Иосиф Опатошу - В польских лесах

• Название: В польских лесах
• Автор: Иосиф Опатошу
• Издательство: Книжники, Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9953-0032-8, 978-5-7516-0833-0

События, описываемые в романе «В польских лесах», разворачиваются в первой половине и в середине XIX века, накануне Польского восстания 1863 года. В нем нашли свое отражение противоречивые и даже разнонаправленные тенденции развития еврейской идеологии этого периода, во многом определившего будущий облик еврейского народа, — хасидизм, просветительство и ассимиляторство. Дилогия «В польских лесах» и «1863» считается одной из вершин творчества Иосифа Опатошу.

---

Ему казалось, что он один посреди замерзшей реки. Лед трещит, ломается, он скользит, хочет хоть за что-нибудь ухватиться руками или ногами, но все куда-то уплывает, и он падает. Поднимается и падает. Он испугался собственного крика, посмотрел кругом, увидел в одном из окон Довидла и потянулся к уюту теплой и светлой комнаты. В мозгу у него прояснилось. Он вспомнил, что пришел ради Ривкеле, и ему стало легче.

Глава VIII ОПУЩЕННЫЕ ГЛАЗА

В квартире реб Довидла было еще темно. Только одно окно искрилось огоньками. В нем отражалось пламя, вырывавшееся из старинной польской кафельной печи. Против печи, на мягкой оттоманке, лежала Душка, жена реб Даниэля, в бархатном капоте бордового цвета, шлейф которого складками спускался на пол.

Она лениво потягивалась, как кошечка, озаренная красноватым отблеском, жалась к Ривкеле, которая сидела около нее, закутанная в теплый платок, и тоскливо смотрела на огонь. Толстые стены, тяжелые ковры на полу поглощали шипение огня, и даже голоса становились другими — звучали глухо, как будто из-под земли.

Душка сняла свой чепчик. Копна густых подстриженных кудрей рассыпалась по плечам и придала ее лицу что-то мальчишеское.

Волосы были так черны, что пробивавшаяся среди них седина казалась серебристой пылью.

Она увивалась вокруг Ривкеле, обнимала ее и, уткнувшись лицом в ее колени, не переставая, говорила:

— Я так люблю, когда ты меня чешешь… Легче, легче, вот так! Знаешь что? Расчесывай пальцами…

Она взяла пальцы Ривкеле, водила ими по своим волосам, по шее и при каждом прикосновении жмурила глаза, вздрагивая, как от ожога.

— Тебе холодно? — спросила Душка.

— Да, почему-то очень холодно!

— Так обними меня; я тебя согрею! У тебя пальцы, как лед… О, это освежает… Знаешь, Ривкеле, я так люблю, когда мы остаемся одни, совершенно одни… Нужно было бы еще закрыть двери и ставни, затопить все печи и сидеть в темноте, а ты, милая, будешь чесать мои волосы… легче… легче… я их больше не буду стричь. Даниэль говорит, чтобы я их отрастила…

— Кто, Даниэль? — спросила Ривкеле, удивленная.

— Помнишь, какие волосы у меня были, когда я была девушкой? Они опять отрастут, такие длинные, — показала она обнаженной рукой ниже колен. — Как тебе нравится повязка, которую привез мне Даниэль?

— Украшенная гранатами?

— Да. Гранаты красные, как кровь. Когда я их надеваю, кажется, что волосы у меня становятся красными. Ты хотела бы иметь красные волосы? Я бы хотела. Я бы хотела, чтобы волосы мои были красные, как эти язычки в печи. Видишь? Даниэль тоже говорит, что мне нужно было бы иметь красные волосы, хи-хи-хи!

— А почему ты начала наряжаться в красное?

Душка не ответила, поднялась, вытянула немного шею и, облитая красным светом, тихо и таинственно проговорила:

— Никто не должен об этом знать, Ривкеле, даже дедушка.

— О чем?

— О том, что он находится среди нас.

— Кто?

Она ответила не сразу, ниже наклонилась к огню и почти прошептала:

— Он будет одет в пурпур, в огненный пурпур…

— Во что он будет одет?

Потом Душка потянулась к пылающей изразцовой печке, сделала такое движение, точно бросила что-то в огонь, и истерически расхохоталась:

— Хи-хи-хи! В огненном пурпуре он будет, хи-хи-хи!

— Не люблю, когда ты так смеешься, — отодвинулась Ривкеле от сестры. — Дай, Душка, я зажгу свечу!

— Не зажигай, Ривкеле, не зажигай… я так люблю темноту! Я хотела бы, чтобы всегда была ночь. А ты нет? День для меня — мука. Вокруг вечно крутятся мужчины, а я не люблю мужчин. Я так не люблю здоровых, красивых мужчин! Ривкеле, я больше всего детей люблю!.. Детей и калек. Встретив калеку, я всегда останавливаюсь… Их морщинистые, мрачные лица успокаивают меня… Я забываю, что я жена Даниэля, внучка реб Менделе… Мне хочется сидеть с ними у водосточных труб, ходить рядом с ними оборвышем, просить подаяния, вдыхать их запах и петь вместе с ними. И потому, что мамочка не позволяет петь их песенки, хочется этого еще больше!

Она вдруг скорчилась, закатила глаза, провела рукой по другой руке, как проводят смычком по скрипке, и душераздирающе запела:

— О Jesu moj, о Jesu moj,
Gdy bęsze w nieszczęsciu,
Sam przy mnie stoy![51]

Ривкеле рукой закрыла ей рот, не дав закончить, выпрямилась и, недовольная, обняла сестру.

— А у нас в доме целый день мужчины… бр-р! Что ты дрожишь? Тебе опять холодно? Обнять тебя? Покрепче? Ривкеле, если бы ты была калекой или парализованной! Я бы так любила тебя! Я бы не отходила от твоей кровати, а ты бы мне ворожила. Мне очень жарко! Ривкеле, погладь меня: твои пальцы холодны… Теперь мне так хорошо, так хорошо!

Ривкеле была неприятна нежность сестры, она не понимала, как можно любить калек, хотела спросить, нравится ли ей Мордхе, но раздумала и, вырываясь из объятий Душки, попросила:

— Пусти, Душка! Я зажгу свечу!

— Не нужно, Ривкеле! Будем сидеть в темноте. В темноте можно вызвать какие угодно тени. Если захочу — папочка предстанет перед моими глазами; он ведь сегодня с мамочкой в Лукове. Как ты полагаешь — получится что-нибудь с этим женихом? Когда ты выйдешь замуж, я останусь совсем одна! — Душка погрустнела при этих словах и встала. — Пойдем, я погадаю тебе, вызову того молодого человека, которого тебе предлагают в женихи. Идем!

— Не хочу, это колдовство!

— Если б это было колдовством, Даниэль этого не делал бы! Вчера он вызвал дух прадедушки реб Йонатана!

— В самом деле? — У Ривкеле расширились зрачки. — Ты тоже видела мертвеца? Он что — ходит? В воздухе висит? И разговаривает как живой? Я бы этого не вынесла!

— Я сама испугалась! — улыбнулась Душка. — Представь себе, Даниэль просит прадедушку открыть ему тайну, благодаря которой тот общался с самим великим каббалистом Ицхаком Лурией, а реб Йонатан стоит весь дырявый, и дыры на нем движутся, говорят, смеются… Красные дыры, огненные дыры, хи-хи-хи!

— Знаешь, Душка, ты всегда такие жуткие сказки рассказываешь, что у меня мороз по коже!

Душка ничего не ответила и потянула сестру в маленькую, темную комнатку. Там она зажгла толстую восковую свечу, поставила ее между двух зеркал на круглый мраморный столик и начала тихо что-то шептать. Затаив дыхание, Ривкеле смотрела на мрамор, но ничего там не видела. Она смотрела долго, чувствуя, как веки у нее тяжелеют, а над мрамором зажигаются и гаснут какие-то точки. Задвигались серебряные и золотые жилки в мраморе, извиваясь, как змейки, кружились, становясь тусклыми. Что-то зашумело, будто рядом прошел человек.

— Ш-ш…

Издали доносилось тихое пение. Ривкеле дрожала; перед глазами у нее сверкал и переливался глубокий снег. Деревья, люди проносились мимо; пение стало еще тише; бледная полная луна простиралась над морозной ночью, медленно плыла, увлекая за собой то пешехода, то крестьянина на паре лошадей. Ривкеле не могла тронуться с места и только видела, как холодные лунные лучи опутывают ее и, сплетаясь, тянутся далеко-далеко в глубокий снег… Одетые в шубы люди мчались в санках, исчезая, точно в тумане. Душка схватила ее за руку:

— Смотри!

Ривкеле увидела, как из тумана вырисовывается чей-то образ. И, как ночной странник, ведомый холодными лунными лучами, этот образ блуждал среди деревьев. Он приближался и напевал.

— Узнаешь? — спросила Душка.

Ривкеле его узнала, а узнав, почувствовала, как в ней все изменилось: ноги стали легки, легче белого снега, мысль сделалась воздушной, воздушнее морозной ночи.

— Кажется, идут? — насторожилась Душка и погасила свечу.

— Тебе кажется.

— Идут, говорю тебе!

— Кроме Даниэля, никого дома нет.

— Кто это?

— Кто идет?

Мордхе открыл дверь, остановился в темной комнате, удивленный, словно заблудился. Он был уверен, что только что здесь было светло… Неужели это ему показалось? Он увидел, как кто-то сел в углу, узнал Душку, но не трогался с места.

— Видишь, Душка, кто пришел? Простите, Мордхе! — Ривкеле не могла унять дрожь. — Пойдемте в гостиную, я сейчас зажгу свечу.

Душка легко, как кошка, выскользнула, исчезла, и у Мордхе в памяти остался лишь красный шлейф, который тянулся за ней.

Они пришли в гостиную. Он смотрел, как Ривкеле поправляла серебряными щипцами свечи, выпрямляла фитили, зажигала. Он не заметил, что скрытая радость озаряет ее лицо с чуть раскрасневшимися щеками и даже струится в длинных, переброшенных через плечо косах.

Его сердило то, что она не спрашивала, почему он не приходил так долго. Он понимал теперь, что Ривкеле даже не думает о нем, не то бы она спросила, хоть из вежливости, что с ним было. Он ведь и в самом деле мог быть болен. Он ей совершенно чужой, она ждет, вероятно, чтобы он поскорее убрался, а он, дурак, уговорил себя, что она его любит, что она с нетерпением ждет момента, когда он ей откроется. Он совсем пал духом.