так, вчера на суде она много и долго толковала о какой-то записке исправника Танкова к Дорошенко, в которой предлагалось ему уплатить ей требуемую ею сумму и которая была впоследствии у нее Танковым отнята. Содержание записки поэтому осталось неразъясненным, но, во всяком случае, будем думать, это не была записка о даче Севериновой денег для примирения с нею, так как господин исправник как лицо должностное не мог не знать, что дела, подобные делу о Северине, примирением прекращаемы быть не могут. По объяснениям самого Танкова, это была записка, охранявшая Северинову в Григоровке от заарестования за неимение при себе паспорта, хотя нельзя не признать, что такая записка представляется вполне излишнею ввиду того, что вместо записки господин исправник мог снабдить Северинову советом взять паспорт, и ввиду затем законов о паспортах, по коим дозволяется лицам низших сословий кратковременная отлучка на 30 верст расстояния от города без паспорта, а Григоровка отстоит от Харькова всего на пять верст. По совету разных лиц Северинова обратилась к товарищу прокурора Морошкину, и дело о побоях, нанесенных Северину, было возбуждено прокурорским надзором. Здесь пришлось прежде всего встретиться с актом осмотра трупа, составленным врачом Щелкуновым, так как им, этим актом, могло быть объяснено многое в смерти Северина, труп которого уже предался разложению. Но, к сожалению, акт этот не только не помог разъяснению дела, но даже оказался составленным вопреки всем правилам судебной медицины и с нарушением прямых предписаний закона и элементарных обязанностей врача. Судебный врач должен идти об руку с судебною властью, должен помогать задаче правосудия и способствовать раскрытию истины в деле. Он является полным хозяином и распорядителем вскрытия, производит его по всем правилам, предписанным законом и установленным наукою, и удостоверяет, наконец, что все им сделано по долгу службы и присяги и по указаниям науки. Протокол таких действий врача есть могучее и надежное орудие к уяснению истины в деле. Но в настоящем деле правосудие не встретило себе помощника в судебном враче. Он выполнил вполне только последнюю часть своих обязанностей: удостоверил, что осмотр произведен им правильно, и удостоверил вполне неправильно! Вы слышали, господа присяжные, показание самого врача Щелкунова, который, вынужден был признать, что вскрытие произведено им с ошибками, с упущениями. С этим сознанием нельзя не согласиться вполне. Голова Северина вовсе не была вскрыта, а, между тем, в ней, как записано в акте, найдены многосложные и характеристические- явления — кровоизлияние, кровяные точки в мозгу и т. п. Мочевой пузырь тоже вскрыт не был. Осталась вскрытою одна лишь грудная полость и часть брюшной. Правильно ли они были вскрыты? Правильно, удостоверяет врач Щелкунов. Однако посмотрим, так ли это? Желудок был осмотрен фельдшером, он нюхал, его содержимое и нашел, что оно пахнет водкой, издавая спиртуозный запах напитка, которого, однако, Северин не употреблял во все время болезни, длившейся 12 дней. Следовательно, осмотр желудка произведен не тем лицом, которое на основании 1744 статьи Устава судебной медицины есть первое лицо при вскрытии. Поэтому эта часть осмотра произведена так, что ему доверять нельзя. В грудной полости остаются сердце и легкие. Вскрытие сердца необходимо производить с соблюдением особых приемов, которые начинаются с продольного, сверху вниз, разрезания сердечной сумки, причем отделение сердца производится, согласно 1804 статье Устава медицины, с надлежащим двойным перевязыванием больших кровяных сосудов. Из протокола вторичного вскрытия видно, что сердце было изрезано в мелкие куски, а на вопрос мой, было ли соблюдено требование 1804 статьи Устава судебной медицины, врач Щелкунов, со смелостью, которую, конечно, придавало ему сознание в себе специалиста-медика пред лицом прокурора — неспециалиста, отвечал, что перевязывание сосудов не производится на трупе. Но ст. 1804 помещена в главе «О судебном осмотре мертвых тел», да и, кроме того, я позволю себе утверждать, что перевязывание больших кровяных сосудов сердца, если бы оно и было возможно при жизни, может только всякий живой организм обратить в труп. Итак, вскрытие сердца произведено тоже неправильно. Остаются легкие… но можно ли доверять их вскрытию и результатам его при том, что мы знаем уже о вскрытии других частей трупа Северина? Можно ли полагаться на это вскрытие, когда вопреки ст. 1745 Устава судебной медицины и законные свидетели вскрытия, которые должны удостоверить правильность его и предупреждать беспорядки и упущения, могущие навлечь сомнение в правильности его, одни — не обратили даже внимания на то, вскрыта ли была голова, этот существеннейший предмет, подлежащий вскрытию, полагаясь во всем на врача и подписывая машинально протокол, другие же, как видно из показаний Бардакова и Стешенко, в ответ на изъявление ими сомнений о смерти Северина «от водки» получили приказание «молчать!», а один из понятых, шубник Иванов, находивший, что «уж коли резать, так всего резать», чуть не попал за это под арест. Можно ли, спрашивается наконец, верить осмотру, протокол которого составлялся на дому, на память, ибо врач будто бы утерял заметки и ссылается на то, что только что оправился пред этим от белой горячки, а потому и наделал ошибок? Свойство и характер этих ошибок господина Щелкунова будут вскоре исследованы в стенах другого суда, но теперь нельзя не заявить, что они, эти ошибки, имели очень прискорбное влияние на затруднение раскрытия истины в настоящем деле. Врач Щелкунов имел дело со свежим трупом только что умершего человека, с организмом, который только что перестал жить и, так сказать, еще красноречиво мог свидетельствовать о тех болезненных явлениях и изменениях, которые претерпел при жизни. Мы видели, что сделал Щелкунов из того материала, который ему представлялся… Когда, через четыре месяца, труп Северина попал в руки достойных представителей науки, когда к исследованию его были применены все предписания закона и правила искусства, тогда труп этот уже представлял полуистлевшую, разложившуюся, гниющую, покрытую плесенью и червями массу. Остались целыми лишь кости. Вывод о причинах смерти сделался труден и основывался уже на немногих признаках. Такова вторая особенность настоящего дела, особенность, состоящая в том, что первоначальная шаткость в направлении дела и неправильное вскрытие лишили обвинительную власть возможности основываться на твердых судебно-медицинских данных к обвинению подсудимого, данных, добытых, так сказать, по горячим следам и по только что охладевшему трупу.

Третья особенность настоящего дела состоит в том, что ввиду шаткости первоначальных данных, имеющихся в деле, здесь на суде пришлось допросить большое количество свидетелей, отличающихся самыми разнообразными свойствами. Я не считаю уместным входить в оценку нравственного достоинства тех или других показаний по отношению к личностям, их дававшим, я ограничусь лишь перечислением свидетелей, дававших здесь свои показания. Первою была спрошена Северинова, откровенно и просто, несколько непоследовательно, но крайне подробно рассказавшая все, что знает о деле. Ее показание дышит иногда некоторою аффектациею, некоторою излишнею картинностью, но это вполне понятно. Показание это дается не хладнокровным зрителем происходившего, не посторонним наблюдателем, а женщиною, потерявшею мужа и оставшеюся с тремя детьми на руках, в виду грозящей нужды и в совершенном сиротстве. Полного хладнокровия в рассказе от нее и требовать нельзя. Но она в то же время не старается искажать истину: стоит припомнить ее показание о ступеньках крыльца в их доме. Количество их играло важную роль на судебном следствии ввиду вопроса об одышке у Северина, одышке, составляющей один из признаков чахотки, — и Северинова, зная, что ее слов нельзя уже теперь, сейчас, проверить, все-таки утверждала, что крыльцо невысоко, хотя ей ничто не мешало надбавить ступеней 20 и тем повернуть вопрос об одышке в свою пользу, — вопрос, значение которого ей, как видно из ее показания, вполне понятно. Показания других свидетелей— Стешенко и Бардакова — тоже заслуживают доверия, показание последнего преисполнено искренности и простоты. Видимо, сочувствуя несчастию Севериновой, он, однако, не забывает сказать, что Северин приезжал к нему верхом, а это обстоятельство, надо сознаться, служит во вред обвинению. Просто и бесхитростно рассказывая, что знает, Бардаков отвечает на вопросы о предположениях его о причинах смерти Северина: «Этого я не знаю! Что видел — то и говорю, а чего не видел, о том и говорить не буду». Затем были спрошены свидетель Стефанович, живущий вместе с Дорошенко, жена Дорошенко и свидетельница Екатерина Шевченкова. О показаниях первых двух свидетелей особого ничего нельзя сказать, можно только припомнить ту энергию, с которою они оба утверждали, что подсудимый никогда не носи\ и не мог носить кольца на правой руке — энергию, к сожалению, потраченную даром, так как здесь же, пред всеми нами, кольцо в руках профессора Грубе входило легко и свободно на палец правой руки подсудимого. Шевченкова— свидетельница довольно оригинальная: ей всего 22 года, она молода, живет трудом, следовательно, трудовые дни ее едва ли так богаты впечатлениями, чтобы заставлять забывать явления повседневной жизни, а, между тем, свидетельница отличается удивительною беспамятливостью, не помнит, когда она была у Дорошенко в Григоровке, в котором часу ушла оттуда, не слышала даже, был ли там шум или ссора, потому что она, молодая девушка, просидела целый вечер и половину ночи одна, в пустой комнате, не выходя в другую комнату к другим свидетелям, ее знакомым. Впрочем, она, быть может, и выходила, да и это позабыла, так как другие свидетели уличали ее в том, что она не только была с ними в другой комнате, но даже играла в карты и пила пиво. Чрезвычайно забывчивая свидетельница: она даже и до сих пор, постоянно работая на семейство Дорошенко, не слышала ничего о происшествии, подавшем повод к настоящему разбирательству. Был здесь спрошен и свидетель Стефанович, бывший при Дорошенко конторщиком григоровской экономии. Он дал четыре показания или, лучше сказать, его показание состоит из четырех частей, одна другой противоречащих. Сначала, по его показанию, извозчик «грозит», потом только «говорит дерзости», потом только «грубо говорит». Он входит сначала в комнату и говорит дерзости, потом уходит и, стоя в неосвещенной передней, требует прибавки, причем Дорошенко показывает часы, а он ломится в двери передней, которые за-творены, наконец дверь отворяется и извозчик толкает Дорошенко ее ручкою, а Дорошенко его выталкивает вон, то есть, прибавляет потом свидетель, отворив дверь, извозчик махает руками и толкает Дорошенко, который тогда уже выталкивает его вон и т. д., все в этом роде. Одним словом, в показании свидетеля самым очевидным и неискусным образом смешаны понятия об угрозах и дерзостях, о грубом обращении и о требовании следующего по уговору, о руке и ручке двери, причем извозчик то ударяет подсудимого рукою, то дверью, «ломится» в притворенную дверь, которую никто не держит, и не доверяет часам, которые Дорошенко показывает ему сквозь запертые двери… Защитник во время судебного следствия на указание этих противоречий заметил как бы с упреком, что ведь свидетель вызван самою обвинительною властью. Что же из этого? Не думает ли защитник укорять обвинительную власть за то, что она, в интересах истины, вызывает на суд и свидетелей, выставленных подсудимым в свою защиту? Представители обвинительной власти, по существу своих обязанностей, не заинтересованы лично в том или другом исходе дела и поэтому без боязни исхода могут содействовать обвиняемому в собирании средств к своему оправданию, буде только таковое возможно. Затем здесь было прочитано показание Склаво и показание «лесного пана», поручика Ковалевского. Пед-судимым был возбужден вопрос о том, что при следствии права его были нарушены тем, что ему не дано было очной ставки с Ковалевским. Но подсудимый, заявивший, что занимается хождением по делам, должен знать Судебные уставы и, следовательно, знать 292 статью Устава уголовного судопроизводства, по которой если окажется нужным допросить свидетеля, живущего вне участка, где следствие возникло, то снятие допроса возлагается на местного судебного следователя, причем показания отбираются по допросным пунктам. Он должен также знать, что присутствие обвиняемого при допросе не всегда требуется Уставом и что необходимо только предъявление всех показаний обвиняемому при заключении следствия. Показание Ковалевского было предъявлено подсудимому, и он выставил против него трех свидетелей о кольце, которые и были здесь допрошены; следовательно, права его ни в чем нарушены не были. Показание это дано под присягою, святость и значение которой свидетель ясно сознавал, ибо сознался даже в том ложном объяснении, которое дал при дознании, сознался, ничем к тому не вынуждаемый и движимый только голосом совести. Показание Ковалевского должно было особенно поразить подсудимого. Это был человек, как видно из его показания, про которого подсудимый мог думать, что «приобрел» его в свою пользу — и что же? Этот человек платит ему черною неблагодарностью, забыв и данные обещания, и рекомендацию новому управляющему, и полученные в подарок серые драповые брюки! На предварительном следствии Дорошенко возражал на это показание лишь относительно кольца, хотя вчера эксперты и подтвердили блистательным образом, что Ковалевский, говоря о кольце, был прав, но здесь он выставляет новое опровержение этого показания. Ковалевский, говорит он, украл у меня пальто, но я его не хотел преследовать и потому (почему же потому?) он показывает теперь на меня по злобе и ложно. Это неправдоподобное и ничем не подтвержденное заявление сделано здесь впервые. На следствии, когда показание Ковалевского было предъявлено подсудимому в первый раз и должно было особенно поразить его и вызвать в нем взрыв негодования, если только оно могло иметь место, о таком заявлении и помину не было. Появление этого заявления здесь нам вполне понятно — это одно из средств, которыми защищается подсудимый, одна из тех особенностей, на которые было указано в начале обвинительной речи. Мы не станем строго судить подсудимого за подобные приемы защиты: некоторая неразборчивость в средствах защиты со стороны человека, сидящего на скамье подсудимых, более или менее понятна, Следует, однако, быть уверенным, что защитник подсудимого не поддержит таких приемов своего клиента. А цель этих приемов вполне ясна. При предварительном следствии еще не было известно, явится ли сам Ковалевский на суд, теперь оказывается, что он не явился, следовательно, что бы про него ни говорили, возражать не будет, а потому можно и взвести на него бездоказательное обвинение в краже. Положительных данных никто не потребует, судьи, быть может, даже и не поверят рассказу, но все-таки некоторая тень на показание опасного свидетеля наброшена, все-таки мысль об украденном пальто закинута в голову судей и, быть может, незаметно для них самих повлияет на их решение. Сделать смешным противника в деле пустом, сделать его лицом подозрительным в деле серьезном— это старая и жалкая, но, к сожалению, довольно верная и испытанная уловка… Я полагаю, однако, что расчет, подобный настоящему, не всегда бывает удачен, и что' показанию Ковалевского будет дана полная вера. Остается указать на показание свидетеля священника Соколовского, которое, по моему мнению, не может иметь большого значения в деле. Это хвалебный отзыв о Дорошенко как о человеке смирном, который не любил драться. Но подсудимый вовсе не обвиняется в наклонности драться, а лишь в нанесении однажды побоев Северину. Притом свидетель показал, что он не часто видался с Дорошенко, откуда возникает вопрос: да знает ли он хорошо привычки и жизнь Дорошенко, который далеко не все время проводил в Григоровке и который не мог быть особенно близок с Соколовским? Кому не известно положение сельского священника на Руси, кто не знает тех, не всегда согласных с достоинством его сана отношений, в которых он находится к помещикам и большим арендаторам (а Дорошенко был полномочным управляющим Григоровкой), от коих он вынужден, при своей скудной обстановке, ожидать пожертвований и вспомоществований? Не таковы эти отношения, чтобы способствовать изучению характера и привычек местного властелина! Для полноты свидетельских показаний можно еще указать на показание кучера Буймистрова. Показание это служит лучшим мерилом точности объяснений людей, бывших подчиненными Дорошенко, в деле, где их хозяин играл такую небезопасную для него роль. Нам скажут, что Буймистров и другие при опросе во время следствия уже не служили у Дорошенко. С этим мы согласны. Но они служили при дознании. Данные при дознании показания — краткие и категорически-оправдательные — стесняли и не могли не стеснять их в дальнейших показаниях при следствии. Притом — это все русские люди, люди уступчивые, снисходительные. Дорошенко, как видно, обходился с ними ласково, быть может, дарил им что-нибудь, а «русский человек добро помнит», и вот явилась в их показаниях мягкость выражений и некоторая уклончивость. Лучше всего это видно из показания Буймистрова. При дознании на краткий и определенный вопрос: «Избил ли барин его Северина?» он отвечал: «Я этого не видел» и с тем был отпущен, но при следствии, объяснив, что его более не спрашивали ни о чем, показал, что был свидетелем спора подсудимого с Севериным, видел, как первый толкнул Северина и тот пошатнулся, «поточился»; был ли нанесен ему удар в лицо — он не видел и объясняет это тем, что, стоя сзади Дорошенко, в шести шагах, в темной передней, мог не видеть нанесения удара. Показание, таким образом, приобрело совсем другой характер; свидетель, показавший столь категорически при дознании, вследствие полного отсутствия расспросов, не желая обвинять подсудимого, не отрицает, однако, при следствии возможности нанесения ударов Северину, а только утверждает, что находился в положении, в котором мог не видеть нанесения ударов. Не проглядывает ли и тут желание по мере возможности «не ломать души», желание, на осуществление которого Склавою так надеялся, умирая, Северин. Такова третья особенность настоящего дела: сложность, разнообразный внутренний характер и мотивы свидетельских показаний.