Рустам Мамин - Память сердца

• Название: Память сердца
• Автор: Рустам Мамин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Рустам Мамин – кинорежиссер-документалист, снявший более тридцати фильмов. Он прожил долгую и непростую жизнь: военное детство, завод, лагерь, куда его упекли «за анекдот», самодеятельность на «ЗИЛе» (вновь вызвавшая пристальный интерес «органов»), а потом, Центральная студия документальных фильмов, режиссерский факультет Щукинского училища, киностудия Министерства обороны… Судьба подарила ему невероятные знакомства и встречи – с Сергеем Сергеевичем Смирновым, с Майей Плисецкой и Романом Карменом, с Рихардом Зорге и Евгением Джугашвили… Рустам Мамин вспоминает о прожитом и пережитом, размышляет о дорогих ему человеческих ценностях, порой с грустью, порой с юмором, но всегда – очень искренне.

---

– Там не фашисты, там поляки были!

– А какая тебе, твою мать, разница – все они под одним одеялом. Одно слово – фашисты.

– Ну, мужики, вы в школе, что ли, не учились? Ахинею несете. Детей стыдно! Вот если сейчас скажут, не будет ни муки, ни хлеба, что будем делать?..

– Не подыхать же с голоду! По магазинам будем бегать…

– Не-е, мужики… Минин, Пожарский… Ополчение – великое дело. О нем надо думать!

– У 525-й школы записывают! Там военкомат сейчас!..

Вдруг очередь заволновалась:

– Погодь, мужики. Тихо!

Через утихающий говор донеслось:

– …не будет! Не ждите…

Все бросились врассыпную, чтоб раньше других найти другой магазин и встать в очередь.

Я пошел в сторону Тульской, встретил расстроенного Николая. Глаза у него были жалкие. Плакал, наверное:

– Надо же! Уже вчера соседи бегали по магазинам, не могли отоварить карточки; а ведь до конца месяца и вовсе могут не привозить!.. Тебе хорошо – ты один! А у меня отец месяц уже на фронте, дома мать и Надька-поросенок, то и дело пищит – есть просит…

Колька Мухин был какой-то незащищенный; было в нем что-то девичье, мягкое, обидчивое. Даже манерное. Манерное в том смысле, что и посадка головы, и пожимание хрупкими плечиками, и тонкий голос, и глаза, готовые вот-вот заплакать, – все это было каким-то девчачьим, нуждающимся в защите и опоре. Сейчас, вспоминая, я остро понимаю, что ему не хватало брата. Поэтому он так тянулся, буквально таскался за мной. Наверное, в семье ждали девочку, а родился мальчишка, и всю заготовленную нежность мать изливала на первенца. Он с детства воспитывался с куклами; ему привычнее было играть с девчонками, чем с нами «в войну». Он старался набраться от нас бравады, «мужских привычек», но выходило это у него как-то неумело и смешно. Он и матом-то, как все, ругаться пытался, но… с трудом выговорив ругательства, краснел и робко оглядывался на окна. Да, Николай Мухин. Далекое, далекое детство…

Мы сели на 51-й трамвай и поехали до конца – к Даниловскому универмагу. Там большой магазин. В окно трамвая видели: на Арсеньевской площади все магазины закрыты. Вход на Даниловскую площадь со стороны Котлов уже заставлен ежами, грузовиками, завален мешками. Чуть дальше – напротив Духовского переулка, ближе к заводскому мосту, где нет трамвайных проводов – на уровне вторых этажей поднимают аэростат…

В начале сквера готовят зенитки…

У Даниловского рынка, расспросив встречную женщину, откуда она идет с хлебом, мы двинулись на Шаболовку…

Во дворе, когда мы вернулись уже с сумками, ребята бросились к нам:

– Где? Откуда?..

Мы указали короткий путь: мимо Даниловских бань прямо до Шаболовки. Магазин «Хлеб». Народу – никого… Лучше спешить, успеть до воздушной тревоги…

Я опять увлекся, рассказывая о Москве, о Николае Мухине, с которым судьбе, видимо, не было угодно свести нас снова. А хотелось бы хоть разик единственный увидеться!..

Эх, судьба, судьба! Хоть и не следует ругать тебя, но ты – корявая.

Михал Григорьич

Вскоре дядь Федя, взяв троих старших ребят и меня, повел нас в райисполком, через дорогу, в дом № 1. Поднялись на какой-то этаж, поговорили в приемной с женщиной и вошли в кабинет, где злой немолодой дядька орал по телефону:

– Я не могу!.. Сам на таком же положении!..

Глядя на нас, он продолжал кого-то ругать. Положил трубку и зло уставился, мне казалось – на меня…

Ему что-то говорил дядя Федя, говорили ребята: «…он из нашего дома… Отстал от поезда, большая семья… Документов нет, метрик нет, – есть только пустая квартира в подвале…» Говорили о каком-то училище… Что все подтверждают, ребята тоже подтверждают. И они из училища…

Вдруг в окна, заклеенные крест на крест газетными лентами, ворвался надрывный вой сирен. Началась тревога. Где-то недалеко застрекотали зенитные пулеметы. Громом отозвались зенитки. Хозяин кабинета быстро схватил трубку зазвонившего телефона, махнул на нас рукой, назвав какой-то номер…

Мы вышли. Дядя Федя, глядя в небо, где еле слышными хлопками лопались рыхлые облачка, подосадовал:

– Не достают…

Взяв за плечо Якунина Саню, самого старшего среди нас, сказал:

– Поднимитесь без меня. Я бегу на пост, уже опоздал. В кабинете возьмите направление в училище, отведите Володю. Пусть оформляют с сегодняшнего дня… – И уже на ходу крикнул: – На довольствие с сегодняшнего дня!..

Внезапно где-то поблизости, у вокзала, дробно застучал еще один зенитный пулемет. У меня шевельнулось в голове: «Этот достанет!..»

Таким образом, меня безо всяких документов, поверив на слово дворнику и ребятам, определили в ремесленное училище № 13 по улице Осипенко.

Эх, времечко! Вот сейчас, если представить такое: глава префектуры определил бы, поверив словам дворника и ребят, судьбу школьника? Конечно, нет! В лучшем случае позвонил бы в милицию. Думаю, их даже в кабинет не пустили бы.

Три месяца занятий в училище были для меня насыщенными и пролетели быстро. Азы рабочего человека, слесаря-инструментальщика, я постигал успешно. Отрабатывались удары – кистевые, локтевые, плечевые. Вся левая рука у меня была избита молотком со всего размаха, так как не сразу попадал по зубилу, когда рубил железо. Рука была иссиня-черная. Но я быстро научился, закрыв глаза, с силой бить по зубилу. Мастеру Михаилу Григорьевичу нравилось мое упорство, он похваливал. А может, как педагог жалел: я был моложе других и меньше ростом.

По дороге в столовую у Устьинского моста Михаил Григорьевич брал меня за руку и не выпускал, пока вся шеренга не перейдет улицу и не ступит на тротуар. За обедом он мне всегда подкладывал то лишнюю котлетку, то кусок мяса, то вторую порцию компота. Уходя с ужина, доставал из кармана газету, заворачивал бутерброды и засовывал мне в карман:

– Это тебе на вечер…

Почему это вспоминается так ярко?.. Потому ли, что, кажется, люди в то время были другие. Добрее, что ли? Имели-то меньше, чем нынешние, а были щедрее и жалостливее…

Помню, когда немцы совсем близко подошли к Москве, ремесленное училище готовили к роспуску. Мастер, провожая меня домой, дал свой домашний адрес «на случай»:

– Заходи!.. Приходи, сынок!

Эти слова я никогда не забуду.

После войны я заходил по его адресу. Женщина, открывшая дверь, на мои вопросы сообщила:

– Милый, а дядь Миши уже давно нет с нами… Он погиб под Москвой смертью храбрых.

Я, помню, не мог сдержаться и заплакал вместе с ней. Она напоила меня чаем, показала фотоснимки. Михал Григорич, оказывается, тоже занимался фотографией, снимал на стекло. Это было его хобби.

Я навещал его жену, Елену Николаевну, несколько раз. Я уже работал на военном заводе и мог прийти к ней не с пустыми руками. В 1945 году зашел поздравить с Днем Победы. Дверь была закрыта. Сосед сказал, что ее уже нет. Мне стало очень грустно. Потеря, порой кажущаяся мимолетной, может быть, не самого близкого, неродного человека, бывает много тяжелей кровной утраты. Отчего? Может быть, оттого, что есть еще какие-то душевные связи, которые дороже многих других.

В один из дней занятий в ремесленном училище, кажется в октябре 41-го года, Михал Григорьич, взяв троих взрослых ребят, куда-то увел их. А вернулись они все с набитыми мешками. Построил он нас, и по списку всем раздали форму училища – шинели, валенки, рубашки с блестящими пуговицами, ботинки, нижнее белье. Потом, кто хотел, мог взять по второму разу. Разобрали всё, – не оставлять же немцам! Можно было взять книги. Я взял большую толстую книгу Шолохова «Тихий Дон», в ней все три тома с иллюстрациями.

Когда вышел фильм Сергея Герасимова, я был поражен, как точно подобраны актеры на роли: и Григорий, и Пантелей, и мать, и Петр – все! Как удивительно четко они напомнили мне иллюстрации к той, книге военного времени. Одной из главных книг взрослого детства.

Для музыкального кружка, в котором мы занимались в училище, было много инструментов, и нам велели их тоже все разобрать, чтобы не досталось немцам. Все делалось в спешке. Кто-то взял гармонь, кто-то балалайку, кто-то гитару. Я взял мандолину…

А когда все упаковались, нас построили еще раз и сказали, чтоб мы все помогли рабочим подтянуть станки к балкону и сбросить их сверху, (наш цех был на втором этаже). Я не успел помочь. Мне сказали, на проходной меня ждет отец. Михал Григорьич, взяв меня за руку, повел туда. Оказалось, отец отвез семью и за мной без пропуска пробрался в Москву. Мастер долго говорил с ним в сторонке. Из разговора я понял, что, «ежели что», Михал Григорьич взял бы меня к себе, он живет с женой. Напоследок он сказал отцу:

– Бекар Юсупыч, не теряйте время, уезжайте сразу; будет поздно. Говорят, Павелецкая дорога уже перехвачена…

На другой день к нам присоединился наш дальний родственник или земляк дядя Саша, глуховатый моложавый мужик, и мы втроем выехали с Казанского вокзала.

В Никольское, на родину

С Павелецкого вокзала – «Москва – Куйбышев» через Пачелму – прямая дорога. Сейчас она закрыта, где-то немец-сволочь орудует. А с Казанского на Куйбышев (то бишь на Пензу, а нам-то – на Пачелму), – все равно что с Казанского – в Ленинград! Что там впереди?..