Андрей Немзер - Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

• Название: Дневник читателя. Русская литература в 2007 году
• Автор: Андрей Немзер
• Жанр: Публицистика

Новая книга Андрея Немзера – пятая из серии «Дневник читателя», четыре предыдущих тома которой были выпущены издательством «Время» в 2004–2007 годах. Субъективную литературную хронику 2007 года составили рецензии на наиболее приметные книги и журнальные публикации, полемические заметки, статьи о классиках-юбилярах, отчеты о премиальных сюжетах и книжных ярмарках. В завершающем разделе «Круглый год» собраны историко-литературные работы, посвященные поэзии А. К. Толстого и его роману «Князь Серебряный», поэтическому наследию С. И. Липкина, двум стихотворениям Д. С. Самойлова, лермонтоведческим трудам В. Э. Вацуро.

Обозреватель газеты «Время новостей», критик и историк литературы Андрей Немзер адресует свою книгу всем, кому интересны прошлое, настоящее и будущее нашей словесности.

---

15 марта

И начала произрастать

Издательство «Время» напомнило о Николае Глазкове

Николая Глазкова (1919–1979) называют «гением» (или просто большим поэтом) и «графоманом» (что, увы, свои резоны имеет). Зачастую эти полярные характеристики произносят одни и те же люди. И едва ли не во всяком разговоре на «глазковские темы» с почти железной неизбежностью всплывают три дежурных строфы. Одна – про «век двадцатый, век необычайный», другая – про разоблаченного пессимиста-ворона… Третью приведу позже.

Несправедливость явная. Во-первых, есть у Глазкова не менее выразительные стихи. Если уж толковать о жемчужинах, то как обойти очаровательную, разом насмешливо-игровую и до боли пронзительную, исповедь «Из проклятого прошлого»?

Эта ночь сочетала прохладу и зной.

Тишь. Безлюдье. В байдарочном ложе я.

И чудесная девушка вместе со мной,

Изумительная, хорошая.

А вокруг никого, кто б меня был сильней,

Кто бы девушку мог увести.

И я знал, что очень нравился ей,

Потому что умел грести…

…

Эта ночь не моя, это ночь его —

Того острова, где был привал.

И вокруг никого, а я ничего:

Даже и не поцеловал!

И такие волшебные звезды висят!..

Вместе с девушкой на берегу я.

И я знал, что ее упускать нельзя,

Незабвенную, дорогую…

Мне бы лучше не видеть ночью ее,

А бродить одному по болотам.

А вокруг никого, а я ничего…

Вот каким я был идиотом!

Во-вторых, вообще глупо упаковывать поэта в джентльменский набор цитат. «Ряд волшебных изменений / Милого лица» – это далеко не весь Фет, а «необщее выраженье» другого «лица» – не весь Баратынский.

В-третьих же, эмблемные строки Глазкова много сложнее, объемнее и «проблемнее» их типовых «применений». Не худо бы помнить, как приходит поэт к саркастической «подстольной» сентенции.

…Лез всю жизнь в богатыри да в гении,

Для веселия планета пусть стара.

Я без бочки Диогена диогеннее

И увидел мир из-под стола.

Знаю, души всех людей в ушибах,

Не хватает хлеба и вина,

Пастернак отрекся от ошибок,

Вот какие нынче времена.

Ох, не одна умудренность отшельника тут слышится. Тем более дальше:

Знаю я, что ничего нет должного.

Что стихи? В стихах одни слова.

Мне бы кисть великого художника,

Карточки тогда бы рисовал

Продовольственные или хлебные,

Р-4 или литер Б.

Мысли изумительно нелепые,

Так и лезут в голову теперь.

Вот за этим-то признанием (ерничество не делает его менее отчаянным, вовсе не сулит спасительный выход) и следует общеизвестное:

И на мир взираю из-под столика:

Век двадцатый, век необычайный, —

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Остановиться бы тут, но нет – потребовалась еще одна строфа, явно из каких-то других, возможно, так и не написанных стихов вынырнувшая, необработанная, неловко склеенная из первого проходного двустишья (искалась красивая рифма) и щемящей (кто бы спорил!), но чужеродной целому коды:

Я мудрец, и всяческое дело чту,

А стихи мои нужны для пира.

Если ты мне друг, достань мне девочку,

Но такую, чтоб меня любила.

Да и с фейерверком взрывающейся концовкой вариации на тему Эдгара По ясности мало.

Я спросил: «Какие в Чили

Существуют города?»

Он ответил: «Никогда!» —

И его разоблачили.

Одним читателям кажется, что Глазков посрамил всех нытиков, а другим – что поражение каркуна усиливает и без того роковую «невермористость» славного оригинала. И вряд ли сам Глазков сумел бы разрешить эту контраверзу.

Тут-то и время привести третью «дежурную», но многое объясняющую цитату. В обрамлении двух гораздо менее «ходовых» строф:

Пусть не печатают того,

Кто прозу дней затмил,

Материков и островов

Я завоюю мир.

Пусть сам себе корежил жизнь,

Валяя дурака;

От моря лжи до поля ржи

Дорога далека.

Вся жизнь моя такое что,

В какой тупик зашла?

Она не то, не то, не то,

Чем быть должна.

В том и дело, что истовое покаяние неотделимо от упоения собой и установки на победу любой ценой. И от сознания внутреннего проигрыша.

Остальное надлежит додумывать. Помня о том, как восхищались Глазковым многие истинные поэты. И о том, какие оговорки они произносили (или опускали). Думать придется долго и трудно. Тем более что научного – текстологически выверенного и откомментированного – издания Глазкова пока нет. Как нет и его научной биографии. (В том же положении практически все русские писатели второй половины ХХ века. От чего не легче.) Порадуемся тому, что появилось сейчас, тщанием издательства «Время» – исследованию Ирины Винокуровой «“Всего лишь гений…” Судьба Николая Глазкова» (работа весьма богата материалом, но ориентирована на апологию) и представительному сборнику «Хихимора», составленному (довольно причудливо) сыном поэта.

Писатель рукопись посеял,

Но не сумел ее издать,

Она валялась средь Расеи

И начала произрастать.

...

16 марта

Органическое явление

К столетию Лидии Корнеевны Чуковской. 11 (24) марта 1907 – 7 февраля 1996

В январе 1954 года Лидия Чуковская получила в подарок том «Фауста» Гете с инскриптом переводчика:

...

Дорогая Лидия Корнеевна! Любовь, уважение и благодарность моя Вам, писательнице, представительнице декабристов и Герцена в нашем веке и дочери Корнея Ивановича – неизмеримы. Желаю Вам здоровья и счастья.

Б. Пастернак.

Пастернак не читал уже написанную «Софью Петровну», страшную повесть о 1937-м годе, и еще только писавшуюся – не менее пронзительную – повесть «Спуск под воду». Первое из рвущих немоту открытых писем Чуковской – «Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона» – появится только через двенадцать лет. Великий поэт вещим взором увидел суть и судьбу Лидии Чуковской и нашел для них единственно точные слова. Ему хватило того «малого» (на самом деле – большого!), что было на поверхности – например, прочитанной в 1947 году статьи. Тогда он говорил Чуковской:

...

Вы написали о Герцене по-герценовски, это та же стихия, что он сам. Вы не теряете зрительности в изложении отвлеченной мысли.

А на сетования собеседницы о том, что статью не желают печатать, ответил с истинной страстью:

...

Как вам не стыдно пользоваться такой меркой. А самого Герцена, вы думаете, сейчас напечатали бы хоть одну строку, будь он жив? Я не о мыслях говорю, а о поэзии. Ведь и он и вы – инородное тело, органическое явление природы (значит, поэзии) среди неорганического, но организованного мира. Организованный мир вечно уничтожает органический. Организованный мир нюхом чует противоположность себе (чем бы она ни прикрывалась) и норовит все органическое уничтожить.

«Организованный мир» стремился уничтожить (или сломать, заставить отказаться от себя) Чуковскую не раз: в юности ее отправили в ссылку, накануне большого террора тягали в ленинградский Большой дом, разгром «маршаковской» редакции и арест мужа (физика Матвея Петровича Бронштейна, вскоре убитого чекистами; его судьба стала неизбывной болью Чуковской, о ней писалась ее последняя проза – «Прочерк») практически лишили Лидию Корнеевну шанса на жизнь (спасение видится чудом), ответом на открытые письма, обличавшие свирепую советскую неправду, на поддержку Солженицына и Сахарова, думаю, и на попытку опубликовать «Софью Петровну» стали «процесс исключения» (так называется книга Чуковской о том, как ее предавали, изгоняя из своего союза, братья-писатели) и многолетняя извращенно пакостливая гэбэшная травля. Она оставалась собой – «представительницей декабристов и Герцена».

Пастернак ведь говорил не о «гражданской позиции», а об «органическом явлении природы», равном поэзии и неотделимом от нее. О той естественности, которая безоговорочно подразумевает милосердие и нравственную твердость, верность свободе и уважение к личности, любовь к мирозданию и восхищение творящим человеком.

Все, что делала Лидия Корнеевна, росло из этого корня.

...

«Можешь не писать – не пиши», – завещал нам Лев Толстой. Я не писать не могла. Повесилась бы, если бы вольно или невольно не закрепила на бумаге пережитое. Покончила бы с собой, как кончают с собой предатели, —

так Чуковская в «Прочерке» объясняет, почему зимой 1939/40 была написана «Софья Петровна». Попадись рукопись в лапы чекистов, автора бы точно убили – и Чуковская это прекрасно понимала.

...

Надеялась ли я <…> что мои соотечественники когда-нибудь прочтут и поймут? Ни на что я не надеялась. Никого я не собиралась вразумлять и спасать. Я спасала себя. Как всегда, как всю мою жизнь, спасалась литературой, искусством. Но на этот раз не чужим (кстати, в эту же пору Чуковская начала записывать свои разговоры с Ахматовой и заучивать ее новые – тайные – стихи; дело не менее самоубийственное; это к вопросу о единстве «своего» и «чужого». – А. Н. ). Удалось ли мне создать художественное произведение? Может быть – нет. Но повесть «Софья Петровна» была единственным способом снять со своего горла удавку.