Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу

• Название: Трубачи трубят тревогу
• Автор: Илья Дубинский
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

Книга писателя И. В. Дубинского посвящена героической борьбе червонного казачества против белогвардейщины и иностранных интервентов в годы гражданской войны на Украине. Написана она непосредственным участником этих событий. В книге правдиво и ярко рассказано об успехах и неудачах отдельных кавалерийских частей, о выдающихся командирах, политработниках и рядовых бойцах. Автору удалось выпукло показать отважных вожаков советской конницы В. М. Примакова, Г. И. Котовского, М. А. Демичева, П. П. Григорьева, Д. А. Шмидта, а также проследить за судьбами своих многочисленных героев, раскрыть их характеры. Редакция и автор выражают глубокую признательность ветеранам червонного казачества Киева, Москвы, Ленинграда, Львова, Чернигова, Днепропетровска, Донецка, Харькова, Винницы, Хмельницкого, Ахтырки, старым большевикам черниговцам, черниговскому музею М. М. Коцюбинского, которые оказали ценную помощь в работе над книгой. Автор также сердечно благодарит участников читательских конференций в Ленинграде, Москве, Киеве за дружескую критику и добрые советы.

---

— У того казака, — ответил Гребенюк, — видать, лошадь была сильная, а рука слабая — обкарнал только пол-уха. В бою мы вместе с ушами снимаем и голову. Так что, пан атаман, на нас не грешите.

После переворота Скоропадского петлюровская армия с тайного благословения головного атамана присягнула гетману. Подпольная связь между Петлюрой и командиром Левобережного корпуса атаманом Болбачаном была доверена молодому хорунжему Богдану Цебро. И ему начало мерещиться, что еще немного — и он, всегда бывший последним среди последних, займет прочное место среди первых. Вот тебе и «мамина спидныца», вот тебе «ке хве т-иль», черт побори! А отрубленное ухо ничуть не мешало. Напротив! В Запорожской Сечи гордились такими почетными знаками.

— Меня ценили, — вспоминал он. — Привез я раз письмо Болбачана. А у пана Петлюры люди. Полон кабинет. Симон Васильевич положил руку на мое плечо и говорит: «Кое-кто из вас, добродиев, мне закидает, что я своей политикой отталкиваю рабочий класс. И вы, добродий Вовк-Сыроманец, первый! — Головной атаман указал пальцем на тощенького, быстроглазого человечка. — А ну спросите пана хорунжего, какого он роду? Он вам и скажет: «Самого что ни на есть пролетарского!» — и это будет сущая правда, панове!»

— Люмпен-пролетарского! — шумно выпуская из носа клубы махорочного дыма, невозмутимо заметил Мостовой. Сверля атамана глазами, продолжал: — Обратно же возьмем лакеев из гостиниц и рестораций. Кое-кто из этих «пролетариев» шибко жалеет о буржуях: по чаевым соскучились!

...В знаменитом бою под Мотовиловкой, где верные Петлюре полки Коновальца, восстав, разбили двинутые против них из Киева гетманские силы, хорунжий Цебро уже был в строю. Петлюра пожаловал ему чин сотника и поручил формировать полк серых гайдамаков (имели шапки с серым шлыком).

Ожидая производства в полковники, Цебро со своим полком боролся против червонных казаков под Старо-Константиновом, Проскуровом и даже здесь, под Литином, в котором он, Цебро, спустя два года дает показания. Но ждал сотник Цебро напрасно. В полковники его так и не произвели. Кто бы мог подумать? А началось все с пустяка!

Ухаживая за пышно свисавшим к левому уху оселедцем, Цебро стал замечать, что с каждым разом на расческе остается больше и больше волос. Не помогли ни знахари, ни древние шептухи. Один опытный врач объявил: причина облысения — дурная болезнь. Тогда Цебро вспомнил глухой переулок у Контрактовой площади. Черное убранство комнаты, черные чулки и даже черное белье красотки. Назвалась она офицерской вдовой. Не взяла деньги, подарок.... «Черная напасть», — подумал сотник, выслушав диагноз доктора. — «Божья кара», — сказал он вслух, вернувшись в штаб.

— Верите в бога? — спросил комиссар. 

— Верю — он меня покарал. В Ахтырке подцепил белый с красными цветами шерстяной платок. Послал Фросе — моей жене. Послал, а самого пекут слова обиженной бабы: «Хай вас за ту хустку черна пранця побье»... Вот и побила... А теперь посудите, — с горькой усмешкой произнес атаман, — чи станут гайдамаки слушать пархатого полковника? Только пан головной не захотел меня обидеть. Взял меня в ставку...

— Но так на чине сотника вы и засохли? — спросил Мостовой.

— Помните, что сказал пан Выборный? Это в «Наталке-Полтавке»... «Лучше живой хорунжий, чем мертвый сотник». А я скажу: лучше живой сотник, чем мертвый полковник...

— Пока живой... — подал реплику Почекайбрат.

— Не твоего, Панас, ума дело, — осадил взводного Мостовой.

— Крови на мне нет, — продолжал петлюровец, искоса взглянув на Почекайбрата, — кроме той, что в честном бою... За это солдата не судят... Пленных не убивал... Мирных жителей тоже. Из-за Збруча требовали, чтобы я во имя бога побольше карал... Но покаранным остался лишь атаман Божья Кара...

— Что ни день пакостили, срывали труд селян, — сухо произнес комиссар, — а послушать вас — вы самый безобидный и несчастнейший в свете человек...

— Да, вы видите перед собой несчастную жертву чеботаревского застенка, — ударил себя в грудь атаман. — Не верите? Возьмите мой дневник, господа-товарищи!

— Что? — спросил Гребенюк, потрясая трофейной тетрадью перед лицом атамана, — осуждаете пана Петлюру? Разоблачаете изменников-атаманов, продававших Украину? Сами каетесь? Как же вам доверили атаманство? Что-то не вяжется: петлюровский резидент и «жертва чеботаревского застенка». Что? Страшно держать ответ?

— Я не из тех, кто, выслушав смертный приговор, пускается в пляс: «Ой, кума, не журись, туды-сюды повернись...» Я молод. У меня дети. Хочу жить... Почитайте дневник. Увидите, каков наш головной. За верную службу сдал меня в руки палачу... 

С помощью самого Цебро мы осилили расплывшийся, написанный химическим карандашом текст дневника. Начинался он так: «Подволочиск. Будка стрелочника. 21 ноября 1920 года. Чернейший из всех черных дней. Не победа на Днепре, а разгром на Збруче. Не высокие курганы славы, а жалкие холмики казацких могил. Первая — под Крутами. Последняя — под Писаревкой. Могила всей нашей казацкой красы! Последняя ли она? Запишу, пока свежо в памяти.

После разгрома там, за Збручем, начался развал здесь — к западу от Збруча. Все открыто критиковали головного атамана. Даже писака Вовк-Сыроманец».

Когда разгорелся бой в Волочиске, адъютант ставки Цебро находился в вагоне Петлюры. Он был свидетелем такого разговора.

Французский полковник Льоле, опекавший раньше Петлюру, теперь наседал на головного:

— Ну шьто, первый зальп — и Украйн, гоп, поднялсь? Да, мусью, Пьет-Льюра, Украйн, поднялсь, только не с вами, а против вас, да, контр вас. Вольочиск — это ваш позор...

Петлюра ответил:

— У нас. Волочиск, а у вас Седан... Мы поторопились. Послушались пана Пилсудского.

Заговорил Вовк-Сыромалец. Армейский писака. Почему-то в цивильном:

— Беда — быть лакеем. Вдвойне беда — быть лакеем у лакея. Да, положение пикантное. Котовский и червонные казаки в Волочиске. Чего ждать от кандальника? Ворвется со своими головорезами в Подволочиск...

Тут размечтался Петлюра:

— Парочку бы мне Примаковых или Котовских. Сидел бы я не в этом несчастном Подволочиске, а в нашем златоглавом Киеве...

А Вовк-Сыроманец продолжал:

— У нас, пан головной, Котовский мог бы стать Удовиченкой, а у них Удовиченко — Котовским... Не герои создают среду... Среда создает героев. И еще скажу, мы занимались маскарадами, а большевики — душой мужика. Мы завели оселедцы Тараса Бульбы, нацепили гайдамаку черный и желтый шлык, а о том не подумали, что у него душа красная...

Головной положил руку на плечо газетяра:

— Народ, который не пытается завоевать свое право мечом, достоин доли раба...

А Вовк ему ответил:

— Лбом стенки не прошибешь... Меч мечом, а гибкость гибкостью. Надо было признать Ленина, Советы... сотрудничать с ними. Сотрудничать и потихоньку завоевывать народ, изнутри...

— Знакомая песенка, — возразил Петлюра. — Ею мне прожужжал уши Винниченко. Большевики могли спеться с Курносым Мефистофелем. У них еще могли найтись общие слова. Для Симона Петлюры у них есть лишь штыки и темницы чека. Упрятали бы меня за решетки. Да и вас, пан газетяр, хотя бы за вашу брошюрку «Симон Петлюра».

— Упрятали бы нас, но не наши идеи, — продолжал Вовк. — А может, я и уцелел бы. Покаялся бы за «Симона Петлюру».

— Ваше счастье, — зло сказал Петлюра, — что мы в Польше, а не у себя дома. Я бы вам устроил свидание с паном Чеботаревым.

— Понимаю, — усмехнулся газетчик, — ни одна держава не может обойтись без палача. Но кат Чеботарев — это не собеседник для мыслителя Вовка-Сыроманца...

А тут вошел сам Чеботарев.

— Пан головной атаман, — начал он, — полковник Стеценко не выполнил вашего приказа. Сдал Волочиск... Батько, докладываю: Стеценко трус и изменник. Благослови, батько...

Вовк заговорил первый:

— Высшая политика не признает сантиментов... Она знает один закон — закон джунглей. Трудно было убить первого — кошевого атамана Болбачана. А потом полетели головы верных сынов Украины... Да, я вас, Симон Васильевич, изучаю давно... ваши хуторские концепции еще кое-как годились для борьбы с Керенским. Но с Лениным может бороться лишь человек, мыслящий мировыми категориями... с иной архитектурой ума.

— Когда умолкают пушки, начинают гудеть злопыхатели и болтуны, — ответил Петлюра. — Забыли свою брошюрку? Кто же в ней писал обо мне — «найкращий син рiдного нашого краю»?.. Измена, настоящая государственная измена... 

— Это козырной туз всех неудачливых правителей... Все-таки, Симон Васильевич, вам было бы лучше в сутане, нежели в жупане.

На путях загудел паровоз. Все встрепенулись. Но ждали напрасно. Паровоз легионеры Пилсудского пустили под свой эшелон. Тут Петлюра приказал Цебро: