Борис Письменный - Роковое окружение Эммауса

• Название: Роковое окружение Эммауса
• Автор: Борис Письменный
• Жанр: Научная Фантастика

---

Письменный Борис Роковое окружение Эммауса

Борис Письменный

Роковое окружение Эммауса

В апреле случилось редкое для наших мест сочетание зимней еще прохлады с неожиданным,по-летнему жарким ветром. Взять в меру от каждого из зол -- не таков ли кулинарный рецепт для замешивания счастья и для брожения жизни? Сейчас же стала выстреливать трава; начали лопаться бутоны; хотелось выпить до дна пьяный воздух с его льдинками весны и солнечным жаром. Хотелось декламировать дребезжащим распевом Качалова про "эт-т-и мал-ла-дые, эти клей-кие листочки..." Много чего хотелось.

Стоял будний день. Субурбия дремала. Только ошалелые белки прошивали волнистой строчкой сплетения соседних дубов, платанов и вязов; залетали малиновки и сойки проверить - как наливается соками шелковица; и случайный шмель уже кружился, жужжал в разноцветной пене кустов азалии. За потайным углом пряталась в затянувшемся перекуре желтополосая машина газовых работ или шоколадный фургон ЮПиЭс или Шевроле с зевающимв нем полицейским. Блаженная тишина только усиливалась от шебуршенья насекомых и птиц. Я лежал с закрытыми глазами. Поскрипывал старый гамак. Я старался и не мог сообразить - как рассказать о драматических событиях, почти невероятных в нашем бессобытийном, в нашем мирном деревенском краю. Я ворошил обрывки памяти, путаницу фактов, глаголы и междометия, звал на помощь музы, по воле которых, бывает, из ничего, ниоткуда может возникнуть неоспоримая, вырубленная четкими буквами история, которой только что еще не существовало в природе. Под скрип гамака, влево-вправо качались разрозненные впечатления, знаки и идеи. Что толку в бесплотных идеях! Идеи скучны, не летают без сюжетного хвоста. К знакам требуется подобрать ключ, сплести взаимосвязь событий в историю, о которой я как раз размышлял, когда подошел ко мне восьмилетний Бобби, скучающий по случаю школьных каникул. Ему надоело самому с собой играть в мяч, преставляя себя одномоментно пасующим и принимающим передачу. Утомительное это занятие. Таковы издержки обеспеченного образа жизни, когда у каждого имеется все свое; когда взрослым и детям недолго вообразить,будто никто никому не нужен - живи сам, играй сам по себе, у каждого дома торчит собственный баскетбольный щит.

Бобби подсел на гамак, растормошил меня и, видя исчерканный блокнот, спросил, что пишу. Он требовал прямого ответа и я не видел причин ему в этом отказывать. Я подумал -почему нет? Почему бы не оставить мои бумажные сомнения и не рассказать все как есть человеку, пусть маленькому, но очень отзывчивому. Если поймет даже ребенок, вот тогда, значит...

И я стал рассказывать. Скрипел гамак; свистели птицы. Бобби слушал внимательно, все более раскрывая рот, что немало меня воодушевляло. Сначала он спрашивал обычное - все ли тут правда в этой истории, и часто тут же, не дожидаясь моего ответа, сам согласно кивал головой - ему так хотелось. Потом, проглотив от нетерпения слюну, спросил свой главный вопрос: - А про меня будет? Когда будет про меня? Я пообещал, что обязательно будет. У меня не было другого выхода. Я говорил с ним, конечно, по-английски, запинаясь; говорил, что рассказываю ему схема... скима... сокращенно -"экросс-зе-лайнс" - между делом поправлял меня Бобби, великодушно подсказывая нужное слово. В паузе между главами он спросил меня, между прочим, не знаю ли я как будет уменьшительное имя для Ричарда (один из моих персонажей)? Пока я соображал Рич, Рик... быстрый Бобби нетерпеливо дыхнул мне в ухо -"Дик"; многозначительно посмотрел на меня и покраснел, довольный шуткой и своим соучастием в нашем с ним представлении.

В заключение, мой умудренный не по годам собеседник стал предлагать на выбор несколько названий для рассказа, упрочняя, тем самым, свое в нем участие. Насколько мне позволял мой английский, я витиевато дискутировал с Бобби, указывая на витиеватые облака, несущиеся над нами. Не сразу мы заметили стоящую неподалеку Эмму - маму Роберта, прекрасную героиню нашей истории. Она тоже предложила свой годами проверенный, отдающий классицизмом заголовок "3аписки Нью-Джерсийского Помещика". Было не удивительно слышать такое от человека, выросшего под петербургским небом, от выпускницы редакторского отделения ЛГУ и автора дипломной работы о поместном дворянстве в русской литературе. Титул помещика невероятно польстил мне, чего я не смог бы, к сожалению, объяснить по-английски не только малолетнему Бобби, но и взрослым американцам. Слова 'лендлорд', 'риэл-эстейт' не из русской классической оперы. Наш 'эстейт' скорее метафизический, не-реальный. В слове 'помещик' для русского слуха живет мир запущенных усадьб, уездных балов, может быть, и литературщины, не без того, но и аромат антикварной речи с егерями, батюшкой, аксельбантами, ворожбой... с каким-нибудь господином Головой Государственной Думы...

Весь тот мир кажется нам особенно пряным и романтичным после одноцветной вымученности советских лет. Даже сравнительно молодые мои приятели-иммигранты, когда они слишком стараются говорить красиво, снаряжают свой форсированный английский волапюк как бы староруссизмами - Ступай таперича, старина. Ежели сподобишься, гив-ми-э-кол... Один из замечательных сюрпризов для нашего иммигранта - это восстановление непрерывности течения времени из прошлых веков - в дни сегодняшние. Нам удивительнее не то, что США первыми шагнули в двадцать первый, а то, что мы нашли в Америке нетронутый, еще живущий, век девятнадцатый. Другое чудо для пришлого человека, некогда носившего красный галстук и комсомольский значок, возможность обладать куском Америки, а, значит, куском всего мира! Я воображал себе геометрический клин, идущий из центра Земли в бездонное небо, проходящий через контуры млего скромного землевладения. От одной такой мысли моя Голова Государственной Думы шла совершенно кругом; как это замечательно - иметь собственное место на Земле! Хоть ешь его с кашей.

Моим добрым соседом был отставной местный пожарник Джим. Белоголовый, кряжистый мужчина с добрым круглым лицом, совершенно похожий и видом и манерами на польского пана Войтылу, всем лучше известного под именем римского Папы Иоанна Павла Второго. Я привык к тому, что с восхода солнца восьмидесятилетний Джим что-то сваривает автогеном во дворе, ворочает глыбы и замешивает цемент, одним словом - прихорашивает свои владения и усадьбу. Мне полагалось бы от стыда сгореть, но я, при моей нерукодельности, и не мечтал равняться с соседом. Во всем графстве Берген не было более шелковистого безупречного газона, чем у Джима. Какой бы хитрый инструмент ни понадобился мне, Джим спешил мне его подыскать. С моим несравненным соседом я не страшился ни снежных заносов ни ураганов. Мы беседовали с ним через разделяющий нас штакетник про семена и удобрения, ругали политиканов.

Неизвестно почему, Джим настойчиво звал меня -Бруно. Я давно перестал поправлять - что за беда! - Бруно, - говорил мне Джим, - если к ночи я должен свалиться, пусть это будет от работы. Такую жизнь я понимаю. Каждый день у меня должен быть 'прожект'.

Как-то я приколачивал отстающую планку к косяку двери; Джим похвалил:

- Хороший прожект, Бруно!

Мне было приятно просыпаться; я знал - выгляну в окно - увижу работающего соседа, значит все в мире в порядке, как и должно быть.

В самые ранние часы утра он работал только бесшумные вещи, напоминая мне мать,ступающую на цыпочках, когда дети спят. Как-то спозаранку я увидел в окно передвижной кран, поднимающий медленно, как во сне, огромную бетонную плиту в центре Джимминова участка. Что там? Я пытался разглядеть, что за тайна там, под плитой, но не мог. Позже все было опять шито-крыто; земля и трава на месте, будто бы плита мне привиделась. Я собирался полюбопытствовать о ней у Джима, но тот пропал и надолго. Оказалось ложился в больницу, где врачи безуспешно искали неполадки с его здоровьем, ставили редкие диагнозы, потом отменяли: болезнь легионера, синдром Меньера...

Раз Джим подошел ко мне прямо в обход разделяющего нас забора.

- Бруно, у меня горе. Сын умер. Так обидно, несправедливо. Его... его только что повысили по службе, дали неплохие деньги... Джим назвал сумму, стал жестикулировать, не находя слов, заплакал.

С тех пор он пропадал все чаще и чаще. Появляясь, часами сидел недвижный на солнце,опустив большую голову в руки. Вылитый Папа Иоанн. Нетронутая газета валялась под стулом. Не сразу, я решился сам к нему подойти. Джим поднял голову, улыбнулся, сказал, что причину нашли. Он дал мне потрогать костистый желвак на боку размером с биллиардный шар. Рак. Лиха беда. Мы еще повоюем, Бруно...

Скоро дом опустел. На дожде мокла риэл-эстейтная табличка о продаже. Новыми соседями, купившими Джиммин дом, не без моего содействия, оказались свои, русские - Эмма и ее муж Мавродий. Я их немного знал еще с тех времен, когда приезжал в Сухуми, где за Мавродием ходила слава отчаянного джигита и денди. У него, отставного артиллерийского офицера, был светлый взгляд, аккуратно подстриженные усы и безупречный костюм в любую курортную жару. О природных анатомических данных Мавродия циркулировали упорные слуxи. Одним из его легендарных подвигов, передаваемых из уст в уста, была история со столичной певицей из академического Большого театра, приехавшей на гастроли в Сухуми. Мавродий, как открылось позже, заключил отчаянное пари и зашел прямо к ней в номер в гостинице Сакартвелло. Певица ахнула отнегодования, хотела выгнать, хлопнула дверью - отсыревшая дверь скрипела, не закрывалась. Мавродий вынул увесистую пачку денег и ею заклинил дверь насмерть. Он вышел из номера утром, душистый, гладковыбритый, как всегда. Пил турецкий кофе на набережной с товарищами; ни слова о бурной ночи, только посмеивался в усы.