Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

• Название: Осторожно, треножник!
• Автор: Александр Жолковский
• Жанр: Культурология

Книга статей, эссе, виньеток и других опытов в прозе известного филолога и писателя, профессора Университета Южной Калифорнии Александра Жолковского, родившегося в 1937 году в Москве, живущего в Санта-Монике и регулярно бывающего в России, посвящена не строго литературоведческим, а, так сказать, окололитературным темам: о редакторах, критиках, коллегах; о писателях как личностях и культурных феноменах; о русском языке и русской словесности (иногда – на фоне иностранных) как о носителях характерных мифов; о связанных с этим проблемах филологии, в частности: о трудностях перевода, а иногда и о собственно текстах – прозе, стихах, анекдотах, фильмах, – но все в том же свободном ключе и под общим лозунгом «наводки на резкость».

---

Характерно уже первое слово фрагмента – медитативный зачин Есть… (ср. Есть речи – значенье Темно иль ничтожно… Лермонтова и богатейшую последующую традицию вплоть до Есть ценностей незыблемая скала… Мандельштама и Есть три эпохи у воспоминаний… Ахматовой). Характерно и следующее за Есть отрицание: ЕСТЬ… которые НЕ ложатся… (ср. у Ахматовой Есть в близости людей заветная черта, Ее не перейти влюбленности и страсти… ). Вообще, риторика отрицания пронизывает весь отрывок: не ложатся, нельзя, непроницаем, не такую, не бывает, непоправимой, не испытывает, неутоленным, недостаточно отжатый, незаменимыми . Прием этот широко распространен в поэзии, которая любит говорить о том, чего нет, – вспомним пушкинский «Талисман» и многочисленные мандельштамовские Я НЕ… (…слыхал/увижу… услышу/ войду… Оссиана/Федры/в стеклянные дворцы… ). Намек на позитивный просвет в пелене негативности наступает лишь в самом конце: незаменимые средства отрицательны по форме, но идеально положительны по сути; впрочем, здесь они, как утверждается, отсутствуют.

Авторская речь Гинзбург полна противоречий. За нельзя рассказать следует рассказ; речь идет о «неотжатости опыта», но читаем мы нечто обобщенное, почти формульное. Последний парадокс особенно существенен. С одной стороны, происходит некое эмоциональное вдруг , человек плачет , текст отдает болью, холодом, судорожностью. С другой, все это дано в высшей степени отчужденно, как бы из вторых рук, с двойной поэтической подменой: субъективного 1-го лица объективным 3-м и биографического женского литературным неопределенно-мужским (человек, он) .

Испытанным орудием литературного отстранения от «сырья» является техника рамок и точек зрения. В нашем фрагменте обрамление даже двойное. Внешнюю рамку (первый и последний абзацы) составляют рассуждения о стихах и прозе. Внутри нее изображен человек, сначала непроницаемый для мира, но затем приходящий в движение. Этот толчок заставляет его (и нас) заглянуть еще глубже, внутрь следующей рамки (которую я выделил абзацами – вторым и предпоследним; у Гинзбург вообще весь текст сплошной) и увидеть свою долгую жизнь . Впрочем, собственно «жизни» мы не видим и там: даже в самой глубине серии рамок автор находит опять-таки биографию , да к тому же плохо написанную . Эта плохо написанная , но тем не менее непоправимая , картина вызывает сильнейший эмоциональный взрыв (развивающий первое судорожное движение ). Прорвав внутреннюю рамку, он соединяет прошлое и настоящее, после чего, тоже на негативной ноте, замыкается и внешняя рамка (увы, дескать, не стихи!).

Три плана связаны друг с другом не только прямыми эмоциональными скрепами, но и изящным параллелизмом. В двух внутренних, «житейских», планах описывается трудная жизнь (в одном плане долгая, вся, в другом – один теперешний судорожный момент). На самой внешней рамке этому вторят авторские ламентации по поводу непомерности художественной задачи и зависти к другому роду искусства, что, кстати, является еще одной риторической фигурой из репертуара поэзии.

Само по себе обилие поэтических приемов не делает, конечно, этот отрывок стихотворением в строгом смысле. Как писали формалисты, в частности один из учителей Гинзбург – Ю. Н. Тынянов, важна доминанта, главный конструктивный принцип текста. Каков же он?

Лиричности фрагмента противостоит его крайняя абстрактность, формульность, установка на научность, воспринимающаяся, особенно в разговоре на душевные темы, как сухость и наукообразие. Текст пестрит беззастенчиво научной лексикой: адекватно, реакции, склеротически, некое психологическое событие, биография, тридцатилетней давности, трансформирует… Подобная терминология естественно мотивирована литературоведческим статусом книги в целом и ее автора. Но в контексте лирической темы и риторики отрывка эта терминология активизируется, воспринимаясь как свежий эффект вторжения в поэзию интеллектуально-прозаического начала. А это значит, что внепоэтический – «научный» – элемент находит себе место в поэтической структуре текста, причем вполне в духе известного историко-литературного принципа прозаизации поэзии.

Особенно интенсивным процесс прозаизации стал в ХХ веке, выразившись, в частности, в двух разных, если не противоположных, установках: на концептуальную схематизацию текста (у футуристов и др.) и на «неумелое письмо» (в сказе и сходных явлениях, от Зощенко до Лимонова); у Хлебникова находим обе эти установки сразу. Гинзбург, конечно, ближе к первой из них (металитературному концептуализму), но у нее представлена и вторая – плохо написанной биографии подходят неадекватная проза, «сырость» и «недостаточная отжатость».

Разумеется, все сказанное – не более чем научное объяснение в любви, попытка зависти, приступ anxiety of influence («страха влияния»? – Шишков, прости). Л. Я. Гинзбург не оставила нам возможности метавозвыситься над ее текстом. В нем уже все есть – человек в поисках утраченного времени, персонаж в поисках автора, критик в поисках жанра. Единственное, на что можно претендовать, это на роль благодарного ценителя находок, не по-пикассовски прикинувшихся поисками.

P. S. Лидия Яковлевна прочла первый вариант разбора, я успел учесть ее замечания, и она одобрила окончательный текст.

Литература

Бунин И. А. 1996. Собрание сочинений в 8 т. Т. 5. Жизнь Арсеньева. Произведения 1924–1931 / Сост. А. К. Бабореко. М.: Московский рабочий. С. 235–236.

Гинзбург Лидия 2002. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб: Искусство-СПб.

Гинзбург Лидия 2007. «Никто не плачет над тем, что его не касается»: Четвертый «Разговор о любви» Лидии Гинзбург / Публ. и вступ. статья Эмили Ван Баскирк // Новое литературное обозрение, 88: 154–168.

Жолковский Александр 2003. Эросипед и другие виньетки. М.: Водолей Publishers.

Жолковский Александр 2008. Прощание с Матреной // Он же. Звезды и немного нервно. Мемуарные виньетки. М.: Время. С. 283–285.

Зорин Андрей 2005. Проза Л. Я. Гинзбург и гуманитарная мысль XX века // Новое литературное обозрение, 76: 45–68.

Кушнер А. С. 2002. Прямой разговор о жизни // Гинзбург 2002. С. 5–8.

Франк С. Л. 1990 [1909]. Этика нигилизма // Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции Н. А. Бердяева и др. / Предисл. М. Гершензона. М.: Новости (Репринтное переиздание 1909 г.). С. 150–184.

Чаадаев П. Я. 1991. Письмо кн. П. А. Вяземскому из Москвы, 29 апреля 1847 года // Он же. Полное собрание сочинений и избранные письма в 2 т. Т. 2. Письма П. Я. Чаадаева и комментарии к ним. Письма разных лиц к П. Я. Чаадаеву. Архивные документы. М.: Наука. C. 198–204.

Чуковская Лидия 1997. Записки об Анне Ахматовой в 3 т. М.: Согласие. Т. 2. 1952–1962.

О Мельчуке

[68]

Юбилейные воспоминания – род прижизненного некролога. Впрочем, в нашем случае подобный жанр имеет определенные преимущества, ибо речь в сущности пойдет о «другой жизни», чуть ли не о предыдущей инкарнации, о том, что умерло и живет лишь в памяти. Здесь шумят чужие города, и поминать про Китеж, про битвы, где вместе рубились они, и про прустово ложе нашего прошлого стоит разве затем, чтобы поэта в нем законопатить. А уж там вырвется ли он, подобно дыму, из дыр эпохи роковой и т. д., – не нам судить. Все это было давно и неправда, и, как говорится, кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет. Итак, несколько штрихов и эпизодов в глубоко прошедшем времени, в plus-queperdu, из жизни человека, который был a legend in his own time.

За безупречно украинским «Игорь Мельчук» скрывался огненно-рыжий еврей Иегошуа (то есть Иисус, как он с гордостью пояснял), похожий на Романа Якобсона и Вуди Аллена. Он в буквальном смысле слова не мог молчать и пребывать в неподвижности; отсюда, наверно, лингвистика и походы. На заре туманной юности он был положительным героем стенгазеты филфака «Комсомолия» («Человек, Который Знает 10 языков, 100 песен и 1000 анекдотов»). О его научной славе распространяться не буду, но когда «мельчуки» шли «в поход» («Надо пройти!»), Игорь мог несколько раз в течение одного воскресенья встретить в лесу знакомых – отдельных лиц или целое туристское кодло. С ним все хотели быть, говорить, быть им замечены, взяты с собой. Однажды в поход явилось 108 человек, с детьми и собаками.

Тогда была популярна какая-то американская социопсихологическая анкета, включавшая вопрос: «Помогаете ли вы старушкам на улице?». Так вот, однажды наша очередная встреча для совместной работы сорвалась из-за того, что он взялся вызвать «скорую помощь» старушке, кем-то подобранной на улице и оставленной у него на руках. «Скорая» не приезжала, старушку нельзя было бросить…