Федор Полканов - Рабочая гипотеза.

• Название: Рабочая гипотеза.
• Автор: Федор Полканов
• Издательство: Издательство ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1965

Федор Михайлович Полканов известен читателю пока только по детским книгам: «Подводный мир в комнате», «За стеклянным берегом» и другим. «Рабочая гипотеза» – его первая «взрослая» книга.

Родился Федор Михайлович в 1919 году, окончил биологический факультет и аспирантуру Московского Государственного университета, был учителем, комсомольским работником, воевал, работал редактором в издательстве Академии наук.

Роман «Рабочая гипотеза» посвящен людям науки. Его герои – молодые ученые-радиобиологи и их убеленные сединами руководители – вступили в борьбу со страшным врагом человечества – лучевой болезнью. Неудачи, поражения, первые победы и горячая вера в полную победу – их трудная дорога.

Автор хорошо знает мир, о котором он рассказывает, знает жизнь людей – прототипов своих героев. Как удалось ему воплотить все это в художественном произведении – судить читателю.

---

Подметил Бельский: дважды подходила к газете Валя Громова, читала, и в глазах у нее теплело. Конечно же, Громов стихи писал, он к тому же член редколлегии, а кто, как не редколлегия, пишет стенные газеты? И Виталий – как-то само собой получилось – поднимает руку:

– Боюсь, что ошибка, допущенная Громовым, не случайна. Вспомните стихотворение в «Советском биологе»… – Бельский прочитал стихотворение полностью, память у него безотказная. – Согласитесь: стихи упадочнические. Победоносная армия освобождает страны Европы, а автор ощущает лишь холод физический да голод душевный.

Случалось Виталию наблюдать: начинали вот так же с пустяка, добавлялось что-то, потом еще, еще и еще… Но почему Громов, серьезный до этого, теперь улыбается, а Котова просто хохочет?

Громов в ответном слове сказал:

– Право, мне жаль старушку… Не повезло ей, и мне с ней вместе. Вероятно, меня следует наказать – не будь ротозеем. А вот теперь о стихах. Признателен Белявскому («Белявскому! Надо же: не потрудился фамилии запомнить!») за его высокое мнение обо мне. Но, увы, стихов не пишу. И все же, простите, Белявский: холодно, любимая забыла, однако – что может унять молодость? Где вы тут увидели упадочничество?

Пожалуй, Виталий Громову даже помог: проехался тот на шуточках и отделался в результате лишь легким испугом. А назавтра подскочила к Виталию Елизавета, сунула ему палец чуть ли не в нос и прокричала:

– Знакомьтесь, товарищи: центропупист Белявский, поборник чистого искусства!

Фраза была нелепой – при чем тут чистое искусство, однако обиднейшее из прозвищ – центропупист Белявский – так за Виталием и осталось. Годы прошли. Громов и Елизавета забыли уже про эпизод со стихами, а прозвище все еще при Виталии! И не странно ли после этого, что тянет его, точно магнитом, к ядовитой змее – Лизе Котовой?

«Бабник ты, Виталий, – говорит он себе. – Что тут поделаешь, теоретики в большинстве бабники. Привык к победам, а тут тебе показали кукиш. Смотаться к Зинке?»

Но и к Зинаиде Жуковой – биофаковской студентке, с которой у него был роман,- Бельский пойти не может. Где уж! Еле вывернулся: родился сын. Совесть Бельский сумел успокоить – придумал «теорию» рассеивания генов: талантливый человек обязан оставить миру как можно больше потомков, причем желательно в различных сочетаниях; авось хоть один из них окажется столь же талантливым, как и отец. Молчало по этому поводу и общественное мнение – никто не связывал мальчишку с Виталием. Но зачастишь туда – начнут показывать пальцем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Громов и Котова, основательно облазив пограничную с радиобиологией область физиологии, окунулись в непролазные дебри атомной физики.

– А, будь они неладны! – ругалась Елизавета, поминутно натыкаясь на интегралы.

Громов не ругался, но и его математического багажа, ограниченного знаниями вариационной статистики, приспособленной для биологов, для понимания физики было мало. Однако прошло несколько дней, пока Леонид, наконец, не признался:

– Мы делаем вещи методически незаконные.

– Как так?

– А очень просто. Мы читаем книжки по физике и отбрасываем в сторону ее суть, ибо суть эта сплошь высказана математическим языком. Мы хватаемся за какие-то сучья, шероховатости, торчащие в сторону от основного научного ствола. Только они нам и доступны. И на этой-то никчемной основе мы пытаемся делать научные выводы!

– Так что же ты предлагаешь?

– Изучить математику – раз, привлечь к работе физиков-специалистов – два.

На другой день, во время очередного обхода Шаровского, Леонид спросил:

– Не считаете ли вы, Иван Иванович, что очень не плохо было бы иметь в лаборатории своего специалиста по теоретической физике? Пусть он нас консультирует до поры до времени, а потом войдет в курс нашей проблематики и, быть может, подскажет что-либо дельное.

Прежде чем ответить, Шаровский измерил шагами комнату раз десять-пятнадцать.

– Вы хотите подойти к вопросу с другой стороны? – заговорил он наконец. – Но представьте себе явление обратное: вас, биолога, пригласили работать в физический институт. Скоро вы там освоитесь? А впрочем, дело не во времени. Принцип верен. Законно было бы даже создать лабораторию или целый отдел, где работали бы физики и биологи в равном числе.

Ничего определенного Шаровский так и не ответил. Но прошло две недели, и в лаборатории появился Владимир Семечкин, недавно окончивший институт физик-теоретик.

– Слыхали? – говорили между собой лаборантки. – Иван Иванович взял на работу физика.

– Да что вы! О, замечательно! У меня как раз сломалась электроплитка. Сейчас же ему отнесу.

И к нему приставали с просьбами отремонтировать плитки, осветители, а иногда даже и холодильники.

– Что ж тут такого? У нас кандидаты наук сами моют посуду: раз нужно – значит нужно. А физик это должен уметь!

Но бедный Семечкин не умел даже держать в руках отвертку: был теоретиком в крайне узком, редко встречающемся у нас смысле слова. Вскоре от него отстали и на первых порах как будто забыли о нем. И начал Семечкин мотаться по лаборатории из угла в угол: ему даже рабочее место не выделили.

– Теоретик! – бушевала Елизавета. – Видите ли, теоретик! Физикам это можно – они физики. А попробовали бы биологи обзавестись такого рода деятелями! Чтоб даже эксперимента не ставили, знай сидели бы, разглядывая собственный пуп! Взрастили бы этаких Нью-Дарвинов, что бы им сказали? Занимайтесь, мол, повышением урожайности или как мы, грешные, потрошением мышей. А ведь все, Ленька, твои затеи! Ходит теперь парень, толчется без дела по коридору. Хотя, знаешь что, я, кажется, его приспособлю.

И она побежала искать Семечкина.

– Владимир Николаевич! – обратилась она к физику голосом, полным почтения. – Нам с Громовым срочно нужна ваша квалифицированная помощь.

Семечкин был вне себя от восторга: кому же приятно фигурировать в роли лентяя? А тут Громов. О Громове говорил ему сам Шаровский. Наконец-то первая консультация!

Но у Елизаветы на уме было другое.

– Мы в цейтноте, – сказала она, введя Семечкина в свою комнату. – Нам нужно сегодня подготовить к облучению сто двадцать мышей. И в то же время мы не можем отказать себе в удовольствии послушать ваш эрудированный рассказ на какую-нибудь электронно-радиофизическую тему. В соответствии с вышеизложенным Леонид Николаевич придумал следующий вариант: он будет метить мышей и подавать вам, вы будете держать их, а я колоть.

– Положим, придумал не я, – поспешил внести коррективы Леонид.

Но в целом «штучка» ему понравилась: в самом деле, почему бы Семечкину не держать мышей? Можно к биологии приобщиться и с этого начиная! Он с любопытством следил за физиком, лицо которого непрерывно меняло цвет: Семечкин чуял издевку, и, кроме того, мыши внушали ему страх и отвращение, и именно это было написано на его лице. И вообще физик был мал, тщедушен и юн, а на носу его веснушки, казалось, собрались на митинг, да так и забыли разойтись. Ничего, попривыкнет! В теоретическом же смысле Громов решил оказать физику помощь.

– Давайте сначала я расскажу вам о нашей теме. А в ходе рассказа вы, быть может, уловите то, где сами сможете приложить свои знания. Мне кажется, так будет лучше. И конечно, все это в процессе работы.

И он протянул Семечкину мышь.

– Нет, нет, не так. – Леонид отстранил руку физика, который решился было ухватить животное поперек живота. – Теория мышедержания такова: тремя пальцами – большим, указательным и средним – вы берете грызуна за загривок и чуть стягиваете ему кожу на шее и туловище. Вот так. – Леонид перехватил мышь левой рукой и прижал ее к столу.

Что усвоил Семечкин из этой «теории», неизвестно, но первая же мышь его укусила. Он отдернул руку, а Лиза изловила удирающего грызуна на лету.

– Еще разок, – неумолимо сказала она, и лицо ее было божественно-спокойным.

Мужества у Семечкина было достаточно, он попробовал еще раз и еще и вскоре освоил это нехитрое дело. И странно: сразу же перестали казаться противными мыши, и насмешница Елизавета Михайловна, несмотря на свою ужасающую курносость, вдруг стала выглядеть просто очаровательной.

А Леонид между тем рассказывал:

– Вы знаете, что такое наркоз? То самое, что вы видите. Елизавета Михайловна вкладывает в мышку немножечко нембутала, и грызун засыпает. Пока он спит, мы вкатим ему семьсот рентгенов, и – кто знает! -б ыть может, одна из тех мышей, которые сегодня вас кусали, возьмет да и выживет: наркоз защитит.

Так началось посвящение физика Владимира Семечкина в тайны радиобиологии.

Все, что ему требовалось знать на первых порах, Семечкин худо-бедно усвоил в каких-нибудь три дня.

– Ты талантливый, Вовик! – говорила Лиза, которая уже на другой день перешла с ним на «ты» – впрочем, односторонне: он продолжал называть ее Елизаветой Михайловной. – А теперь возьми шприц и попробуй поколоть мышек иголочкой в животики.