К. Александров - ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы.

• Название: ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы.
• Автор: К. Александров
• Издательство: Скрипториум
• Жанр: О войне
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-905011-06-1

В сборнике опубликованы воспоминания, свидетельства и документы, посвященные повседневной жизни населения, деятельности местных органов самоуправления, террору и вооруженной борьбе на оккупированных территориях Советского Союза в 1941–1944 годах. В научный оборот вводятся новые источники, которые выявлены составителем в результате многолетних занятий в Гуверовском архиве Стэнфордского университета, и другие малоизвестные материалы.

---

Мы с Витюшкой поспешили к Толику. Он был дома, плачущий, с письмом в руках. Письмо от брата Бени из Ашхабада. Последнее письмо от него, полученное уже недели две тому назад, которое и мы все, друзья Толика, читали и помнили, что Беня советовал брату оставаться в Киеве и ждать его. Он не допускал мысли, что столицу Украины могут сдать немцам, и все ждал крутого поворота событий, как видно, под влиянием пропаганды и обманчивых сводок советского информбюро.

Но почему, почему они не предупредили нас? Почему не эвакуировали всех евреев? Ведь не могли же они не знать, как поступают с ними немцы?.. Да что им жизни человеческие!.. Сами евреи спасали не только свои «шкуры», но и пианино, и мебель. Свои семьи и пожитки вагонами вывозили, а бедных стариков и детей оставили в заминированном ими же городе. А в лагерях и тюрьмах сколько лучших людей загубили… За что? И еще надеются, что за них народ воевать будет!.. И моих родителей сгноили… А они-то в Союз так стремились, как рады были, когда, от немцев спасаясь, Польшу покинули… А получилось — из огня да в полымя. Их коммунисты, а меня — фашисты…

— Толик, никуда ты не пойдешь! Не пустим мы тебя! Понял?.. Не пустим мы тебя! Распаковывай свои манатки и помни, что ты поляк.

Долго мы убеждали Толика таким образом и почти насильно заставили его остаться, обещая не оставить в беде. Весь день мы были вместе, видели, как люди шли на «сборный пункт», для отправки, как мы все думали.

Перед вечером я увидел одного моего одноклассника Алешу Френкеля, сына известного врача, идущего с матерью и младшим братом в направлении «оттуда». Я подбежал к ним, надеясь услышать что-либо утешительное:

— Что, отпускают?! — Алеша молчал, вид у него был подавленный, усталый, в глазах — слезы. Он смотрел не на мое лицо, а в сторону или в землю.

— Ну, говори же, Леша, что случилось?!

Он в отчаянии махнул рукой.

— Нас отпустили, Эрик, мы показали документы, что отец окончил университет в Берлине… Мы идем пока домой… Дальше не знаем… — сказала мать тихо.

— А остальные? — с дрожью в голосе, но все еще с надеждой спросил я.

— Не спрашивай… — дальше говорить у нее не было сил. Она не плакала, но по ее как-то необычно широко открытым глазам я почувствовал, что случилось что-то такое, чего словами выразить нельзя.

Алеша подхватил свою пошатнувшуюся мать, держащую за руку младшего сына. Они пошли медленно вдоль по улице. Идущие навстречу люди уступали им дорогу, никто не поворачивал голову в их сторону. Люди старались не смотреть, не видеть, не думать… Как это им удавалось, не знаю. Очевидно, каждому по-своему.

Много лет спустя я рассказал Асе про эту ужасную встречу. Она, выслушав, постаралась заглянуть мне в глаза, хоть голова моя была опущена, и спросила: «А если бы это была я? Ты тоже постарался бы не видеть и не думать?» Увидев, что я затрудняюсь с ответом, Ася схватила мою голову в свои нежные, маленькие, почти детские руки, которые я так преданно обцеловывал когда-то, и поцеловала меня в губы. Это был поцелуй прощения. Спасибо, девочка моя, любимая, незабываемая… Я закрыл лицо ее руками, целовал ее мокрые от моих слез руки. Ася положила свою голову на мою, покрывши [ее] своими пышными, упавшими на мою голову волосами. Ее дыхание обжигало меня. Я мысленно молился, благодарил Бога за еще одну очередную милость ко мне, грешному. Ася засмеялась, когда я рассказал ей об этом, отвечая на ее вопрос: «О чем ты думаешь?»

— Ты все еще веришь в Бога и делаешь лицо Цариеля… Глупенький, а спутники? Ракеты? Они тебе ни о чем не говорят?

— Нет, почему же? Напротив — они говорят мне о величии и доброте Бога к нам, Его грешным подобиям.

Она немного помолчала, вздохнула и сказала:

— Понимаю, Эрка, ведь ты так много пережил… И то, что ты остался жив и любишь меня, и мы с тобой — этим всем ты обязан твоей детской вере, над которой я когда-то — ты помнишь? — так смеялась. А все же как нам хорошо с тобой!.. Почему, Эрка? Ну за что я тебя люблю? Я и раньше этого не понимала, а теперь и подавно… Так обещай же мне, что мы с тобой встретимся еще, еще побудем вместе, хотя твоих обещаний ты не выполняешь… Помнишь, что ты обещал мне, что женишься на мне, когда станешь взрослым? А теперь ты женат на другой, и у тебя двое детей. И я ведь тоже замужем, и у меня уже большая дочь…

С Асей я больше не встречался. Эта встреча была единственной после войны — первой и последней. Когда я через пятнадцать лет снова приехал в Киев из Казахстана с сыном Костей и зашел к ней, на мой звонок мне отворила дверь Ася… Но она была пятнадцатилетней девочкой, точно такой, какой я помнил ее в те далекие школьные годы, когда вспыхнула ярким пламенем наша чистая детская любовь, которая прожила в наших сердцах в течение нашей жизни. Ася рассказала мне после того, как я, опомнившись, спросил ее о матери, что мама ее умерла уже пятнадцать лет назад, родивши ее. Ася никогда не узнала ее лично, а только по рассказам бабушки и дедушки, отца ее, старшей сестры и по фотографиям, среди которых были и такие, по которым она узнала и меня. Обо всем этом рассказывала ей ее бабушка, которой тоже уже нет.

Глядя на Асю, тронутый до глубины души и рассказом ее и сходством ее с матерью, я не мог не поблагодарить Бога за то, что Он дал мне силы душевные тогда, когда были мы с моей Асей вместе, и, невзирая на ее согласие и даже готовность на полную близость со мной, не допустил ее. Иначе сейчас я ничуть не сомневался бы, что передо мной сидит дочь, что добавило бы мне и не только мне, безусловно, много боли душевной и раскаяния… А может быть, и с примесью радости… «Может быть, может быть», — подумал я тогда, но сегодня уж я говорю вполне уверенно. Слава Богу, что все было так, как было по воле Его. Да свершится Воля Бога и в настоящем, и в будущем! Да будут в душе моей желания и силы выполнять Ее…

Вечером все киевляне знали уже, что произошло в так называемом Бабьем Яру[306].

Эта для всех неожиданная кровавая драма и по сей день, по прошествии более полувека, своей бессмысленной жестокостью и бездушностью потрясает весь цивилизованный мир. Невзирая на то, что она многократно описана людьми разных взглядов, способностей, вероисповеданий, [эта драма] еще в недостаточной мере осознана, осмыслена, воспринята разумом человеческим. Тем более становится она в сознании человека необъяснимой, когда думаешь о том, что возможным подобное безумие смогло стать после двух тысяч лет после Христа и как будто принятых данных им заветов: «Не убий», «Возлюби ближнего своего, как самого себя». И страшнее всего было то, что люди, свершавшие это злодеяние, считали себя христианами. Большинство из них молилось ежедневно: «Остави нам долги наши…» Идеологи этих убийств старались даже оправдать их с помощью Библии, как это имело место во времена разгула так называемой инквизиции. Так было во время всех войн, так и по сей день…

Об этом всем уже так много сказано и написано, существует так много различных, часто противоположных, мнений. Я не льщу себя надеждой, что смогу сказать что-нибудь новое или оригинальное на эту тему. Поэтому благоразумно ухожу от нее.

Наступил октябрь 1941 года. Жизнь продолжалась для всех живущих. У каждого человека есть свои индивидуальные, личные, семейные, производственные проблемы, которые каждый решает по-своему, с различной целенаправленностью и с различным успехом.

Всегда бывают проблемы и общего характера в границах и объемах данного коллектива — дома, города, страны, человечества. Эти проблемы разрешаются уже не каждым отдельно взятым индивидуумом, а соответствующими избранными, или назначенными, или выбранными, или захватившими эти должности лицами. Эти решения создают определенную атмосферу, в которой под ее прямым и косвенным влиянием живут личности.

В оккупированном Киеве атмосфера жизни резко изменилась: чего-то привычного не стало, появилось что-то новое, незнакомое, необычное, желанное и нежеланное. Не стало советской власти, ее органов, символики, прессы, радиопередач. Перестали существовать наркоматы, обкомы, горком, отделы милиции, НКВД. Не функционировали театры, стадионы, кино, университет, институты, школы, клубы и т. д. Многочисленные памятники Ленину, Сталину и их соратникам были низвергнуты. Не стало и Крещатика, и многих прилегающих к нему улиц, превратившихся в гигантские груды развалин. Это был мемориал ушедшего режима и власти, создавшей его. Последнее проявление ее разрушительной сути, основанной на ненависти к врагам и презрении к подвластному ей народу, ее «гениального» руководства и с демагогическим цинизмом называемого им «любовью и заботой». Закрыты были хотя и не обильные, но все же существовавшие источники всего необходимого. [Не стало] так называемых потребсоюзов, рабснабов, райпо и их магазинов, а следовательно, и очередей перед ними. Не стало и евреев, торговавших в них.