Газета Завтра Газета - Газета Завтра 425 (2 2002)

• Название: Газета Завтра 425 (2 2002)
• Автор: Газета Завтра Газета
• Жанр: Публицистика

---

КОВРОВ. Конечно, нет. Очень легко доказать, что весь Платонов вышел из Герцена. Впрочем, это и неудивительно, Толстой говорил: “Герцен — это половина русской литературы”. А Толстой знал, что говорил. Необычное расположение слов в текстах Герцена ("тайная работа жизни", "продолжать нечего было, кругом никто и ничто не звало живого человека", "идеи, пережившие свое время, не увлекают всего человека или увлекают только неполных людей", "надежда мешает оседлости и длинному труду", "народ слушал их, но качал головой и чего-то все доискивался", "большой беды в этом нет, нас немного, и мы скоро вымрем") воспринимается сейчас как платоновское. Платонов и жил-то во флигеле дома Герцена.

Или из Чаадаева. Вот пример из раннего текста Платонова "Электрификация": "настоящая жизнь, ограничиваемая кратким временем и тесным пространством", в другом месте: "в ограниченных, тесных пределах"; это — известное первое философическое письмо. В 1823 г. Чаадаев пишет о себе, что он "всякую мысль превращает в ощущение ("я говорю это краснея"), так что вместо выражения я всякий раз нахожу только смех, слезу или жест". Платонов, "Чевенгур": "Вид человека возбуждал в нем вместо убеждений чувства". Чаадаев — брату: "Поверишь ли, мой друг, в минуты бури самые ужасные, мысль о вашем горе, если погибну, всего более меня ужасала!" Платонов, "Чевенгур": "Себя никогда не жалко, только вспомнишь, как умрешь и над тобой заплачут, то жалко будет плачущих одних оставлять". Вспоминается "чаадаевский" вариант финала "Котлована", тексты в записной книжке Платонова об античном искусстве, навеянные седьмым философическим письмом, известным по нескольким публикациям начала века. Наконец, дуэль Пушкина и Чаадаева в Демутовом трактире в "Ученике лицея", последней пьесе Платонова. Негативное отношение Платонова к Гоголю — это тоже влияние Чаадаева, считавшего "Ревизора" циничной пьесой.

ТИТ. Боже ты мой, какой едкий дым пошел, видимо, дрова сыроваты…

КОВРОВ. Анализируя "Медный всадник" ("Пушкин — наш товарищ"), Платонов пишет: по Пушкину Петр — прекрасен, автор его любит, Евгений — тоже "строитель чудотворный" (правда, в области, доступной каждому,— в любви к другому человеку), "они произошли из одного вдохновенного источника жизни, но они — незнакомые братья". Евгений — не жертва Петра, он — жертва Рока. Горе его души, переполненной одним чувством и обессиленной им,— горе ограниченной жизни. ("Когда-то на него от Сони исходила теплота жизни и он мог бы заключить себя до смерти в тесноту одного человека, и лишь теперь понимал ту свою несбывшуюся страшную жизнь, в которой он остался бы навсегда, как в обвалившемся доме", "Чевенгур") "А Петр? Он бы весь мир превратил в чудесную бронзу, около которой дрожали бы разлученные, потерявшие друг друга люди". Где же выход?— спрашивает Платонов. В образе самого Пушкина, в существе его поэзии, объединившей разные нужды человеческой души.

Здесь сформулирован ключ к самим платоновским текстам. Получается, что весь Платонов вышел из Пушкина.

ТИТ. Правильно ли я вас понял: весь Платонов вышел из Толстого?

КОВРОВ. Именно!.. Мы говорим об искусстве, формальная логика здесь не работает, только логика чувства. Ну и, конечно, из Чехова. Без Толстого не было бы ни Чехова, тот об этом так прямо и говорил, ни МХАТа Станиславского, ни Платонова.

ТИТ (закашлявшись). Они чем-то отличаются друг от друга, русские классики? К тому же Платонов, кажется, не любил Чехова.

КОВРОВ. Зинаида Гиппиус считала, что слово "нормальный" придумано точно для Чехова. У него и наружность нормальная — ни одной женской черты!.. Нормальный провинциальный доктор, с нормальной степенью образованности и культурности, грубоватыми манерами, что тоже нормально. Она не могла себе представить, чтобы Чехов, как Достоевский — или князь Мышкин — повалился перед невестой в припадке "священной" эпилепсии, опрокинув вазу. Или — как Гоголь, постился бы десять дней, сжег "Вишневый сад" и "Трех сестер" и умер. Цветаева говорила: "ненавижу Чехова с детства". Чехова никто не любил. Кроме Толстого: "я его люблю, но не понимаю, зачем он пишет пьесы".

Этому есть много причин, серьезная — одна: обыкновенно автор на 50 или на 80 процентов знает, что хорошо и что плохо, Чехов же — только на 5 процентов. Он считает это знание бесценным; но понимает, что это только 5 процентов,— нежелание Чехова судить своих героев имеет вполне прозаическую подоплеку. Победное шествие пьес Чехова объясняется тем, что актеры в них не связаны сомнительными пятьюдесятью процентами. Они погружены в "нормальный мир". Набоков делил писателей на две категории: тех, которые любят, и тех, которые не любят Чехова; которые не любят — не того сорта. Набоков думал, что Чехов — выдающийся стилист, на самом же деле, Чехов — автор мировоззрения. Даже болезнь его была какая-то нормальная, сокрушалась Гиппиус. Платонов умер от той же болезни.

Они правы в неприятии Чехова. Ощущение, что нет ответа на вопросы, которые жизнь ставит один за другим, и что история заканчивается в безнадежной вопросительной интонации, наполняет нас отчаянием. Толстой: добро есть вечная, высшая цель нашей жизни. Чехов: цели, может быть, нет. Платонов: "Есть бесконечность путей, а мы идем только по одному. Другие пути лежат пустынными и просторными, на них никого нет. Мы же идем смеющейся и любящей толпой по одной случайной дороге" ("Поэма мысли", 1920).

Платонов — в постоянном общении с Толстым и Чеховым. В "Котловане", кажется, есть прямое указание на неслучайность имени одного из героев — Пашкина: Лев Ильич. Смешение имен Ленина и Троцкого сюжетно обыгрывается Платоновым. Однако описание взаимоотношений Пашкина и его жены (— Знаешь что, Левочка?.. Какой ты все-таки, Левочка, доверчивый и нелепый! — Ольгушка, лягушечка...) указывают нам на Толстого, столетие которого как раз отмечалось, на Чехова и его письма к Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой, на чеховскую "душечку", "Оленьку", и на трактовку чеховской героини Толстым. Лев Ильич — смешение имен Толстого и героя его повести "Смерть Ивана Ильича". Платонов, как обычно, дает для прочности два смысла: основной и запасной, с Троцким (в "Чевенгуре" — с Розой Люксембург). Он, как и Чехов, убежден, что без пошлости никак нельзя: не будут ни печатать, ни читать. Котлован — глубокий мешок, в который просовывают толстовского героя и не могут просунуть (Толстой: "и он боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает"). Пашкин и другие персонажи повести — люди, попавшие не на ту дорогу.

Но настоящий, "гамбургский", счет предъявлен Чехову "Счастливой Москвой". Чеховская героиня, которой так восхищался Толстой, горячо любит нового мужа после смерти предыдущего, Платонов же не дает себе такой поблажки. И он иначе оценивает — дополняет — любимую Толстым картину: "пожилая баба сидела в застекленной надворной пристройке и с выражением дуры глядела в порожнее место на дворе". Платонов как критик всегда лаконичен, в "Родоначальниках нации" он рисует картину, подозрительно напоминающую "Черный квадрат" К.Малевича, вот такую: "Здесь вошь любви, но она невидима".

Хирург Самбикин ("Счастливая Москва"), делая вскрытия, ищет, как Чехов, где расположена душа. (Чехов — Суворину: "Мыслящие люди — материалисты... по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю... Когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа?.. А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела... Что же касается разврата, то за утонченных развратников, блудниц и пьяниц слывут... не Менделеевы, а поэты, аббаты и снобы, исправно посещающие... церкви".) Рассказ Платонова "Неодушевленный враг" начинается со слов "Человек, если он проживет хотя бы лет до двадцати, обязательно бывает много раз близок к смерти", практически повторяя текст другого чеховского письма.

ТИТ. Платонов — он коммунист? Или антикоммунист?

КОВРОВ. Это никогда не было секретом для оперативных сотрудников КГБ, круживших вокруг него в течение последних двадцати лет жизни (весь великий технологический опыт социализма, как глубокое переживание, нарисован на лице и теле Платонова). "Я со своих позиций не сойду никуда и никогда. Все думают, что я против коммунистов. Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце мое болит. Ах, как болит!" (Из донесения старшего оперуполномоченного отделения 2 отдела 3 от 15 февраля 1943 г.) "За что вы меня преследуете?— восклицал Платонов,— вы, вы все? Товарищи,— я знаю, преследуют из зависти. Редакторы — из трусости. Их корчит от испуга, когда я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма... Рассудочная и догматическая доктрина марксизма, как она у нас насаждается, равносильна внедрению невежества и убийству пытливой мысли" (из донесения 5 апреля 1945 г.).