Тургрим Эгген - Hermanas

• Название: Hermanas
• Автор: Тургрим Эгген
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-367-00752-7

«Hermanas» («Сестры») — это роман о любви и политике, о больших надеждах и трагических испытаниях.

Рауль — дитя революции. Его отец отдал жизнь за Кубу. И теперь, двадцать лет спустя, Рауль хочет стать поэтом. Расцвести его таланту помогают сестры-близнецы Хуана и Миранда. Именно они определят судьбу Рауля на долгие годы.

История жизни молодого поэта вплетается в исполненный трагизма рассказ о Кубинской революции. Автор рисует резкий и безжалостный портрет послереволюционной Кубы — приходящей в упадок физически и морально и по-прежнему мечтающей построить утопию.

Увлекательный и чувственный роман от автора знаменитого «Декоратора».

---

Жизнь в «Агуас-Кларас» начиналась с восходом солнца, тогда приносили завтрак: сладкую воду с черствым хлебом. После завтрака «обычных» заключенных отправляли на работу. Тюрьма «Агуас-Кларас» располагалась в плодородной местности, и за колючей проволокой мы выращивали кукурузу, лук, капусту, салат, ананасы и другие фрукты. Узники, работавшие на земле, успевали отведать ее плодов, но выращенное никогда не доходило до тюремной столовой.

В отличие от вооруженных убийц, я был «склонен к побегу» и поэтому не мог работать на улице. За все время пребывания в тюрьме едва ли один луч солнца коснулся моей кожи. Меня могли послать мыть полы в бараке, то есть возить туда-сюда грязной тряпкой, смоченной в вонючей воде, чтобы придать полам более пристойный вид. Несколько раз меня отправляли работать на кухню, что считается заманчивым, потому что там можно разжиться объедками. Но чаще всего я сидел запертым в камере, где днем становилось невыносимо жарко и было так сыро, что однажды, когда я долго не брился, моя щетина приобрела зеленоватый оттенок, покрывшись плесенью. С равными промежутками времени — причем без всяких провокаций с моей стороны — мне приходилось проводить пару ночей в изоляторе, узкой шахте, где спать можно было только свернувшись вокруг параши. Двое суток там, и обычная камера уже казалась номером люкс, а лопатный убийца Фелипе — Сократом.

Побыть в полном одиночестве было невозможно. Вместе с нами жили комары, мухи, муравьи, скорпионы, ящерицы и тараканы. Один из заключенных блока D считал убитых им тараканов. Он утверждал, что за три месяца ликвидировал 5678 насекомых. В изоляторе компанию заключенным составляли крысы.

Ужин раздавали на закате, и состоял он обычно из пары картофелин и миски супа цвета мыльного раствора. Один-единственный раз я ел вареное яйцо. Нередко обед из риса и бобов приносили вместе с ужином. В таких случаях между двумя приемами пищи проходило двенадцать часов. Еда обычно была затхлой или недоброкачественной, а иногда ее делали неаппетитной или несъедобной намеренно: в рис могли добавить гнилые рыбные потроха или сгустки старой вонючей свиной крови. Еда — это способ наказания. Но самым ужасным была питьевая вода: коричневатая и опасная для здоровья. Через несколько месяцев, проведенных в тюрьме, я заболел амебной дизентерией, и уверен, что заразился ею через питьевую воду. Что такое амебная дизентерия? Вспомните свой самый ужасный понос и умножьте ощущения на пять: это когда из тебя льется, а кишки выворачиваются наизнанку. Вонь стоит неописуемая. Если в течение нескольких дней после начала болезни в условиях блока D не начать принимать антибиотики, можно умереть от обезвоживания и истощения. Я похудел килограммов на пять, но провел несколько дней в больничном отделении, где еда и вентиляция были лучше.

В «Агуас-Кларас» многие заключенные болели туберкулезом, цингой и бери-бери. В первую зиму моего пребывания там проходила идеологическая кампания против чахотки, которую, как мы узнали, «распыляли» с неба самолеты-шпионы ЦРУ.

Многие пытались покончить с собой или калечили себя так, чтобы их направили в больницу. Они резали себя, глотали стальную проволоку, бритвенные лезвия или столовые приборы, жгли себя. Однажды я видел, как заключенный нагрел полиэтиленовые пакеты до превращения в жидкую кипящую массу, а потом засунул в нее руки. Они были полностью изувечены. Потом мы узнали, что обе руки ему пришлось ампутировать.

В начале я часто задумывался о самоубийстве. Но в основном не из-за условий содержания в тюрьме, а из-за того, что потерял Миранду. Я рассуждал так: если бы я был уверен в ее любви, я бы вынес восемь лет тюрьмы или больше. Без нее все теряло смысл. Что я буду делать там, на свободе? Потом я начал понимать, как же долго тянется одна неделя, один месяц, один год… боль израненной души стала отступать на второй план, потому что борьба за выживание изо дня в день приобретала все более важное значение. Я уже не так часто думал о ее измене и о последней ночи, а о Пабло не думал вообще. Если я не ошибался, он сам должен был в то время сидеть на допросе. Конечно, бывали ночи, когда я лежал на своем колючем соломенном матрасе и чесался, представляя себе Миранду в объятиях другого мужчины. Я видел на ней новые туфли. Но мечта о том, чтобы вернуться и зажить нормальной жизнью вместе с ней и нашей дочерью, придавала мне сил. Я жил ею. Я фантазировал, что Миранда всех подняла на уши, чтобы выяснить, где я нахожусь, писала письмо за письмом, которые просто до меня не доходили, связалась с «Международной амнистией» или другими организациями, чтобы помочь мне. Вот в эту минуту она встречается с кем-то, а сейчас опускает в ящик важное письмо, а теперь стоит и выкрикивает обвинения напротив дверей Министерства внутренних дел, а сейчас у нее берет интервью иностранный журналист. Они не могли заставить людей забыть меня.

Наконец в тюрьме у меня появился друг. Он тоже был одинок, отчасти потому что плохо говорил по-испански. Запас слов у него был большой, но произношение — ужасным. Он был единственным иностранцем в «Агуас-Кларас», а здесь, как и на свободе, против них существовало предубеждение: контакты с иностранцами ненормальны и наказуемы. Мы сближались осторожно, начав с улыбок и коротких кивков. Нам, контрреволюционерам, всегда надо отдавать себе отчет в том, с кем мы разговариваем. Многие заключенные работали на Управление государственной безопасности. В то время мы знали почти всех из них.

Мой новый друг был черным и носил удивительное имя: Мутула Ойеволе. Сначала его звали Лерой Вильямс, он родился и вырос в нью-йоркском Гарлеме. Он был редкой птицей — политическим беженцем на Кубе. По крайней мере, он называл себя политическим беженцем — в США его разыскивали за ограбление банка и соучастие в убийстве. Мутуле было чуть больше сорока лет, и он уже успел совершить в этом мире много нетривиального. В шестидесятые годы он вступил в «Черные пантеры», военизированную ветвь американской правозащитной организации, которая особенно усилилась после убийств Малькольма Икса и Мартина Лютера Кинга. Я кое-что знал об этой организации, Куба восторгалась ею. Теперь она больше не существовала. Партия «Черных пантер» была маоистской, и примером для нее служил Че Гевара.

Мутула не впервые оказался за решеткой. Он всегда жил на грани закона, и поэтому, когда году в 1970-м для финансирования партии надо было ограбить пару банков, Мутула почувствовал, что это его дело. Все пошло не так, как было задумано, и один полицейский был убит. С ФБР на хвосте Мутуле удалось перебраться через границу с Мексикой, где он сел в самолет, следовавший на Кубу, и по прибытии попросил политического убежища. Он был не один такой, в какое-то время на острове скопилось много бывших черных активистов из США. Фидель принимал их с распростертыми объятиями.

И что же с ним случилось? — поинтересовался я. Куба оказалась не тем раем, о котором он мечтал?

В какой-то степени, сказал Мутула. Но сейчас проблема была не в этом. Он сидел за распространение наркотиков. Ему и парочке соотечественников выделили дом на окраине Гаваны, и у них появилась страшная фармакологическая ностальгия по дому, после чего они начали выращивать mota. А потом урожаи стали такими большими, что им «пришлось» продавать часть… по его утверждению, в настоящих социалистических обществах марихуана уже легализована. Во время судебного процесса, по его словам, он понял, что Фидель Кастро — точная копия Сталина.

Мы были воспитаны на страшных историях об условиях содержания в американских тюрьмах, и я спросил, было ли в них действительно хуже, чем в «Агуас-Кларас». Мутула отсидел полтора года за грабеж в местечке под названием «Рикерс-Айленд».

— Ты в своем уме? — воскликнул он. — Американские тюрьмы — это роскошные отели по сравнению с этим. Там чисто, зэкам дают настоящую одежду, хорошую еду… Если бы у меня была возможность, я бы тут же уехал отбывать свой срок там.

— Так почему же ты не потребовал высылки с Кубы? — спросил я.

— Это невозможно. Если бы кто-то из нас, американских диссидентов, повернулся спиной к рабочему раю, для Фиделя это стало бы большим пропагандистским ударом. Поэтому мы обречены умереть здесь. Я поддерживаю связь кое с кем, и они сделали все, чтобы попасть домой, но безрезультатно. Это ад, друг мой. Единственное, что роднит тюрьмы в США с местными, так это то, что большинство заключенных — черные. Кажется, что империалисты и коммунисты сходятся во мнениях как минимум по одному вопросу: что черному человеку место в тюрьме.

Забавно. На это я не обращал внимания. Но он был прав. Только мы, контрреволюционеры, все без исключения были белыми.

— Мутула, — спросил я однажды, — а ты не хочешь позаниматься со мной английским?

И я стал учиться. Как хорошо было снова пользоваться мозгами. А английский мог пригодиться.