Алексей Писемский - Масоны

• Название: Масоны
• Автор: Алексей Писемский
• Жанр: Русская классическая проза

---

- С великим удовольствием, - сказал Егор Егорыч, всегда любивший всякого рода таинственные и малообъяснимые лечения.

- Лягте спокойнее! - повелел ему доктор.

Егор Егорыч вытянулся на постели и положил обе руки свои на подложечку: он желал одновременно с магнетизированием предаться "умному деланию".

Доктор сделал сначала довольно тихие магнетизерские движения, потом их все усиливал и учащал, стараясь смотреть на Егора Егорыча упорным взглядом; но в ответ на это тот смотрел на него тоже упорно и лихорадочно-блестящими глазами. У доктора, наконец, начал выступать пот на лбу от делаемых им магнетизерских движений, но Егор Егорыч не засыпал.

- Тело ваше слишком убито, и его не нужно усыплять, чтобы вызвать дух!.. Он в вас явен, а, напротив, надобно помочь вашей слабой материальной силе, что и сделают, я полагаю, вот эти три крупинки.

Проговорив это, гомеопат вынул из своей аптечки, возимой им обыкновенно в боковом кармане фрака, порошок с тремя крупинками, каковые и высыпал Егору Егорычу на язык. Затем он попросил Егора Егорыча остаться в абсолютном покое. Егор Егорыч постарался остаться в абсолютном покое, опять-таки не отнимая рук от солнечного сплетения. В таком положении он пролежал около получаса.

- Чувствуете ли вы некоторое успокоение? - спросил гомеопат.

- Да, как будто бы, - отвечал Егор Егорыч.

- Примите еще три крупинки! - продолжал гомеопат, высыпая новый прием на язык Егора Егорыча, который, проглотив крупинки, через весьма непродолжительное время проговорил:

- Теперь мне совсем хорошо.

Гомеопат с удовольствием потер себе руки и распрощался с Егором Егорычем масонским способом.

Около двух месяцев продолжалось лечение этого рода. Терхов всякий раз привозил доктора сам, и все время, пока тот сидел у больного, он беседовал с Сусанной Николаевной. Егору Егорычу по временам делалось то лучше, то хуже, но в результате он все-таки слабел, и доктор счел нужным объявить, что одних гомеопатических средств недостаточно для восстановления физических сил Егора Егорыча и что их надобно соединить с житьем в горной местности. Хлопоты для отыскания таковой местности опять принял на себя Терхов и обрел оную на довольно порядочной высоте Шварцвальда; но на беду, тут же существовала мыза для лечения молоком. Заведывающий этою мызою врач, с необыкновенно черными бакенбардами и, вероятно, из переродившихся жидов, почти насильно ворвавшись к Марфиным, стал с наглостью, свойственною его расе, убеждать Сусанну Николаевну и Терхова в превосходстве лечения молоком, особенно для стариков. Те, с своей стороны, предложили Егору Егорычу, не пожелает ли он полечиться молоком; тот согласился, но через неделю же его постигнуло такое желудочное расстройство, что Сусанна Николаевна испугалась даже за жизнь мужа, а Терхов поскакал в Баден и привез оттуда настоящего врача, не специалиста, который, внимательно исследовав больного, объявил, что у Егора Егорыча чахотка и что если желают его поддержать, то предприняли бы морское путешествие, каковое, конечно, Марфины в сопровождении того же Терхова предприняли, начав его с Средиземного моря; но когда корабль перешел в Атлантический океан, то вблизи Бордо (странное стечение обстоятельств), - вблизи этого города, где некогда возникла ложа мартинистов, Егор Егорыч скончался. Снова хлопоты, которые весьма находчиво преодолел Терхов тем, что посредством расспросов успел отыскать старого масона-мартиниста, лицо весьма важное в городе; он явился и объяснил все, что следовало, о Марфине. Старый мартинист принял живое участие в оставшейся вдове и схлопотал ей возможность довезти тело супруга на одном французском пароходе вплоть до Петербурга. Возвращаюсь, однако, к настоящему.

Когда вышесказанные два дня прошли и Сусанна Николаевна, имевшая твердое намерение погребсти себя на всю жизнь в Кузьмищеве около дорогого ей праха, собиралась уехать из Москвы, то между нею и Терховым произошел такого рода разговор.

- Вы теперь уж долго, вероятно, не появитесь сюда? - спросил он.

- Вероятно, я очень больна. Но вы, если будете так добры, навестите меня, умирающую, в моей усадьбе, в Кузьмищеве... До него не очень далеко отсюда.

Терхов расцвел.

- Я приеду, если вы мне позволяете это, предварительно переписавшись с вами, - проговорил он.

- Непременно переписавшись! - подхватила Сусанна Николаевна, и всю дорогу до Кузьмищева она думала: "Господи, какая я грешница!"

XIII

Сусанна Николаевна и Муза Николаевна каждонедельно между собою переписывались, и вместе с тем Терхов, тоже весьма часто бывая у Лябьевых, все о чем-то с некоторой таинственностью объяснялся с Музой Николаевной, так что это заметил, наконец, Аркадий Михайлович и сказал, конечно, шутя жене:

- Что это у тебя идет за шептанье с Терховым? Ты смотри у меня: на старости лет не согреши!

- Вот что выдумал! - произнесла, как бы несколько смутившись, Муза Николаевна. - Если бы кто-нибудь за мной настоящим манером ухаживал, так разве ты бы это заметил?

- Как бы это так я не заметил? - возразил Лябьев.

- Да так, не заметил бы; а тут, если и есть что-нибудь, так другое.

- Что же это другое?

- Не скажу!

- Ну, Муза, милая, скажи! - стал приставать Лябьев.

- Не скажу! - повторила еще раз Муза Николаевна.

- Отчего ж не скажешь? Что за глупости такие!

- Оттого, что ты сейчас всем разболтаешь!

- Не разболтаю, ей-богу! - воскликнул, перекрестившись даже, Лябьев.

- Не уверяй, пожалуйста! Знаю я тебя! - стояла на своем Муза Николаевна.

- О, когда так, то я знаю без тебя и буду всем об этом рассказывать!

- Что ты знаешь и что будешь рассказывать? - спросила Муза Николаевна, опять немного смутившись.

- Знаю я, - произнес, самодовольно мотнув головой, Лябьев, - во-первых, тут дело идет о Сусанне Николаевне.

- Может быть! - согласилась не умевшая лгать. Муза Николаевна.

- Потом о Терхове!

Муза Николаевна при этом потупилась.

- О нем? - спросил Лябьев.

- Может быть! - отвечала и на это Муза Николаевна.

- А далее ты рассказывай! - проговорил Лябьев и уселся даже, чтобы слушать жену.

- Да то, что я в очень странном положении... - начала Муза Николаевна, сама того не сознавая, говорить все откровенно. - Терхов мне признался, что он влюблен в Сусанну...

- Так и подобает, ничего нет тут странного! - подхватил Лябьев.

- Странно то, - продолжала Муза Николаевна, - что он просил меня сделать от него предложение Сусанне, но в настоящее время я нахожу это совершенно невозможным.

- Почему? - спросил Лябьев.

- Потому что после смерти Егора Егорыча прошло всего только шесть месяцев, и Сусанна, как, помнишь, на сцене говорил Мочалов, башмаков еще не износила{146}, в которых шла за гробом мужа.

- Положим, что башмаки она уж износила! - заметил Лябьев. - Кроме того, если Терхов просил тебя передать от него предложение Сусанне, так, может быть, они заранее об этом переговорили: они за границей целый год каждый день виделись.

- Нисколько не переговорили! - возразила Муза Николаевна. - Терхов так был деликатен, что ни одним словом не намекнул Сусанне о своем чувстве.

- Словом, может быть, не намекал; но то же самое можно сказать действиями. Впрочем, пусть будет по-твоему, что на сей предмет ничем не было намекнуто, потому что тогда этому служил препятствием умирающий муж; теперь же этого препятствия не существует.

- Только не для Сусанны; я скажу тебе прямо, что я намекала ей не о Терхове, конечно, а так вообще, как она будет располагать свою жизнь, думает ли выйти когда-нибудь замуж, и она мне на это утвердительно отвечала, что она ни на что не решится, пока не прочтет завещания Егора Егорыча.

- Но какое же это такое завещание? - недоумевал Лябьев. - Ты сама же мне говорила, что Егор Егорыч перед отъездом за границу передал Сусанне Николаевне все свое состояние по купчей крепости.

- Ах, это вовсе не о состоянии завещание, а скорей посмертное наставление Сусанне, как она должна будет поступать перед богом, перед ближним и перед самой собою!

- Так что если в этом завещании сказано, чтобы она не выходила замуж, так она и не выйдет? - спросил Лябьев.

- Вероятно, - проговорила Муза Николаевна.

- Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со временем сама не послушается этого приказания.

- И то возможно! - не отвергнула Муза Николаевна.

- Ломаки вы, барыни, вот что! Справедливо вас Аграфена Васильевна называет недотрогами, - сказал Лябьев.

Побеседовав таким образом с супругой своей, он в тот же день вечером завернул в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное прибежище художественных сил Москвы. В настоящем случае Лябьев из этих художественных сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним.

- Интересную штуку он рассказывает, - произнес Максинька с обычною ему важностью и указывая на частного пристава.