Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

М.Кузмин»[963].

Нетрудно увидеть, что письмо далеко выходит за рамки своего жанра. Кузмин не ограничивается выражением недовольства тем, что статья его оказалась изувеченной, и даже выражением протеста против достаточно, с его точки зрения, личных выпадов Андрея Белого (скрывшегося под псевдонимом «Cunctator») в небольшой заметке «О журавлях и синицах», но начинает полемизировать и с принципиальной статьей Иванова «Мысли о символизме», помещенной в том же первом номере «Трудов и дней», причем отчасти возвращает полемику к возражениям, высказанным еще на обсуждении доклада Вяч. Иванова в «Обществе ревнителей художественного слова» в 1910 году. Напомним, что уже тогда попытки Иванова придать русскому символизму исключительное, вневременое значение были встречены по крайней мере одним из оппонентов, А.А. Кондратьевым, ссылками на то, что символизм есть вполне исторически укорененное явление, восходящее к движению французской литературы 1870—1880-х годов[964].

Не лишним будет, видимо, напомнить, что письмо Кузмина появилось как раз в то время, когда давнее его недовольство некоторыми чертами личности Иванова стало претворяться в сильнейший кризис дружеских отношений, приведший к серьезнейшим последствиям[965].

Редакция «Трудов и дней» и близкие к ней люди постарались если не совсем замолчать инцидент, то, во всяком случае, не придавать ему ключевого значения. Иванов в письме Метнеру от 12 сентября с некоторым удивлением отметил, что ничего не знал о готовящемся письме Кузмина, однако посчитал, что «формально он во всем прав»[966], сам же Метнер, поглощенный в эти дни серьезнейшими внутренними разногласиями с Белым, счел, что в полемику вмешиваться не стоит: «№ Аполлона сравнительно недавно вышел и я сам его прочел лишь на днях; ничего ужасного в нем нет; глупое письмо обидевшегося Кузмина и осторожная заметка Чудовского[967]. Вдаваться в полемику не стоит. Могу вырвать страницы и прислать Вам, но прошу не затерять и возвратить обратно. — Аполлон более не обменивается с нами изданиями, а значение его (по-моему) слишком невелико, чтобы делать ему честь записываться на его издание и полемизировать с лицеистами, у кот<орых> молоко на губах не обсохло. Повторяю, если Вы — иного мнения, то попробуйте ответить Чудовскому»[968].

Печатных следов полемики, как кажется, больше обнаружить не удается, однако для самого Кузмина она имела довольно существенные последствия: помимо бесповоротной ссоры с Ивановым, она определила его литературную позицию ближайшего времени: не столь давно разошедшись с Гумилевым и интенсивно организовывашимся им акмеизмом, он теперь оказался решительно разъединен и с символистами, что предопределило его обращение к «внепартийным» печатным органам, и в первую очередь к массовой прессе, требовавшей значительных изменений поэтики, уже рождавшихся, но еще не окончательно закрепившихся в его творчестве.

2. К реконструкции нескольких замыслов М.А. Кузмина

Печатается впервые.

15 июня 1907 года М.А. Кузмин сообщал одному из ближайших своих друзей того времени В.Ф. Нувелю о делах и планах: «Кончил «Алексея» и написал рассказ «Кушетка тети Сони» (стр. 8—12 печатн<ых>), который направил в «Весы». Дело в том, что, кончивши «Мартиньяна» (очень короткого, всего 2 картины), я буду лишен возможности осуществлять далее мои планы, требующие подготовки, хоть приниматься за «Красавца Сержа» по дневнику Валентина — так впору. Но это вещь большая и имеющая шокировать всякую цензуру (мир — натурщиков, шантажистов, тапеток, хулиганов)»[969]. 12 августа об этих замыслах было сказано чуть подробнее: «...все мои планы — на «удаления», как Вы их называете, и начатый современный «Красавец Серж» без аппетита отложен. Планов куча, «Путешествие», «Разговор о дружбе» (ряд рассказиков), «Александр», «M-me Guyon», «Орест» (пьеса; вероятно, первое, что буду делать, готовясь в то же время к сэру Фирфаксу) и что-нибудь из юнкеров»[970].

Для пояснения скажем, что «Алексей» и «Мартиньян» — две пьесы Кузмина («Комедия о Алексее человеке Божьем, или Потерянный и обращенный сын» и «Комедия о Мартиниане»[971]), рассказ «Кушетка тети Сони» после ряда перипетий[972] был действительно напечатан в «Весах» (1907. №10), под «Путешествием» имеется в виду гораздо позднее написанное «Путешествие сера Джона Фирфакса по Турции и другим примечательным странам», а под «Александром» — повесть об Александре Македонском, над которой Кузмин начал большую работу[973]. Все же остальное для исследователей представляло загадку до тех пор, пока в Рукописном отделе ИРЛИ не была обнаружена рабочая тетрадь Кузмина, заполнявшаяся во второй половине 1900-х годов[974].

Однако сперва позволим себе привести подборку выписок из дневника, позволяющих лучше представить себе замыслы автора, в более полном объеме, чем это было сделано ранее. 6 июня: «Я думаю книгу стихов назвать «Amor Victor»[975]; когда-нибудь напишу жизнь Александра и M-me Guyon»; 14 июня: «Составил план «Мартиньяна». Жаль, что ничего нельзя будет писать: или приняться за «Красавца Сержа»? Все другие планы требуют подготовки». На следующий день следует запись: «Не начать ли мне «Красавца Сержа», не думая о цензуре?» 16 июня: «Составлял план «Красавца Сержа». Это будет вещь не для печати».

Следующее упоминание об интересующих нас планах последовало через десять дней, 27 июня: «Осенью буду заниматься к путешествию M-me Guyon и Александру, пиша «Сержа» в то же время». Опять после перерыва, 9 июля: «Не знаю, начинать ли «Красавца Сержа» здесь?». Во второй половине июля желание писать снова возникает, но с определенными оговорками. Так, 18 июля Кузмин записывает: «Нужно приниматься за «Сержа», он пропишется месяца три». На следующий день: «Очень хочется писать, но, м<ожет> б<ыть>, не «Красавца Сержа»». 22 июля, после записи предыдущего дня: «Очень хочется писать», — сообщается: «Начал «Красавца Сержа», но писать его, вероятно, буду лениво. «Перевал» тоже просит к осени рассказ, а я все концепирую длинные для журналов повести».

Следующие записи относятся уже к началу августа и свидетельствуют, что Кузмин, обдумав план работы над новыми произведениями, все время откладывает работу над ними на более поздний срок. 1 августа: «Читал Лукиана, По и Пушкина, мог бы продолжать «Сержа». Напишу пьесу «Орест»». 2 августа: «Зимою напишу «Сержа», «Фирфакса», «Ореста» и «Разговор о дружбе», кроме стихов. Меня радует, что есть, что писать. Положительно центр тяжести переносится в творчество. А, м<ожет> б<ыть>, я и ошибаюсь». 4 августа: ««Сержа» не пишу, помышляю об осени, о работе, о друзьях; какими-то я их встречу? И милый «Фирфакс», и «Орест», и музыка, и все». 5 августа: «С какою радостью осенью буду писать «Ореста» и «Путешествие», посвящаемое Брюсову»[976]; 7 августа: «Что же это я ленюсь, в самом деле. За «Сержа» приниматься большое отсутствие аппетита; если бы я был достаточно осведомлен, сейчас же принялся за «Ореста», хотя главные мои aspirations к «Фирфаксу». 11 августа: ««Сержа» писать не хочется, другого не могу. Все до осени. Покуда подчитаю к «Фирфаксу», буду писать «Ореста»». Вскоре после этого Кузмин вернулся в Петербург и летние планы отменились. Последний раз «Орест» упоминается 4 сентября, и после этого времени никаких свидетельств о том, что задуманные и хорошо уже себе представлявшиеся произведения писались, обнаружить не удалось, да, скорее всего, и не удастся. Кузмин расстался с замыслами.

Сразу скажем, что «Разговор о дружбе» никак не отразился в доступных нам материалах, от повести о мадам Гюйон остался лишь ряд выписок, которые не дают возможности представить себе ее содержание хоть сколько-нибудь полно, зато содержание «Ореста» и «Красавца Сержа», как представляется, до некоторой степени можно реконструировать, причем последнего — в значительно большей степени, так как он, очевидно, и был более подробно продуман, столь подробно, что Кузмин даже, вероятно, поручил ездившему в конце лета в Москву С.А. Ауслендеру поставить в известность руководителей «Весов» и «Скорпиона» о своем новом произведении, и после его возвращения записал: «Предложение «Скорпиона» есть издание вместе «Карт<онного> дом<ика>», «Крыльев», «Красавца Сержа»» (19 августа). К достаточно важной содержательной стороне этой записи мы еще вернемся, а пока попробуем представить, что нам известно, о пьесе «Орест».

План ее, содержащийся в тетради, таков:

«1) Ночь, приплывают. Орест томится. Пилад его успокаивает. Туземцы. Пилад умоляет, уводят.

Ожидают Ифигении. (сна) Она выход<ит> поражен<ная>. Спор о жертв<енности?>. Кричат, чтобы отложили.

Тюрьма. Свидание с Пиладом. Дружба.

Берег моря. Спасает, солнце. Боги награжд<ают> дружбу»[977].

Представляется довольно сложным выяснить, какие именно изменения Кузмин собирался внести в известный сюжет об Ифигении в Тавриде, поскольку сохранившийся материал для этого слишком мал, однако, судя по всему, сам замысел возник под влиянием пассажа из «Крыльев», где учитель греческого языка Даниил Иванович рассказывает герою: «В XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем как у Гомера нет прямых указаний на это». И на реплику Вани: «Что ж. итальянцы это придумали сами?» Даниил Иванович отвечает: «Нет, они были правы...» Дальнейшие его рассуждения уже не относятся к сфере, нас интересующей.