Тургрим Эгген - Hermanas

• Название: Hermanas
• Автор: Тургрим Эгген
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-367-00752-7

«Hermanas» («Сестры») — это роман о любви и политике, о больших надеждах и трагических испытаниях.

Рауль — дитя революции. Его отец отдал жизнь за Кубу. И теперь, двадцать лет спустя, Рауль хочет стать поэтом. Расцвести его таланту помогают сестры-близнецы Хуана и Миранда. Именно они определят судьбу Рауля на долгие годы.

История жизни молодого поэта вплетается в исполненный трагизма рассказ о Кубинской революции. Автор рисует резкий и безжалостный портрет послереволюционной Кубы — приходящей в упадок физически и морально и по-прежнему мечтающей построить утопию.

Увлекательный и чувственный роман от автора знаменитого «Декоратора».

---

Вилла-Мариста находится в пригороде 10 Октября к югу от центра Гаваны. Когда-то здесь располагалась католическая монастырская школа, принадлежавшая ордену Святой Марии. Она была национализирована сразу после el triunfo. Управление государственной безопасности, подразделение Министерства внутренних дел, переехало сюда в 1961 году. Дюжина синих бетонных зданий окружена сторожевыми вышками и высокими стенами с колючей проволокой, а перед воротами стоит металлическая скульптура высотой несколько метров. Она изображает автомат Калашникова, АК-47, символ кулака, которым социалистическое государство бьет по отеческим наставлениям. Или символ большого советского присутствия в этом учреждении — здесь кишмя кишело «советниками», и в коридорах можно было запросто услышать разговоры на русском языке.

Обычно арестованных держат на Вилла-Мариста недолго. Как только человек сознается и будет составлено обвинительное заключение, его переводят в другое заведение. Чаще всего пребывание на Вилла-Мариста длится четверо-пятеро суток, и в течение этого периода близкие не могут получить подтверждение того, что человек находится в Управлении, в предварительном заключении. Короткое пребывание на Вилла-Мариста является мягкой формой «исчезновения», что облегчает возможность жестокого обращения с пленниками и применение пыток. У «Международной амнистии» имеются сведения, что узников совести чаще всего подвергают физическому воздействию в течение первых двадцати четырех часов после ареста. Это такая превентивная мера, поскольку если близкие узнают, где содержатся заключенные, то потребуют немедленной встречи с ними.

На следующий день меня снова избили, после того как я несколько часов проспал или провалялся в полукоматозном состоянии в одиночной камере с дыркой в полу для всего того, что я, к сожалению, вывалил на свою одежду. Но уже тогда я заметил, что спонтанная радость и веселье у моих мучителей прошли. Всегда легче бить того, кого не знаешь. Теперь я знал их и поздоровался, когда они вошли в камеру. Я почти не сопротивлялся, не провоцировал их словами, просто попытался сжать зубы и вести себя по-мужски. Им было скучно. Чтобы сеанс не был окончательно испорчен, они стянули с меня серые тюремные штаны и положили животом на стол. Тогда один из них начал пихать свою дубинку в мой задний проход. Это было ужасно больно, и я громко заорал — может, как раз вовремя, чтобы избежать того, чего боялся больше всего: удара, который мог послать всю дубинку в мои внутренности и порвать их. Они были довольны, смачно хохотали и заставили меня сказать, что это было приятно. Ну да. Вам ведь тоже было приятно?

Дело было в воскресенье. Скоро охранники должны были смениться. Мои новые друзья вернутся домой, к семьям, съедят воскресный обед и расскажут, как бились за революцию. Я заполз в свою камеру, полежал немного и осторожно ощупал прямую кишку в поисках крови. Крови было мало, и она скоро остановилась. Я лежал и размышлял о мучителях — разве они не были в чем-то проститутками, когда доходило до дела? Отвратительная и непристойная профессия, но одновременно подразумевающая большую степень интимности: существовала близость, ритуал, который был пародией на акт любви. Несмотря на то что я был как в тумане, я начал подумывать о том, чтобы что-нибудь написать.

Охранники вечерней смены были недружелюбными и суровыми, но они меня не били. На обед я получил капустный суп, но большую часть порции выблевал.

В понедельник был рабочий день. Меня, избитого и измученного, отвели на допрос, и я почти обрадовался, снова увидев Наварро и Ибанеса. Они сидели вместе со своим начальником, женщиной по фамилии Кантильо, носящей звание майора. Это она формулировала вопросы, она являлась мозгом операции, направленной против меня. На ней была военная рубашка защитного цвета и синяя мини-юбка. Этот наряд напомнил мне о госпоже Обрегон, сотруднице дворца бракосочетаний, которая поженила нас с Мирандой. Синьоре Кантильо было лет сорок пять, и она выглядела сексуально. Ее форменная юбка была расстегнута настолько, что в подобном месте, где круглые сутки можно услышать крики боли заблудших душ, это казалось непристойным. Если я буду хорошим мальчиком и во всем сознаюсь, расстегнет ли она еще одну пуговичку, а может, даже две?

Это был не обычный допрос. Как мне сказали, мои преступления уже были детально описаны. Доказательств хватало. Они долго готовились и работали изо всех сил все выходные.

Возможно, мне и не нужен был врач, но я попросил, чтобы он меня осмотрел, и пожаловался на жестокое обращение. На несколько мгновений воцарилась неприятная тишина, и майор Кантильо велела показать записи дежурного журнала. Ибанес принес его и зачитал: «Возникли проблемы, когда заключенного необходимо было перевести из одной камеры в другую, чтобы сделать уборку. Заключенный воспротивился, набросился с кулаками на дверь, упал на пол и т. д.». И насадил жопу на резиновую дубинку? — подумал я, но по какой-то причине решил не доводить до сведения госпожи майора именно это. (Еще удивительно было услышать слово «уборка». Я не очень большой эксперт в таких вопросах, но могу предположить, что пол и стены в моей камере были вымазаны испражнениями, присохшими к ним приблизительно в 1975 году.)

Они пообещали отвести меня к врачу, и мы перешли к более важным темам. Майор Кантильо говорила спокойно и по-деловому. Следствие еще не закончилось, но к настоящему времени меня уже можно было осудить по пяти или шести статьям Уголовного кодекса. Некоторые из моих предполагаемых преступлений были уникальными для кубинской системы правосудия и, вероятно, требовали более детального изучения. Это, например, обвинение по статье 144 о desacato (неуважительном отношении): вербальные или письменные угрозы, клевета или издевательства над представителями власти. За это предусматривалось наказание в виде лишения свободы на срок от трех месяцев до года, с возможностью увеличить срок заключения до одного-трех лет, если высказывания касались главы государства (Фиделя Кастро) или высших государственных деятелей. Или по статье 103 о propaganda enemiga (вражеской пропаганде): изготовление, распространение или хранение пропагандистских материалов, целью которых является нанесение ущерба общественному порядку, социалистическому государству или международной солидарности. За это полагалось от одного до восьми лет. Статья 207 определяла asociación para delinquir (сговор с целью совершения преступления): если три или более человека собрались вместе для создания общественных беспорядков или проведения антисоциальных действий, это наказывалось заключением под стражу на срок от трех месяцев до одного года. И наконец, статьи 72–90, определяющие peligrosidad (опасное поведение). Лиц, имевших «особую склонность» к совершению преступлений, можно было приговорить к заключению сроком до четырех лет в превентивных целях до совершения ими преступления. Это касалось, например, лиц, которые, по мнению властей, вели себя «антисоциалистически» или просто «антисоциально». У Джорджа Оруэлла это называется «мыслепреступлением».

Кажется, что доказать все это без благословения вышестоящих юридических властей довольно сложно. Но такое возможно. Права человека на Кубе подчинены краткосрочным и долгосрочным задачам государства. Это определяется статьей 62 Конституции 1976 года: «Никакие гражданские свободы не могут входить в противоречие с установленным данной Конституцией или в противоречие с задачами социалистического государства, или в противоречие с решением кубинского народа построить социализм и коммунизм». Фидель популярно разъяснил: «Внутри революции — все. Вне революции — ничего».

В добавление ко всему, сказала майор Кантильо, они собирались осудить меня за кражу государственной и народной собственности, а также за то, что я обогатился незаконным способом. Я также нарушил закон, предоставив неверную информацию с целью получить квартиру большей площади.

При желании я мог, учитывая собственные интересы и интересы других (в первую очередь Миранды и Ирис), подписать заявление, которое они подготовили. Она протянула мне стопку бумаг и ручку и попросила внимательно все прочитать. Я сказал, что слишком утомлен морально и физически, чтобы читать это здесь и сейчас, но готов взять документы с собой в камеру и изучить их там. Она забрала у меня бумаги. Я запротестовал, но майор Кантильо сказала, что я смогу снова их увидеть, когда захочу сотрудничать.

Потом она спросила, есть ли у меня вопросы. У меня были вопросы. Я поинтересовался, когда смогу поговорить с адвокатом.

Раньше я понятия не имел об этом. Международная общественность критиковала наше государство за длительное содержание людей в предварительном заключении без предъявления обвинений или вынесения обвинительного вердикта суда. Теперь в некоторых случаях все происходило наоборот. Мое дело было одним из таких. Вскоре я понял, что они собирались провести очень быстрое судебное заседание, вынести приговор, запереть меня и потерять ключ. Времени на подготовку защиты было крайне мало.