Дмитрий Ломоносов - Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

• Название: Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946
• Автор: Дмитрий Ломоносов
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-227-03409-0

Дмитрий Борисович Ломоносов в свои почтенные 87 лет известен интернет-сообществу как, пожалуй, самый пожилой российский пользователь Интернета и блогер. Несмотря на современный образ жизни, главным событием в ней для Д. Б. Ломоносова остается далекая война, от начала которой минуло уже 70 лет. Память о ней долгие годы не давала покоя ветерану, и он изложил свои воспоминания на страницах этой книги. Репрессированные родители, сын «врагов народа», короткая юность, прерванная войной, нелегкий солдатский труд в кавалерийской части, скитания в плену, едва не окончившиеся смертью от истощения в самые последние дни войны, и, наконец, послевоенное клеймо бывшего военнопленного. Личная судьба солдата и общая слава военного поколения представлены в этой замечательной в литературном отношении и исторически точной книге.

---

Вскоре стали доноситься звуки фронтовой канонады, и мы стали ожидать переезда. Он действительно не замедлил состояться. Подогнали грузовики, затолкали нас в кузова, наполнив их до отказа, отвезли на станцию и перегрузили в грузовые вагоны, задвинув двери наглухо. Поезд тронулся, но куда нас везут, невозможно было предположить: оконце, расположенное под крышей вагона в углу, было забито досками внахлестку. В щели между досками можно было видеть только небо. Ехали больше суток.

Наконец, двери вагона раздвинулись, подошел грузовик, прямо на пол кузова грузовика вповалку нас выгрузили и повезли. Ехали через какой-то город, судя по надписям и вывескам — польский. Подъехали к воротам, за которыми — лагерь. Ряды длинных, наполовину врытых в землю бараков, каждый из которых огражден колючей проволокой. Грузовик остановился у здания, над входом в который трепыхался немецкий флаг со свастикой. Перед зданием — небольшая площадь, по которой с деловым видом снуют немецкие солдаты, в стороне — кучка молодых женщин в советской форме, поют хором «Вставай, страна огромная…», видно, чего-то ожидают. Охраняющие их вооруженные винтовками постовые не обращают на пение никакого внимания. Думаю, что эта группа женщин из захваченного немцами полевого госпиталя. После недолгого ожидания грузовик подъехал к входу одного из бараков, где ожидавшие его прихода одетые в немецкую форму, но со странными красными петлицами люди, говорящие по-русски, очевидно, служители лагеря — полицаи, стали нас по одному затаскивать в барак.

В нос ударило жуткое зловоние. Полутемный проход посередине, по обеим сторонам от прохода — двухэтажные нары. Найдя свободное место на нижнем этаже нар, меня втолкнули туда.

Сосед, лежавший слева от меня, бормотал что-то в забытьи, не отвечая на мои вопросы. Сосед справа охотно ответил и ввел в курс дела.

Лагерь считается лазаретом, в него свозят раненых. Город, в котором он находится, — Холм, поляки называют его Хелм. Кормежка отвратительная, тот же, что и везде, немецкий паек: 240–250 граммов хлеба и жидкая баланда раз в сутки. В конце барака за перегородкой с дверью, на которой написано: Arzt, — перевязочная. Но перевязочных материалов нет, перевязку делают только в обмен на пайку хлеба. Поэтому в бараке такая вонь — гниют запущенные раны.

Получил порцию баланды — вонючей, жиденькой, сваренной из брюквы, правда, попалось волоконце от мяса.

Настала ночь. Сосед слева, явно находясь в горячке, что-то шептал, бормотал, называя чьи-то имена. К утру затих. Оказалось — умер. Сосед справа сказал: «Не говори никому пока. Если не заметят — получим за него хлеб и баланду, разделим». Так и поступили. После «обеда» закричали санитарам, и они вытащили его наружу.

На следующий день после раздачи хлеба я со своей пайкой дополз до перегородки перевязочной, постучал туда. Дверь открылась, и молодой парень в немецком кителе с красными петлицами, на которых было написано Arzt («Врач»), увидев в моих руках хлеб, впустил меня внутрь своего закутка. Как должное, взял хлеб и, положив его в шкафчик, стал готовиться к перевязке. Налил в миску желтоватого раствора реваноля и, сопровождая свою работу расспросами о том, где попал, где служил, умело сделал мне перевязку. Сказал: приходить не ранее чем через три дня — нет перевязочных материалов.

Настали дни мучительного ожидания неизвестного конца. Тянулись они невероятно медленно, точками отсчета времени были раздача хлеба, так называемого чая и баланды.

В бараке не было умывальника, а выходить наружу я еще был не в состоянии. Угнетало состояние немытого тела, рана нестерпимо зудела: в ней завелись черви. Сосед успокаивал: это хорошо, с червями быстрее заживает.

В окошко на противоположной стороне барака были видны кусочек неба, колючая проволока, вдоль которой прохаживался часовой в каске, с винтовкой за плечами.

В бараке ежедневно умирают, мертвецов не спешат уносить (соседи долго скрывают мертвых, получая за них хлеб и баланду).

Иногда в бараке появлялись «купцы», предлагавшие за кусок чего-либо съестного купить или обменять что-нибудь из одежды. Измученный голодом, усиленным необходимостью покупать перевязку за пайку хлеба, я соблазнился видом куска вареного мяса и отдал свою гимнастерку, еще сохранявшую приличный вид, в обмен на драную грязную рубашку. Сосед пристал: «Дай откусить!» Не смог ему отказать, и он отхватил приличный кусок. Кажется, что до сих пор помню, какой вкус был у этого мяса.

Дни тянулись один за другим, не могу определить, сколько это продолжалось. Наконец, меня и еще несколько человек вызвали для переправки в другой лагерь. Не знаю, чем руководствовались начальники нашего барака. Возможно, тем, что я был менее других истощен. От природы тщедушный, я меньше других страдал от голода.

На этот раз нас погрузили в сани, запряженные лошадьми, которыми правил штатский («цивильный») молодой поляк, очевидно мобилизованный для выполнения этой работы. Мы не спеша, в сопровождении пеших конвоиров ехали по улицам городка, на глазах у стоявших вдоль обочин людей. Часто кто-нибудь из них подбегал к саням и совал нам в руки то кусок хлеба, то яблоко, то вареную картофелину. Немцы, охранявшие нас, незлобиво покрикивали на них, но больше для вида.

Привезли на станцию и погрузили в вагоны, дно которых было устлано толстым слоем соломы. Вскоре нас опять куда-то повезли. Ехали долго, два или три дня, страдая от жажды и голода: раза два выдали по сухарю и по черпаку баланды. Наконец, поезд остановился, раздвинулись двери вагона: прямо перед ними оказалось здание станции с надписью Allenstein.

Подали к вагонам запряженные лошадьми повозки, погрузили нас, и мы двинулись к новому месту обитания. Уже вовсю пахло весной, снега почти не было, на проталинах зеленела травка. Проехали аккуратный немецкий городок одно- и двухэтажных домиков с палисадниками, с высокими черепичными крышами. Издали он казался нагромождением спичечных коробков. Показался лагерь: ряды колючей проволоки, ворота, за ними ряды полуземлянок-полубараков, огражденных каждый в своей зоне. Сначала нас привезли к бане — кирпичному одноэтажному бараку с высокой дымящей трубой. Разделись, связали в узлы свою одежду, прикрепив к ней бирку с номером, сдали узлы пленным итальянцам, ожидавшим за деревянным барьером. Немецкий ефрейтор, командовавший «банным процессом», выдал каждому по куску странного глиноподобного материала, заменяющего мыло. При соприкосновении с водой он покрывался похожей на пену слизью, так что им можно было соскрести с давно не мытого тела накопившуюся грязь.

Прыгая на одной ноге, я проковылял в большой зал, где из душевых воронок лились струи горячей воды, и с наслаждением вымылся, стараясь не намочить повязку. Когда припрыгал в раздевалку, один из итальянцев подал мне две доски с прибитыми на концах поперечинками, так я обрел костыли.

После долгого ожидания в раздевалке из пропарочной камеры доставили одежду. Итальянцы, бойко выговаривая по-русски номера, выдали источающие горячий пар узлы. Оделись.

Немецкий ефрейтор (я уже научился различать многочисленные ранги немецких нижних чинов) записал на карточку данные о каждом: фамилия, имя, воинское звание, национальность, вероисповедание и сообщил каждому присвоенный ему персональный номер, потребовав запомнить, как он звучит по-немецки. При перекличках вызывали не по фамилиям, а по номерам.

После этой процедуры «прописки» нас развели по баракам. В процессе ожидания в раздевалке я узнал, что этот лагерь называется Hohenstein (теперь он находится на территории Польши, а город Hohenstein носит имя Ольштинек) и в германских реестрах числится как шталаг (Stalag) I-A. В нем содержатся военнопленные-инвалиды, непригодные для использования на работах.

Барак, в который меня определили, представлял собой огромную полуземлянку с четырьмя рядами нар. Два внешних ряда отделялись от двух внутренних широкими проходами. Внутренние ряды нар, разделенные невысокой загородкой, были двухэтажными, имели несколько поперечных проходов, в которых были установлены железные печки и столы со скамьями. Входы в барак были с двух сторон с торцов. Вход, обращенный к широкой улице, проходящей вдоль всего лагеря, отделенной от бараков одним рядом колючей проволоки, являлся как бы главным. По улице прохаживались вооруженные винтовками постовые. Другой вход был обращен к внешней ограде, состоявшей из четырех рядов проволоки, между которыми была накручена спираль Бруно. Между внешней оградой и бараком находилась санитарная зона, в которой были туалет с бетонным выгребом, содержавшийся в относительной чистоте, и умывальник — бетонное корыто с водопроводными кранами. С внешней стороны ограды через каждые 100–150 метров стояли вышки, на которых маячили фигуры часовых и торчал ствол пулемета. За оградой виднелся небольшой холм, на котором возвышалось странное сооружение: квадратная, сложенная из кирпича сужающаяся кверху башня с крепостными зубцами. Оказывается, это сооружение — памятник победе, одержанной немцами в Первой мировой войне над русской армией генерала Самсонова. С двух сторон улицы шли ряды одинаковых бараков, отделенные друг от друга колючей проволокой.