Константин Волков - С тобой моя тревога

• Название: С тобой моя тревога
• Автор: Константин Волков
• Издательство: Издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

В городе закрыли тюрьму. Из ее ворот вышли последние обитатели — рецидивист Сергей Дурнов — Мокруха, карманник Иван Одинцов — Цыган, наводчица Ольга Лихова.

Осень. Чтобы осмотреться, восстановить связи с преступным миром и переждать зиму, они соглашаются идти работать на завод. А заводской коллектив — это среда, в которой переплавляются и закаляются характеры, все скверное, мерзкое сгорает, всплывает пеной на поверхности.

Тревогой автора за каждого героя проникнут роман о людях с трудной судьбой и сложными, противоречивыми характерами.

---

Каюмов попытался возразить, но Дорофеев поднялся со стула, остановил его:

— Не надо, Камал Каюмович! Вы именно тот, кто сможет руководить предприятием. У вас за плечами инженерный и административный опыт, ясное видение перспектив завода. Ваше назначение уже согласовано. Я рад!.. А главным просите Вишневского… Как вы думаете?

— А я никак об этом еще не думал, как и о том, что скоро придется провожать вас.

Вошла Ниночка, положила перед директором приказ на подпись.

— Вы мне больше ничего не скажете? — спросил Каюмов у Дорофеева, когда секретарь приемной вышла.

— Да все вроде… Может, купить что в Москве, скажите…

— Клюквы в сахаре, зеленого чая девяносто пятый номер. На Кировской, около почтамта, всегда есть…

В восьмом часу вечера Грисс поставил машину в гараж и пошел домой. Он уже миновал общежитие, когда встретил Одинцова. Поздоровались.

— Не приехала еще? — спросил Одинцов.

— Ольга? Через два дня. Телеграмму получил.

— Значит, порядок! Это хорошо, — Иван вздохнул.

— А ты чего не в городе? — поинтересовался Грисс. — Как Лариса?

— Лариса? Обознатушки-перепрятушки получились. Детский сад, одним словом.

— Не понимаю, — признался Василий.

— И понимать нечего! Отшила меня Лариса.

— Как «отшила»?

— Обыкновенно!.. От ворот поворот показала.

— В чем же ты провинился, Иван?

— Если бы?

— Что случилось-то? Говори, что ли?

— А-а!.. Знаешь что, давай выпьем! Один я не могу пить, натура не принимает. Все расскажу! Может, посоветуешь чего, ты же башковитый! Мне здесь и душу открыть некому. Ты, можно сказать, один кореш на весь поселок.

— А этот, Дурнов? Дружок твой!

— Этот?! Ха! Мокруха — тот еще дружок! Пойдем выпьем! Человек ты или нет?

— Пойдем, раз такое дело, — согласился Грисс. Он понял, что Одинцов находится в том душевном настрое, когда необходимо выговориться, душу излить. — Пошли во Дворец. Там в буфете коньяк есть.

— Я к ней почему с повинной пошел? Потому, что кончил с прошлым. Это раз! — Одинцов держал руку ладонью вверх посредине столика, рядом с тарелочкой, на которой в сахаре томились, исходили соком кружочки лимона. Он зажал мизинец. — Люблю я ее, факт! Это тебе два!

— Ты еще не выпил, — заметил Василий. — Говорил, выпить хочешь, а не пьешь.

— Ты не перебивай мысль, — попросил Иван. — Я, если в горе, пить не могу. Я бед могу натворить. А ты пей. Ты же не за баранкой! Так вот о чем, значит, я… Ты же, Василий, все про Ольгу знаешь, а не отверг ее, ждешь. Ты понять человека сумел. А Ларисочка моя этого простого дела понять не хочет.

— Не знаю, что тебе и посоветовать, — сказал Грисс. — Плохи твои дела, похоже…

— Плоше некуда, — согласился Иван. — Надо же! Как в песне получается: «На тебе сошелся клином белый свет». — Он взял рюмку, отпил большой глоток и поставил на стол. — Ты на меня не равняйся, Василий, пей! Мне трезвую голову надо, чтобы обмозговать этот кроссворд! Не признайся я — плохо… Повинился — еще хуже!.. Она не может в толк взять, что если я, вор, порвал с прошлым — мне можно хоть Госбанк доверить — копейки сам не возьму и другому не дам упереть… Ольге тоже можешь накрепко верить. Факт! Ты не торопишься?

— Нет, говори…

— Только Ларисочка один раз ошиблась во мне. Она моего характера не изучила еще.

— Какой же у тебя характер? — улыбнулся Василий.

— Решительный у меня характер! Ты не улыбайся, Вася! Я у той шестерни сгорел бы, а все равно доделал! Я и сейчас себе цель кое-какую определил наперед. Вроде морального кодекса. Первое — держать свой принцип. Мой принцип все равно сильнее, чем ее. Правда на моей стороне в нашем споре. Поэтому… Второе — обарахлиться мне надо. Костюм там… брючки узкие, туфлишки остроносые. Третье — я Лариску по образованности достичь должен. Не веришь, Вася!? У меня же мозги, как целина непаханая, без бороздок! Я за год три класса одолею, факт!.. Мне бы только с одним человеком переговорить, письмо написать. Этот бы мне все правильно посоветовал…

— Кто это?

— Дружок Дорофеева нашего. Из воров он. Одной судьбы мы с ним. Сумел же человек доверие получить у женщины. Внуков, поди, кучу имеет! Адрес взять у Сергея Петровича хочу.

— Уехал Сергей Петрович. Сегодня…

— Как уехал? — Одинцов даже встал со стула.

— Назначение новое получать.

— Постой-постой!.. Назначение получать? Уехал и ничего не сказал?!

— Он еще приедет… Дела сдавать будет… за вещами…

— Чего это так, вдруг?

— Он же коммунист, наш директор. А коммунист, это как солдат… пришел приказ — выполняй. Новый завод будет строить Сергей Петрович!

— Новый, говоришь!.. Так у него там сварочных работ непочатый край, а?!

— Сиди!.. Работы тебе и здесь хватит. — Василий взял Ивана за локоть, заставил сесть. — Не пори горячку!

— Думаешь, не возьмет? Возьмет! Он мне верит… Вот с Ларисой только неувязка… Ей еще год учиться.

Грисс рассмеялся.

— А ты не смейся! Как я сказал, так и будет!.. А кто вместо Сергея Петровича? Известно?

— Каюмов.

— А что?! Этот мужик тоже правильный! — одобрил Одинцов. — Тогда и я выпью. Только привыкнешь к человеку, поверишь в него — и на тебе…

Откуда-то сверху раздавался то мерный топот, то глухие удары, будто падало что-то мягкое.

— Что это там за топот? Вроде табун по деревенскому мосту бежит? — Иван прислушался.

— Дружинники… Занятия у них сегодня. Приемы самбо отрабатывают. Хочешь посмотреть?

— Не! Эти приемы я испытал на себе. Вроде тебе ничего плохого не сделали, а уже и сопротивляться не хочется и лежишь, как в пеленках закутанный. Посидим еще, Вася. Может, я еще чего не сказал тебе. Люблю душевно поговорить. А Мокруха — собака! — сказал, помолчав, Одинцов. — Он еще мне попытается козу сделать. Факт!

— Дурнов-то? Что он может?! — возразил Грисс.

— Не скажи! Мокрухой называют того, кто на мокрое дело решался, у кого кровь на руках…

— Пошевелите пальцами, Дурнов… Смелее, смелее! Сожмите кулак… Вот так… Да не бойтесь!

Дурнов неохотно пошевелил лимонно-желтыми пальцами, сморщил заросшее лицо в гримасе.

— Больно, доктор…

— Не притворяйтесь. Боли быть не может. Я выписываю вас на работу. Иначе пошлю на ВТЭК.

В стеклянном шкафу блестели хирургические инструменты. На столе, у письменного прибора, лежали ножницы и скальпель со следами фиолетового карандаша на лезвии. Врач поднялась, чтобы вымыть руки. Дурнов глядел ей в спину на завязанные бантиком лямки халата. Он положил руку на мрамор прибора, потом на скальпель и тихо переложил его в карман пиджака.

Врач расписался на бюллетене.

— В регистратуре поставите печать, — сказала она. — Побриться бы пора… Следующий пусть зайдет!

Дурнов вернулся в общежитие. Пока он был в поликлинике, уборщица вымыла полы; влажная тряпка лежала у двери. Дурнов снял плащ, прямо в костюме лег поверх одеяла, вынул скальпель, большим пальцем потрогал лезвие и хмыкнул: точить надо.

Выпить бы! Но после визита Цыгана денег осталось меньше малого. Он встал, сунул оружие под подушку, прошел к платяному шкафу. На средней полке стояли цибики чая. Соседские. Дурнов ополовинил каждый на блюдечко, взял маленькую кастрюльку и направился на общую кухню варить чифирь.

Дурнов нацедил в кастрюльку меньше чем на треть воды, высыпал заварку, поставил на газ.

— Надо рвать отсюда! — сказал он себе громко. — Однако Мокруха так не уедет! Он сведет счеты за все!

На окне в кухне лежал обломок наждачного круга. Дурнов сунул его в карман и несколько минут стоял над кастрюлькой, вдыхая крепкий запах чая, и наблюдал, как бурлит крепкое пойло. Он снял кастрюльку после того, как выкипело не меньше половины воды, а чаинки превратились в бурые распаренные ошметки.

Дурнов прикрыл кружку чистым бинтом, перелил в нее напиток, выжал распаренные чаинки. Черно-коричневое пойло покрылось маслянистой пленкой. Ожидая, пока остынет чифирь, Мокруха принялся точить скальпель. Он пробовал остроту лезвия на ногте большого пальца, иногда примерялся, сжимал рукоятку и ворчал: гладкая и узкая, она плохо держалась в ладони. Ушибленные пальцы побаливали, когда он сжимал их в кулак.

Мокруха вспомнил, что сапожники обшивают ручки своих ножей кожей или обматывают изоляционной лентой. Мигом разыскал изоляцию и намотал толстым слоем на ручку. Теперь пальцы прочно вжимали в мякоть ладони клейкую рукоятку. Он отхлебнул глоток и другой наркотика.

«Ничего, Цыганок, за все поквитаюсь, — шептал Дурнов. — Ты у меня попомнишь, нежная душа! Где встречу, там и пришью. Завязал, говоришь!? В честные полез! Здоров только, один не слажу… Похитрее надо… Я тебе табачку в рожу, в кари глазки швырну… посмотрим, кто кого. И на вокзал, на поезд… Если даже задержат, попутают на мокром деле — вышки не дадут. Он первый, скажу, на меня напал. Дадут срок. Факт! Так в тюрьме среди своих лучше, чем на воле. Там в почете буду у блатных».