Жан-Пьер Шаброль - Миллионы, миллионы японцев…

• Название: Миллионы, миллионы японцев…
• Автор: Жан-Пьер Шаброль
• Издательство: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука»
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1970

Предлагаемая книга, итог пребывания французского писателя Жан-Пьера Шаброля в Японии, поражает тонкостью наблюдений жизни японского народа, меткостью характеристик и обилием интереснейших сведений; написана она с большим юмором.

---

Мистер Кояма работает со своим старшим сыном и тремя деревенскими парнями. Стружки, опилки распространяют аромат, который не требует объяснений. Японские столяры не толкают рубанок от себя, а тянут к себе, всякий раз осматривая предмет и поглаживая его поверхность. Они работают с явным удовольствием, испытывая физическое наслаждение от самого процесса труда и гордясь тем, что в этой стране, где все из дерева, они самые нужные люди. В их изделиях нет ни гвоздей, ни винтов, ни шарниров, словно тут избегают соединять железо с деревом. Дерево скрепляет дерево штырями, дерево раздвигает дерево клиньями.

Мои руки непроизвольно подхватывают снизу раму, пальцы гладят отполированные наждаком прожилки, очерчивают контуры извилин, выявившихся при полировке. Здесь больше двадцати различных инструментов, разложенных по исстари заведенному порядку. Стамески, рубанки, пазовки, долота, рашпили, тесла, фальцы, скребки, зубила, цикли, продольные и поперечные пилы, инструмент для полировки, струпцины, лекала незнакомых мне форм. Горшки с краской, банки с лаком не перебивают запахов натуральной древесины. Я бы охотно пробыл тут недели, прошел целую школу, никогда не покидал бы этого главного храма Японии, светлого и чистого.

Кошка мяукает, собака тявкает, где-то поблизости кудахчут куры, курлычет индюк. Жители деревни волочат свои гэта по утрамбованной земле улочек вдоль малюсенького ручья, постукивают обувью-скамеечками по плоским камням, выложенным на таком же расстоянии один от другого, как камни в броде, с блаженной беззаботностью пересекают дворики. Будущее им не страшно: все зависит от древесины, а по склонам долины растут прекрасные деревья.

Мистер Кояма ведет меня к алтарю предков — своего рода буфету в темном уголке между кухней и столовой. Он показывает портрет отца и матери, своеобразного Будду из дерева, выносит его к свету и, прежде чем протянуть мне, чтобы я насладился произведением искусства, сдувает насевшую пыль.

Мистер Кояма представляет мне девятнадцатилетнюю дочь. Она приветствует меня, стоя на коленях и несколько раз кланяясь так, что ударяется лбом между ладонями, положенными на татами. Одета она, как одеваются на Западе студентки. Она исчезает — больше я ее не увижу. Я забыл имя старшего сына, но оно означает: Все для родителей. Мистер Кояма представляет мне своих жену и младших сыновей — трех и шести лет.

В глубине столовой висит лента с надписью огромными иероглифами. Я спросил мадам Мото, что она означает. «Я узнаю…» Она читает, перечитывает, спрашивает сноху хозяина, та в свою очередь читает и перечитывает надпись, словно видит ее впервые. Обе идут на кухню, и вскоре оттуда доносится спор, в котором принимает участие несколько незнакомых голосов. Наконец мадам Мото возвращается. С плохо скрываемым смущением она объясняет смысл надписи:

— «То, что надо строить себе жизнь, хорошо! Просто хорошо!» Вот!

Мы усаживаемся с поджатыми ногами вокруг стола в гостиной. Мистер Кояма плюет в старую медную чернильницу в виде трубки. В ней находится кисточка, которой он размазывает слюну по кусочку китайской туши, потом протягивает кисточку мне, чтобы я расписался. Я вывожу свое имя арабесками в форме бороды. Хозяин дома долго восторгается красотой штриха, похоже, вполне искренне. Он мне симпатичен, и я сержусь на себя за то, что опять думаю об оплаченных комплиментах стюардесс.

С нами за стол садится только старший сын. Я понял, что он мечтает о французской трубке, и дарю ему одну из своих. Он набивает ее и, чтобы доставить мне удовольствие, делает несколько глубоких затяжек. Я восхищаюсь его выносливостью, так как хорошо знаю эту трубку: если затягиваться слишком быстро и глубоко, начинает саднить глотку, как от больших глотков купороса. Я тихо говорю об этом мадам Мото.

— Сейчас узнаю… — отвечает она.

Возникает спор, мужчины бросаются на кухню, оттуда выскакивают женщины и врассыпную бегут по деревне.

— Сейчас… Несколько минут! — говорит мадам Мото, жестами призывая к терпению. И в самом деле, очень скоро передо мной ставят несколько бутылок пива.

В мою честь приготовлено настоящее пиршество, но мой желудок болезненно сжимается от одного вида салата из водорослей и жареных каракатиц, фаршированных крошечными яичками неизвестного происхождения, под сине-зеленым запекшимся соусом. Хозяева не считают отсутствие аппетита признаком хорошего тона, оно повергает их в отчаяние. Снова возникает спор, полный драматизма, но, кажется, все улаживается телефонным звонком. Я боюсь, уж не заказали ли они еду в европейском ресторане. Вскоре выясняется, что они вызвали такси, желая вознаградить меня прогулкой.

Итак, после «ужина» мы вернулись на площадь и ждем такси. Оно доставило мадам Мото, мистера Кояма и меня в город. Мы провели вечер в крошечном доступном ресторане-баре, который содержала вторая жена мистера Кояма.

Дядя мадам Мото представил мне «других своих детей» — молодого человека и двух девиц. Мы приятной компанией уселись с поджатыми ногами вокруг столика, на котором тотчас же возникло знаменитое пиво. Мне ужасно хотелось есть, и я в огромных количествах заглатывал жареную чечевицу и соленый арахис и запивал пивом.

— Семеро детей с тремя женами… — с гордостью показала мне на пальцах мадам Мото. Что за муки не иметь возможности общаться с этим милым молодым человеком, с этими двумя девушками, пугливыми и стеснительными, но тонкими и понятливыми. Мы напевали всем знакомые песенки Шарля Трене, Франсиса Лемарка, Маргерит Монно. В завершение банкета отец семейства спел что-то свое… А я спел «На ступеньках дворца». Дети попросили мадам Мото перевести. Она «перевела» одной короткой фразой, которая их не удовлетворила. Тогда я начал излагать содержание при помощи рисунков: вот дворец, на ступеньках сидит девушка, ее обувает маленький сапожник… Мадам Мото долго рассказывала содержание каждого рисунка, и у меня впервые было впечатление, что она делает настоящий перевод. В юных взглядах ее слушателей я читал понимание. Они хотели бы выучить мелодию.

На фоне японской речи самая простая, самая банальная французская фраза кажется мелодией. Все зачарованно настораживают слух. Отец и дети просят меня говорить, сказать что угодно. Я декламирую, стараясь изо всех сил:

Все на свете: сверкающая весна, и осенняя рыжина,
Ветер в лесах, и скорбные тени ушедших друзей,
Отлив, танцующий на песке, и танец девичьих волос на ветру,
Трепет руки в руке, и солнце рядом с вином на столе,
Листвы, и кожи, и детской ладони шелк,
Гуляки, и кухонный чад, и бифштекс, на фаянс проливающий сок,
И беседы живая игра у лесного костра,
И тополя, от реки до самых небес тополя, —
Это все полнота бытия,
Это наши с тобой чудеса, это в нас чудеса, потому что и ты и я
На одной земле. Это наша земля.[19]

Не раскрывая ртов, они вторят музыке французского языка.

Они не просят перевести. Они поняли. У этого вечера есть душа, силой тайного волшебства делающая жизнь выносимой, несмотря ни на что.

Дети дают мне понять через отца и мадам Мото, что у меня красивый рот. Они его хорошо рассмотрели. Я улыбаюсь своему французскому языку, Франции, Галлии, друиды и боги которой изображались с длиннющими языками…

Мы вернулись домой в одиннадцать часов вечера. Старший сын и его жена несли уснувших детей на руках. Комната, в которой мы «ели», превратилась в мою спальню; стол отодвинули к стене, посередине разложили двойной матрац…

(Пока я пишу, мистер Кояма, приняв ванну, проходит к себе через мою комнату. Ступая босыми ногами по податливым татами, уютно завернутый в жестковатое домашнее кимоно, с лицом, размякшим, расправившимся от кипятка, со стянутыми порами, он проходит, как символ хорошего самочувствия, довольства, удовлетворения, простого личного счастья.)

Воскресенье, 14 апреля, 13 часов

В небольшом пивном баре (города Уэда? Восемьдесят тысяч жителей? В двухстах? километрах от Токио…)

(Я делаю эти записи, пока нет мадам Мото. Сделав заказ, она ушла. Между нами разлад…)

Мне все труднее скрывать недовольство «интерпретациями» — это слово очаровательно двусмысленно[20] — моей дамы-менаджера. Я никак не могу к ней привыкнуть. Не далее как вчера она меня неприятно поразила. Я спросил, как сказать по-японски «нет».

— Сейчас узнаю…

Добрых четверть часа она обсуждала этот вопрос с присутствовавшими японцами, призвала на помощь других, за которыми сходили… Ответа я так и не добился.

Руссо, которому я рассказал этот анекдотический случай, не выразил ни малейшего удивления.

— Существует множество способов сказать «нет» в зависимости от обстоятельств, собеседников, темы, — объяснил он. — Они вместе думали, как лучше тебе ответить, что больше всего подходит в этот момент, на этом месте…