Феликс Кандель - Смерть геронтолога

• Название: Смерть геронтолога
• Автор: Феликс Кандель
• Издательство: «Гешарим – Мосты культуры»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-93273-073-0

---

– Борис! Помоги‚ дорогой.

В палате у окна лежит иссохший мужчина – под одеялом не проглядывает тело. Глаза бесцветны и жизни в них нет. Почти нет.

– Что делаем? – спрашивает Боря.

– Поднимаем‚ – отвечает Авигайль: голос окрашен обещаниями. – Перестилаем постель.

Осторожно поднимают мужчину‚ поражаясь невесомости‚ Боря поддерживает его за плечи‚ чтобы не завалился на стуле. Они знакомы давно‚ с прежних болезней этого страдальца. Боря выслушивал его признания‚ негромкие откровения одинокого человека‚ который доверился‚ наконец‚ другому‚ а потому Кугель важен ему и нужен. Голову валит на плечо‚ говорит тихо‚ размеренно‚ голосом немощи:

– Я звонил. У меня были боли‚ и я звонил. Я боялся не успеть‚ но у тебя было занято. Был второй приступ. Я снова хотел позвонить‚ но не сумел дойти до телефона.

– До телефона... – эхом откликается Боря.

– Вон там‚ – голос разматывается бесконечной лентой. – В коридоре. Потом я до него дошел‚ но телефонная карточка оказалась негодной. Другой карточки у меня не было. Я снова боялся не успеть.

Боря замечает вблизи: лицо у мужчины распадается на части‚ видны разрушения на лице‚ разрушения последних дней. Иногда он забывает дышать‚ и его подталкивают уколами для продления страданий.

– Не надо... – просит Боря.

– Надо. Я пошел в палату и взял деньги. Спустился вниз‚ на первый этаж. Сначала на лифте‚ потом по коридору. Это далеко‚ но я дошел. Купил новую карточку‚ вернулся обратно‚ позвонил к тебе‚ но опять было занято. Я подумал: для меня занято‚ а для кого-то свободно. Больше я не звонил...

Он замолкает и молчит долго‚ словно засыпает.

– Знаешь‚ зачем ты нужен?

Боря знает.

– К утру я умру. Позвони сыну: вот номер и телефонная карточка. Это далеко. На краю света. Но тебе хватит на одну фразу. Скажешь: "Твой отец не станет для тебя обузой". Повтори.

Боря повторяет на иврите:

– Твой отец не станет для тебя обузой‚ сукин ты сын!..

Авигайль стоит у застеленной кровати. Глаза полны слез‚ омытый влагой золотистый топаз. Вдвоем они укладывают его в чистые простыни и выходят из палаты. В дверях Боря оборачивается. Мужчина смотрит с подушек:

– Позвони...

Хочется побыть возле него‚ но слышится голос женщины‚ которой не отказать:

– Борис! Ты где?

5

Нюма Трахтенберг пребывает в недоумении‚ которое не скрывает от Бори. Куда подевалась Броня Блюм‚ что вздыхала у окна на первом этаже? Где Лёва‚ ее муж‚ что дремал на стуле‚ голову уронив на грудь? Лавочка закрыта. На лавочке висит замок. Строгий переросток топчется у двери в тупом размышлении. "Как ты живешь? – спрашивает по привычке‚ в капризах больного разума. – Насыщенно или не очень?.."‚ но никто не наполняет корзину продуктами‚ не дарит ему сосучку на палочке. Жильцы бегают к конкуренту Шимони‚ умножая его доходы‚ а Нюма Трахтенберг углядывает мимоходом: катят кровать по больничным коридорам‚ Лёва шагает рядом‚ опустив голову. Теперь про Броню всё ясно‚ неясно только – когда отпустят домой. Броню выхаживают после полостной операции‚ Лёва неотлучно находится при ней‚ день целый сидит возле кровати‚ словно перед лавочкой. Он молчит‚ она молчит. Она вздыхает и он вздыхает. От радости до печали путь короток. От печали к радости – не переждать.

Напротив Брони возвышается на груде подушек грузная арабская женщина. Седина в волосах. Достоинство во взоре. Кислородная маска на лице. Родственники – их много – навещают больную: дочери с мужьями‚ сыновья с женами‚ братья с сестрами‚ вся почти что деревня. Они являются из иного мира‚ который до глаз закутан в покрывало – не распознать‚ не вычислить; в том мире имеются свои больницы‚ а здесь они платят‚ и платят немало: "Для мамы ничего не жалко". Лежит у окна молчаливая женщина-подросток с тонкой шейкой‚ цыплячьей грудкой‚ с короткой рубленой прической и лицом стареющего мальчика. Ее никто не навещает‚ да и она‚ похоже‚ никого не ждет. Записывает порой в блокнот‚ нервно‚ порывисто. Садится на кровати, ноги подтянув к груди, легонько постанывает‚ запрятав голову в колени. Лёва мучается ее муками‚ а потому идет к сестре за помощью. Та говорит‚ занимаясь привычным делом: "Нет ей спасения". Четвертой в палате старуха-бродяжка‚ знакомая всему городу. Пару раз в году ей хочется‚ чтобы за ней поухаживали. Выбирает место полюднее‚ заваливается на бок‚ – ее забирают в больницу‚ обследуют‚ что-то непременно находят‚ и она блаженствует неделю в чистых простынях. Бродяжку моют по утрам. Кормят. Подпитывают витаминами. Но сумки стоят под кроватью‚ сумки с немудреным добром; однажды она встанет с постели: "Достаточно того‚ что я жива"‚ – снова уйдет на улицу.

Привозят каталку с лекарствами‚ заглядывают врачи: занавеску у входа задергивают‚ посетители выходят из палаты‚ Лёва выходит тоже. Стоят вдоль стенок‚ чтобы не мешаться в проходе‚ и арабы стоят‚ вся почти что деревня‚ родственники той больной‚ что возвышается на груде подушек. Разговоры в коридоре‚ привычные разговоры посетителей‚ которых сближает тревога: как прошла ночь‚ у кого что болит‚ когда будут выписывать. Настороженность остается за стенами больницы. Нож остается за стенами. Смертник‚ обвешанный взрывчаткой. Непонимание с ненавистью. Арабы озабочены состоянием матери. Лёва озабочен состоянием Брони. Без благополучия тела нет благополучия души. Без благополучия души – к чему тогда тело?

Сын Давид привозит свою команду. Они входят по двое‚ смирные и притихшие‚ встают возле бабушки‚ проговаривая благословение‚ самому маленькому подсказывают: "Пусть Всевышний сжалится над тобой..."; отговорив‚ пятятся затем к двери‚ на смену появляются другие‚ – Броня их считает‚ загибая пальцы. Сын Давид‚ отличный от прочих детей‚ склоняется к изголовью: "Мама‚ – говорит Давид. – Наказание – это скрытое благословение". Броня слушает сына‚ не вникая в смысл сказанного. Броне хорошо от звука его голоса‚ даже не тянет шов‚ который обычно беспокоит. Давид увозит свою команду. По той самой дороге‚ где затаился недруг в перекале ненависти. Сказал бы ему недруг: "Земля мала‚ чтобы вместить нас двоих". Сказал бы Давид: "Я принимаю твой довод". Сказал бы недруг: "Детям моим – эта земля". Сказал бы ему Давид: "У меня тоже дети". Сказал бы глядящий извне: "Имеются и иные мнения". Извне – он и есть извне. Скоро роды у Ханы‚ жены Давида‚ скоро свадьба у Сарры‚ его дочери‚ – пора Броне домой.

Давид уже доехал до дома‚ а Лёва всё еще остается на посту‚ Лёва затекает на стуле от долгого сидения и выходит в коридор‚ где окна во всю стену‚ лифты‚ телефоны в закутке‚ скамьи возле них. Разговоры больных на перекуре. Откровения напоследок‚ тихие жалобы‚ разъедающая печаль‚ – Лёва слышит‚ не слушая: "Один отец способен прокормить пятерых сыновей. Пятеро сыновей прокормят ли одного отца?.." Событие в палате‚ событие чрезвычайное: к женщине-подростку приходит посетитель в блузе – кокетливый берет набекрень‚ приносит розы‚ охапку роз‚ целует руку нежно и ласково. Лицо ее проясняется‚ радость на нем и смущение: Господи‚ как она молода! Они задергивают занавеску‚ чтобы побыть наедине; оттуда доносятся голоса‚ словно сливаются бурливые ручейки‚ оттуда доносится смех‚ – Боже‚ они читают стихи! Броня не слушает. Арабская женщина не понимает. У старухи-бродяжки подозрительно дрожит губа. Голос женский за занавеской‚ высокий‚ ломкий‚ срывающийся от волнения: "Кто Ты‚ говорящий во мне? И если не умолить мне Того‚ Который на Небесах‚ умолю ли Того‚ Который во мне?.."

К ночи Лёва уезжает домой. Дома у Лёвы пусто. Не пахнет цимесом‚ рубленой селедкой с луком‚ кнейдлах в курином бульоне – пахнет застарелой пылью. Лёва лежит без сна‚ глядя в потолок‚ шелестит сухими губами‚ словно пожухлой листвой на ноябрьском ветру, – в матраце выемка‚ промятая Броней за долгую совместную жизнь. По ночам выходят на волю вредоносные силы‚ изливаясь из вместилища мрака: не преградить и не отворотить. По ночам вырываются на свободу демоны разрушения Аф и Хемая‚ гнев и ярость‚ и голос плача возносится к Небесам‚ чтобы отвратить пагубные повеления: "Господи‚ велико наше горе! Ярость обступила нас!.." У Лёвы слипаются глаза‚ а за далью далей затаились Павко с Аленой‚ выводят нестойкими буквами на тетрадном листе в клеточку: "Сказано было про времена подобные (Исайя‚ глава 26‚ стих 20): "Ступай‚ народ мой‚ войди в покои свои‚ закрой двери свои за собой..‚ пока не пройдет гнев..." Мы рады‚ дорогой Лёва‚ что в годину бедствия наши покои стали твоими покоями‚ наши двери – твои двери..." Лёва спит‚ умаявшись за день. Во снах мучают его чужие лица‚ во снах у Лёвы затаился феллах‚ которого он углядел из автобусного окна. Лёва говорит: "Гнев был силен и долог – не переждать; земля не покрывала убитых..." Феллах отвечает: "Всякому – свой гнев‚ свои жертвы". Возможно‚ он прав. У каждого своя память. Свои слезы и свой восторг. Одни станут веселиться по радостному для них поводу‚ а другие будут горевать в тот же день‚ отмеченный черной рамкой в их календаре. И наоборот: эти станут веселиться в свой день‚ а те будут плакать. "Я тебя понимаю‚ – говорит Лёва. – На свете существуют две правды: твоя и моя". Лёва тоже прав. "Я не принимаю твою правду"‚ – говорит феллах. "Я не принимаю твою".