Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

• Название: Осторожно, треножник!
• Автор: Александр Жолковский
• Жанр: Культурология

Книга статей, эссе, виньеток и других опытов в прозе известного филолога и писателя, профессора Университета Южной Калифорнии Александра Жолковского, родившегося в 1937 году в Москве, живущего в Санта-Монике и регулярно бывающего в России, посвящена не строго литературоведческим, а, так сказать, окололитературным темам: о редакторах, критиках, коллегах; о писателях как личностях и культурных феноменах; о русском языке и русской словесности (иногда – на фоне иностранных) как о носителях характерных мифов; о связанных с этим проблемах филологии, в частности: о трудностях перевода, а иногда и о собственно текстах – прозе, стихах, анекдотах, фильмах, – но все в том же свободном ключе и под общим лозунгом «наводки на резкость».

---

Бог как Идеальный Другой – общее место современного околопсихоаналитического дискурса. Но в «богоискательской» интерпретации этого анекдота можно пойти и дальше, усмотрев в нем непосредственную парафразу одного из наиболее авторитетных религиозных текстов.

...

«…И открылись глаза у них обоих, и они узнали, что наги они, и собрали листья смоковницы, и сделали себе пояса. И услышали они голос Яхве-Бога, прохаживавшегося по дневному ветру, и спрятались Человек и его жена от Яхве-Бога среди деревьев Сада. И воззвал Яхве-Бог к Человеку, и сказал ему: “Где ты?”. И он сказал: “Твой голос я услышал в Саду и испугался, ибо я наг, и спрятался”. И Он сказал: “Кто поведал тебе, что ты наг? Не от дерева ли, от которого Я велел тебе не есть, ты поел?..”» (Быт. 3: 7—11; Учение 1993: 59).

В этом контексте детали истории с Рабиновичем обретают знаменательные параллели. Голос загадочного вопрошателя соотносится с голосом Яхве; галстук – с новым костюмом Адама; абсурдность поведения Рабиновича – с нелепостью попыток Адама спрятаться от глаза Божия; туалетные колебания Рабиновича – с двоякой трактовкой наготы Адама (невинной до и постыдной после грехопадения); а чувствующаяся за непоследовательностями и колебаниями экзистенциальная тревога Рабиновича – с сознанием вины (первородного греха), постигающим Адама и его потомков.

…Академику Я. Б. Зельдовичу приписывается следующая острота:

...

«Почему большевики пишут бога с маленькой буквы? Потому, что они боятся, что если его написать с большой, то как бы он и на самом деле не засуществовал».

Этим орфографическим доказательством бытия Божия я вдохновлялся, развивая свое, нарратологическое.

Литература

Гаспаров 1993 [1989] – Gasparov M. L. The Evolution of Akhmatova’s Verse // Anna Akhmatova. 1889–1989. Papers from the Akhmatova Centennial Conference, June 1989 / Ed. Sonia I. Ketchian. Oakland, CA Berkeley Slavic Specialties, p. 68–74. (Рус. вар.: Литературное обозрение, 1989, 5: 26–28).

Гинзбург Л. Я. 1989. Ахматова (Несколько страниц воспоминаний) // Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. Виленкин В. Я., Черных В. А. М.: Советский писатель. С. 126–141.

Гройс Б. 1993 [1988]. Стиль Сталин // Гройс Б. Утопия и обмен. Стиль Сталин. О новом: Статьи. М.: Знак, 1993. С. 11—112.

Иванов Вяч. Вс. 1976. Очерки по истории семиотики в СССР. М.: Наука, 1976.

Келли 1994 – Kelly Catriona. Anna Akhmatova (1889–1966) // Kelly Catriona. A History of Russian Women’s Writing. 1820–1992. Oxford: Clarendon Press. Pp. 207–223.

Коваленко С. А. 1992. Ахматова и Маяковский // Царственное слово. Ахматовские чтения, вып. 1 / Сост. Н. В. Королева, С. А. Коваленко. М.: Наследие, 1992. С. 166–180.

Недоброво Н. В. 1989 [1915]. Анна Ахматова // Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Художественная литература. С. 237–258.

Остин 1975 [1962] – Austin J. L. How to Do Things with Words. Cambridge: Harvard University Press.

Риффатерр 1978 – Michael Riffaterre. Semiotics of Poetry. Bloomington: Indiana University Press.

Тименчик Р. Д. 1975. Автометаописание у Ахматовой // Russian Literature, 10/11: 213–226.

Тименчик Р. Д. 1989 – Тименчик Р. Д. После всего. Неакадемические заметки // Литературное обозрение, 5: 22–26.

Тименчик и др. 1978 – R. D. Timencik, V. N. Toporov, T. V. Civ’jan. Akhmatova i Kuzmin // Russian Literature, 6 (3): 213–305.

Учение 1993 – Учение. Пятикнижие Моисеево / Пер., введ. и комм. И. Ш. Шифмана. М.: Республика.

Чуковская Л. К. 1989. Записки об Анне Ахматовой. Книга 1. 1938–1941. М.: Книга.

Щеглов Ю. К. 1979. Черты поэтического мира Ахматовой // Wiener Slawistischer Almanach, 3: 27–56.

Эйзенштейн С. М. 1971 . Избранные произведения в 6 т. Т. 6. Киносценарии. М.: Искусство.

Две версии страха

[37]

Во время показательной встречи с английскими студентами в мае 1954 года, то есть уже год спустя после смерти Сталина – главного источника того, что при его жизни эзоповским шепотом иногда называли «Госстрах», – на вопрос об отношении к «ждановскому» постановлению 1946 года два его главных героя ответили по-разному. Зощенко сказал, что уже и тогда не согласился, о чем и написал Сталину, Ахматова – что считает постановление совершенно правильным. Зощенко потом острил: «Эх! – обошла меня старуха!.. Столько лет шли ноздря в ноздрю!..». [38]

Две противоположные реакции на один и тот же вопрос, заданный в одной и той же обстановке, очень характерны и имеют, как кажется, прямое отношение к теме «страха». Интерпретация их в этом плане естественно принимает форму вопроса: кто из двоих больше боится? На первый взгляд, Зощенко смело говорит, что думает, Ахматова же трусливо вторит директивам власти. Распространено и другое толкование, более тонкое. Оно состоит в том, что Зощенко был человеком по своему складу, в сущности, советским, добросовестно старался воспитать из себя советского писателя, воспринимал себя как такового и потому не мог не отстаивать своей официальной, союзписательской репутации, то есть поступил в данном случае не столько смело, сколько вынужденно, буквалистски-оборонительно. Ахматова же с самого начала чувствовала себя вне советской системы, что и выразила своим ответом, формальным, высокомерно отчужденным, в духе de quoi je me mêle? (по-русски это будет что-то вроде: «стану я разбираться в сортах дерьма»), а позволить себе такое, хотя бы и вполголоса, было своего рода эзоповской бравадой.

Мой тезис состоит в том, что обоими движет один и тот же глубинный фактор (недаром они «шли ноздря в ноздрю»), а именно страх, но выступает он в двух разных вариантах, условно говоря, комическом у Зощенко и трагическом, или, точнее, стоическом, у Ахматовой. Позволю себе приблизительную французскую параллель: Мольер и Расин оба разрабатывали одну и ту же центральную тему классицизма – установку на «норму, порядок, долг», только у Расина она выражалась в трагедии «неправильной» любовной страсти, а у Мольера – в осмеянии курьезных отклонений, причуд, вроде жадности Гарпагона или мании дворянства Журдена.

Страх, конечно, относится к числу базовых единиц психологического словаря. Зощенко, со своим неофитским фрейдизмом, охотно это формулировал:

...

«Прежние творцы воспроизводили “вещи”, а новые творцы воспроизводят свои душевные состояния… В психической жизни две основные эмоции – страх и радость. Преобладание одной из этих (случайное) создает характер». [39]

Его автопсихоаналитическая повесть «Перед восходом солнца» целиком построена на выявлении собственных детских страхов и травм, их роли в его взрослой жизни и обсуждении возможных разумных – «научно-медицинских» – способов их преодоления. В своей книге о Зощенко [40] я исхожу из гипотезы, что «страх» – преимущественно в форме «беспокойства, недоверия» – является ключом к личности и творчеству этого писателя. В свою очередь, биографы Ахматовой отмечали возможное влияние на формирование ее стоически самоотреченного мироощущения детских травм, в частности, от страданий ее матери из-за измен мужа и последующего развода. [41] В моих ахматоборческих работах проблематика страха рассматривалась преимущественно по линии темы «оппозиционный Сталин в юбке» – то есть терроризирования «Анной Андреевной» кружка ее приближенных. [42] Такой «террор», направленный вовне, можно, наверно, трактовать как преломление и сверхкомпенсацию собственных внутренних страхов. Но здесь я сосредоточусь исключительно на самих этих пассивных страхах Ахматовой, примеры которых, естественно, умножаются по мере ее подпадания под действие реального сталинского террора и проявляются во всем, вплоть до боязни перейти улицу.

Начну с Зощенко. В его рассказах центральная тема «беспокойного недоверия к миру» разрабатывается в комическом ключе, как правило, от противного, часто по сюжетной схеме: «сначала доверие, спокойствие и повышенная уверенность в безопасности (условно: «гарантированный покой») – потом провал доверия и подтверждение страхов – и, наконец, обретение нового покоя в безнадежно низкой точке (условно: «мертвенный покой»). [43]

...

Таков, например, сюжет рассказа «Зубное дело» – про Егорыча, который, будучи застрахован, не беспокоится, что у него «зубное дело покачнулось», но после отказов в обслуживании («у вас зубы выпали не подряд») и попыток выполнить условия страховки путем выламывания собственных зубов, наконец, смиряется и успокаивается («остатний зуб специальной щеточкой чистит»).

В «Иностранцах» герой, заглотавший на дипломатическом приеме куриную кость, держится уверенно, как ни в чем не бывало, боясь потерять лицо и потому проявляя фарсовое мужество; лишь выйдя за дверь, он позволяет себе заспешить – помчаться на извозчике в приемный покой (!).

А в «Не надо спекулировать» врачиха, потерявшая мужа, думает, что это «ерунда», но потом убеждается, что это «далеко не ерунда, женихи по свету пачками не бегают»; правда, в финале проваливается не столько ее доверие, сколько самоуверенность ее антагонистки – корыстной молочницы, у которой врачиха перекупает ее собственного мужа, мошеннически выданного ей на время.