Вадим Роговин - 1937

• Название: 1937
• Автор: Вадим Роговин
• Издательство: Б. и.
• Жанр: Политика
• Год: 1996
• ISBN: ISBN 5-85-272-022-4

Вадим Захарович Роговин (1937—1998) — советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922—1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той, которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).

Название четвертого тома говорит само за себя — это самый страшный год в истории России. На основе многих исторических материалов, в том числе архивных документов, автор во многом по-новому раскрывает механизм великой чистки, массовых репрессий, ежовщины.

---

Эта версия, получившая широкое распространение, вошла даже в статью об Орджоникидзе, помещённую в Большой Советской Энциклопедии, где говорилось: «Троцкистско-бухаринские выродки фашизма ненавидели Орджоникидзе лютой ненавистью. Они хотели убить Орджоникидзе. Это не удалось фашистским агентам. Но вредительская работа, чудовищное предательство презренных право-троцкистских наймитов японо-германского фашизма во многом ускорили смерть Орджоникидзе» [475].

В своих мемуарах Хрущёв утверждал, что в 1937 году он не знал об истинной причине смерти Орджоникидзе. По словам Хрущёва, о самоубийстве Орджоникидзе ему стало известно лишь после войны от Маленкова, который в свою очередь узнал об этом из случайного разговора со Сталиным [476]. Это сообщение Хрущёва представляется правдоподобным: Сталин мог приказать своим самым ближайшим приспешникам — членам Политбюро скрыть информацию о самоубийстве Орджоникидзе даже от «рядовых» членов ЦК и других аппаратчиков высокого ранга.

Версия о самоубийстве Орджоникидзе вписывалась в концепцию доклада Хрущёва о невозможности для «ближайших соратников» Сталина противостоять его диктату. Самоубийство Орджоникидзе было представлено Хрущёвым как своего рода акт личного мужества, выражение нежелания разделять сталинские преступления.

Версию о самоубийстве Орджоникидзе признавал и Молотов, который оценивал это событие с наглостью и тупостью оголтелого сталиниста. Главная беда усматривалась Молотовым в том, что своим самоубийством Орджоникидзе «поставил Сталина в очень трудное положение». В беседах с Чуевым Молотов так описывал и характеризовал последний поступок Орджоникидзе: брат Орджоникидзе «выступал против Советской власти, был на него достоверный материал. Сталин велел его арестовать. Серго возмутился. А затем дома покончил с собой. Нашёл лёгкий способ (sic! — В. Р.). О своей персоне подумал. Какой же ты руководитель!.. Он последним своим шагом показал, что он всё-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень такой плохой. Иначе его нельзя толковать…

— Когда Серго застрелился, Сталин был очень злой на него? [,— спрашивает Чуев.]

— Безусловно [,— отвечает Молотов]» [477].

Имеются свидетельства того, что Молотов вложил свой вклад в травлю Орджоникидзе. На июньском Пленуме ЦК 1957 года генеральный прокурор СССР Руденко сообщил, что при расследовании дела Берии Ворошилов сказал ему: «Вы покопайтесь в отношении Серго Орджоникидзе, его затравили, и, нечего греха таить, что Вячеслав Михайлович, когда был председателем Совнаркома, неправильно относился к покойнику» [478].

Существуют некоторые свидетельства, которые ставят под сомнение версию о самоубийстве Орджоникидзе. По словам ряда близких к нему людей, Орджоникидзе в последние дни своей жизни был весьма энергичен и не проявлял никаких признаков депрессии, ведущей к суициду. Как подчёркивает Гинзбург, все люди, хорошо знавшие Орджоникидзе, «кому были известны его поступки, намерения, замыслы, в частности, в последнее время, когда он готовился к предстоящему Пленуму ЦК, не могут допустить и мысли о его самоубийстве… Он тщательно готовился к тому, чтобы… решительно выступить против массового избиения кадров партии, руководителей промышленности и строительства» [479].

В своих воспоминаниях Гинзбург приводит адресованную ему записку его бывшей сослуживицы по Наркомтяжпрому В. Н. Сидоровой, в которой излагались факты, сообщённые ей под большим секретом Зинаидой Гавриловной. В первой половине дня 18 февраля на квартиру Орджоникидзе пришёл неизвестный его жене человек, который сказал, что должен передать лично Орджоникидзе папку с документами Политбюро. Через несколько минут после его появления в кабинете Орджоникидзе там раздался выстрел. Перед приходом этого человека у Орджоникидзе состоялся резкий телефонный разговор со Сталиным на грузинском языке [480].

Об отношении Сталина к Орджоникидзе после смерти последнего свидетельствуют некоторые факты, сообщённые Гинзбургом. Так, все усилия соратников Орджоникидзе добиться выполнения правительственного решения об установке ему памятника наталкивались на глухое противодействие. После войны Сталину был представлен на утверждение список памятников, которые намечалось возвести в Москве. Из этого списка Сталиным была вычеркнута лишь одна фамилия — Орджоникидзе [481].

XXIII Два письма Бухарина

Известие о смерти Орджоникидзе с особым отчаянием было встречено в семьях Бухарина и Рыкова. Узнав об этом, жена Рыкова вскрикнула: «Последняя надежда!» и упала на пол, потеряв сознание [482]. Томившийся в одиночестве и бездействии Бухарин сочинил поэму, посвящённую памяти Орджоникидзе, и один её экземпляр направил Сталину [483].

В дни, непосредственно предшествующие пленуму, Бухарин подготовил два письма. Первое письмо, насчитывающее более 100 страниц, было обращено к членам и кандидатам в члены ЦК, которым предстояло рассматривать его дело. В нём Бухарин строил свою защиту прежде всего на утверждениях о своей закоренелой ненависти к Троцкому и троцкистам, которых он характеризовал выражениями, заимствованными из лексикона Вышинского: «Обер-бандит Троцкий», «обер-начальник всех троцкистско-зиновьевских банд», «атаман бандитов», «подлая линия троцкистских изменников» и т. д. [484]

Ссылаясь на утверждение «Правды»: троцкисты «в числе своих тактических разбойных приёмов имели тактику оклеветания честных советских людей», Бухарин добавлял, что поэтому они решили «после показаний на суде во время первого процесса (а может и раньше)… держать линию на клевету о сотрудничестве с Бухариным, Рыковым и др.». Эту «линию» Бухарин объяснял тем, что «троцкисты заинтересованы прямо и непосредственно в подкрашивании своей „фирмы“, и они начинают (или давно начали) создавать миф о том, что с ними идут и другие». С особой озлобленностью он писал о показаниях Радека, который, будучи на свободе, «передо мной маскировался, как перед искренним партийцем», а на следствии и суде «вставлял в адски-клеветнические фантазии куски действительности». Эту часть своего письма Бухарин завершал выводом: принятие оговоров за правду покоится «на излишнем доверии к людям (вернее, к зверям), которые этого доверия отнюдь не заслуживают» [485].

Схожими аргументами Бухарин пользовался при опровержении показаний «правых лжесвидетелей». Он писал, что считает вполне возможным превращение многих своих бывших единомышленников «в оголтелых контрреволюционеров», которые «делали что-то контрреволюционное помимо меня и вне моей о том осведомлённости». Напоминая, что он не раз публично клеймил своих бывших учеников, подвергнутых тюремному заключению, Бухарин предположительно замечал, что теперь они решили отомстить за это возведением на него «подлейшей клеветы».

Сознавая недостаточность объяснения лживости множества показаний только этими мотивами, Бухарин осторожно излагал гипотезу о том, что такие показания могли быть вырваны провокационными приёмами следователей (на возможность применения во время следствия пыток он, разумеется, не решался даже намекнуть). Таким приёмом он считал, например, предваряющие допрос утверждения типа: «Нам уже известно», «такие-то уже показали», «следствие располагает данными» и т. п. После этого, резонно замечал Бухарин, подследственные, прекрасно знающие, «о чём „нужно“ говорить (ибо обвинения сформулированы и гуляют через газеты по всему миру как почти доказанные)», дают ложные показания из-за боязни быть заподозренными в «укрывательстве» [486].

Наличие столь значительного числа клеветнических показаний Бухарин объяснял и тем, что «при данной общей атмосфере, созданной троцкистскими бандитами, при определённой политической установке, при осведомлённости об уже сделанных показаниях, последующие лжесвидетели считают, что им надо показывать примерно то же, и таким образом одно лжепоказание плодится и размножается, и принимает вид многих, т. е. превращается во многие» [487].

Бухарин указывал на явные нелепости, содержавшиеся в присланных ему протоколах допросов. Так, его бывший секретарь Цетлин заявлял, что примкнул к «организации правых» в 1926 году и что «бухаринская школа» ещё в 1925 году «фактически выступала против ВКП(б)». По этому поводу Бухарин приводил хорошо известные факты: в названные Цетлиным годы не существовало не только организации, но и течения «правых», а Сталин, Молотов и другие сталинисты защищали «школу» от критики со стороны левой оппозиции.

Не менее нелепым Бухарин называл ответ Цетлина на вопрос: «Вам известно, что ваша организация располагает архивом, в котором собраны документы контрреволюционного содержания?» Таким архивом Цетлин назвал… шкаф в служебном кабинете Бухарина, где хранились написанный последним проект программы Коминтерна, папки с материалами, обсуждавшимися на заседаниях Политбюро, и другие официальные документы [488].