Тадеуш Ружевич - Грех

• Название: Грех
• Автор: Тадеуш Ружевич
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0563-2

Тадеуш Ружевич — особое явление в современно» польской литературе, ее гордость и слава. Едва ли не в каждом его произведении, независимо от жанра, сочетаются вещи, казалось бы, плохо сочетаемые: нарочитая обыденность стиля и экспериментаторство, эмоциональность и философичность, боль за человека и неприкрытая ирония в описании человеческих поступков.

В России Ружевича знают куда меньше, чем он того заслуживает, в последний раз его проза выходила по-русски более четверти века назад. Настоящее издание частично восполняет этот пробел. Все произведения, вошедшие в книгу, публикуются впервые.

---

Я поднял мешок и вошел внутрь.

— Закрывайте дверь, — сказал Макс, стоявший на коленях перед свечой. Он подслеповато щурился, протирая очки какими-то белыми подштанниками; видать, здорово его допекло, раз оголяется по ночам.

— Одевайся, Макс, идем в разведку!

— Какую еще разведку! — глянул на меня исподлобья, точнее, из-за кальсон. — Какую разведку?

— Одевайся, одевайся, — говорил я, укладывая гранаты в вещмешок. — Сосна! — толкнул я лежащего на нарах капрала. С этим проблем не было, он всегда спал в полном обмундировании. На ночь никогда не снимал ни сапог, ни брюк, только ослаблял ремень и расстегивал ворот мундира. Стоял ли он в карауле или отдыхал, всегда у него все было на себе и при себе. Он еще помнил то Рождество, когда жандармы выкурили отряд из землянок. Каждый тогда бежал, в чем был, а Сосна был в кальсонах, босой, закутанный в одеяло, хорошо, хоть винтовку прихватил. Теперь достаточно было его только тронуть, он выныривал из глубочайшего сна одетый и в полной готовности, как чертик из табакерки, хватал винтовку и в путь! Не спрашивал, куда и зачем. Адьютант прибывающим в лагерь новичкам приводил Сосну в пример как образец партизанской бдительности.

— Так, божьи коровки, — говаривал он, — вот человек, который любил «разоблачаться перед сном» и которого выставили на двор в чем мать родила… И ты, если будешь спать нагишом, лесной удалец, плохо кончишь!

Макс еще возился, скручивал цигарку и смотрелся в зеркальце. Халат он не снял, только задрал и заправил за пояс полы.

— А что? Надо беречь здоровье. Фланель тепло сохраняет. Ну, пошли! Да вы не сердитесь!

Мы вышли из землянки. Ветер хлестнул нас острым холодным прутом, зашумел в лесной чащобе. На небо стали выползать черные клубящиеся тучи. Теперь мы шли в темноте. Ноги цеплялись за корни и пни, запутывались в траве, застревали в коварных силках, проваливались в норы. Иногда мокрая колючая еловая лапа или сырая метелка какого-нибудь куста ударяла по фуражке, задевала винтовку и осыпалась за шиворот холодными брызгами.

Через некоторое время мы добрели до просеки. Макс шел последним, охал и чертыхался. Злой, озябший и не выспавшийся. Вся в ямах, рытвинах, корнях и поваленных деревьях, дорога в темноте казалась гладкой и ровной. Мы миновали большой лес и вырубку и дошли до опушки. Перед нами, в привольно раскинувшейся низине, лежала деревенька. Притаилась в темноте, провалилась во мрак, будто навеки срослась с землей. Мы оторвались от безопасного леса. По ровному полю, прикрытые только ночью, приближались к первому двору. Забрехали собаки, их лай прокатился с одного конца деревни на другой. Мы подошли к низкой, вросшей в землю хибаре. Сзади на нас со злобным хрипом набросилась дворняга. В грубо законопаченной сеном стене хибары светлелось маленькое окошко. Сосна нетерпеливо забарабанил по стеклу. Только через минуту в сенях раздались шаги, заскрипел отодвигаемый засов. На пороге в кальсонах и рубахе стоял перепуганный мужчина.

— Немцев в деревне нет? — спросил Сосна деловито.

— Нет, — пробормотал, стуча зубами, мужик.

— А когда были?

— Давно, уже год будет, как приходили за свиньями…

Сосна зажег фонарь.

— Давай, ребята, в хату!

Мы вошли с бряцаньем, грохоча подкованными сапогами. Сосна поводил фонариком по комнате. Полоска слабого красного света осветила на мгновение темные углы и погруженную во мрак утварь. Мужик стоял посреди комнаты и поспешно натягивал штаны. Трясущимися еще руками, ломая спички, зажег маленькую закопченную лампу и поставил на стол. Тусклый свет заполнил комнату.

В углу на кровати под клетчатой периной лежали две женщины. У одной, что лежала к нам спиной, были седые спутанные волосы, обвязанные тряпицей; вторая, молодуха, приминала постель белой сильной рукой и молча на нас глядела. Возле кровати, в колыбели, сколоченной из неотесанных досок, плакал ребенок.

Макс, повертевшись с минуту около печи, наконец удобно устроился на табурете; попыхивал махоркой и потирал ладони. Оживленно заговаривал то с мужиком, то с лежащей молодой женщиной. Сразу же обустроил себе угол, будто обжился. Снял халат и повесил его на веревку с пеленками, сапоги с мокрыми портянками поставил к печи. Ему было хорошо у этого «домашнего очага», между печью, пахнущей пеленками колыбелью и сбитой постелью. В четырех стенах он чувствовал себя человеком, личностью, которая занимает определенное место, не то что в лесу. Там — есть человек, нет ли его — лес всегда одинаков. Макс с наслаждением дышал густым, «семейным» воздухом тесной хаты.

Ребенок снова захныкал, а потом зашелся криком. Мать вынула его из люльки и прижала к себе; малыш припал к груди. Хозяин достал из шкафа бутыль и стаканы. Тоненькая мутная струйка сбегала из горлышка в чистое, как роса, стекло. Мы чокнулись: «Поехали!» Самогон был ядреный.

— Юзя, выпей с польскими солдатами!

Женщина взяла из рук мужа стакан, поморщилась, смочила осторожно губы и поставила стакан на стул.

Я взглянул на часы. Поправил ремень.

— Пошли, ребята! Макс, собирай вещички!

Хозяин вывел нас в сени. Мы вышли на двор. Ночь медленно отступала, но еще не рассвело, тени не желали уступать холодному свету, идущему с незрячего неба. На крышах, изгородях, деревьях, на ржавых неподвижных травах матово серебрился иней. Над землей поднимался туман.

— Ну, ребята, ходу, а то в воздухе запахло нагоняем! — прикрикнул я.

Мы шли широким шагом. Быстро миновали опасные, открытые, как ладонь, поля и вошли на низкую сосновую вырубку; теперь мы были у себя «дома», под надежной защитой. Туман густел. Лес исчез, сосны выплывали перед самым носом, неожиданные, темные. Макс обогнал нас и бойко зашагал вперед; в тумане пурпурные цветы на его халате потускнели. Видно, он спешил в лагерь, к костру и горячему кофе. Растворился во мгле, как капля малинового сока. Мы вышли на просеку, откуда дорога была прямехонькой. Ноги хлюпали по вязкой, раскисшей земле, буксовали во мху, утопали в мелких грязных лужах. Вокруг клубился туман, плыл над землей, поглощал очертания предметов и приглушал голоса, обволакивал нас мягким влажным облаком. Сосна приостановился, закрылся от ветра полой шинели и чиркнул спичкой. Я наклонился прикурить… Рядом грохнул выстрел.

Я отскочил в сторону и прижался к земле. Эхо растаяло в тумане. Мелькнула мысль: «Засада». Стояла тишина. Я полз по канаве, чувствуя пропитывающую одежду, проникающую под кожу холодную влагу; спутанные колючие веточки ежевики цеплялись за ремень и патронташ. За мной полз Сосна. Было тихо. Я поднялся. Минуту постояли молча. Сосна закурил.

— Наверно, у Макса опять «само выстрелило», — сказал я.

Пошли дальше. В двадцати шагах, на мостике лежал Макс. Я наклонился над ним. Макс лежал на животе, раскинув руки. Из развороченной головы, из-под светлых волос, вывалился большой розовато-белый ошметок мозга. Одна нога была подогнута, другая, будто защемленная капканом, торчала в проеме между столбиками. Мы перевернули его лицом к небу; под подбородком висел сгусток свернувшейся крови. Цветы на халате расплылись бесформенными пятнами. Глаза заволокло тем самым молочным туманом, что заполнял лес и небо.

— Оступился… упал и готов. — Сосна покачал головой.

— Иди, Сосна, в лагерь, пусть пришлют телегу, я тут останусь.

— Дерьмо этот «стэн», только ударь… Сам стреляет… — бормотал Сосна, качая головой. Наконец повернулся и исчез среди деревьев в тумане.

Улицы городка были позолочены осенним солнцем, когда я шел к дому Макса. Я нес его пожитки, те пожитки, которые есть при себе у каждого человека и которые остаются, хоть бы он и погиб: бумажник, блокнот, исписанный карандашом и чернилами, календарик, зеркальце, две фотографии, часы и то измятое письмо в голубом конверте.

Вот я и перед его домом. Дом как с картинки для детей. Зеленая ограда, за которой пылают желтые и пурпурные георгины, ниже — фиолетовые астры. Я стучу в дверь, в пустом коридоре раздается эхо. Почему-то никто не открывает. Я стою перед дверью, в которую должен войти и сказать: «Ваш муж умер». Или нет, не так: молча войду, посмотрю в глаза, в глаза его жены, потом достану его вещи и, ни слова не сказав, уйду. За дверью было тихо. Я смотрел на металлическую табличку, на которой поблескивали буквы его настоящего имени и фамилии. Сверкнул никелированный кружок звонка. «Поверните!» Я повернул язычок. Там, в квартире, раздался дребезжащий звук и шаги. Какие они были, эти шаги? Легкие, мелкие, запинающиеся…

За закрытой дверью раздался ясный тихий голос. Потом зазвенела снимаемая цепочка, из темноты прихожей на меня с любопытством смотрели безмятежные глаза.

— Мама придет вечером, я один…

— Да, да. Понимаешь, я… — Я остановился на полуслове, мы прошли на кухню, я сел на стул. Молчал, тупо рассматривал цветную олеографию, висевшую над плитой. На ней был изображен очень зеленый и густой лес. Между пихтами стоял охотник в шляпе с пером, в красных сапогах. Рядом в кустах можжевельника лежал коричневый олень с большими, как ветви, раскидистыми рогами, окруженный собаками, которые рвали его белыми острыми клыками. В подернутую дымкой далекую рощицу убегали испуганные розовые косули, над рощицей висело неподвижное небо цвета синьки, покрытое серебряными облаками.