Мишель Уэльбек - Враги общества

• Название: Враги общества
• Автор: Мишель Уэльбек
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Публицистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-02731-2

«Священные чудовища» французской литературы Уэльбек и BHL, которые видят мир в абсолютно противоположных ракурсах, неожиданно находят точки соприкосновения.

«Marianne», 4 октября 2008 г.

Враги общества — переписка между Мишелем Уэльбеком и Бернаром-Анри Леви. Этот сборник, составленный из 28 писем, вышел в издательствах Flammarion и Grasset в 2008.

Темы, которые авторы затрагивают в своих письмах друг другу, простираются от литературы и литературной карьеры до философии и религии, от места художника в современном обществе до перспектив развития современного общества. Авторы не оставляют без внимания и политические вопросы. Достаточно много времени они уделяют обсуждению ситуации в современной России. Мишель Уеллебек приводит детали, которые освещают его духовный и литературный рост, упоминает об авторах, которые на него оказали влияние: Блез Паскаль, Эммануэль Кант, Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше, Фёдор Достоевский, Франц Кафка. Роль интернета в современном обществе также лежит в поле интересов авторов.

Переписка охватывает период с января по июль 2008 года.

Авторов этой книги многое разделяет и многое объединяет. Мишель Уэльбек всего добился сам. Он нелюдим и неразговорчив, с восторгом отзывается о России и любит здесь бывать. Его философско-фантастические романы "Элементарные частицы", "Платформа" и "Возможность острова" полны безнадежного пессимизма и шокирующе откровенных сцен.

Публицист, философ, писатель Бернар-Анри Леви — выходец из богатой семьи, любит блистать красноречием, Россию он жестоко критикует за тоталитаризм и за Чечню. Во французской прессе его называют просто BHL (что говорит о культовом статусе), при этом нападая на него по любому поводу — так же, как на Уэльбека. Горячий спор двух столь разных "врагов общества" — наглядное подтверждение: крайности сходятся.

Перевод с французского Екатерины Кожевниковой

---

3 июня 2008 года

Дорогой Бернар-Анри, как раз перед вашим письмом я вдруг получил от Маттиаса Венсено приглашение на фестиваль поэзии, который он проводит каждый год в Коррезе в августе. И едва не согласился. В душе проснулось томление, ожила романтическая иллюзия, будто можно вернуться в молодые годы, когда я был известен как поэт и только как поэт, к тому же только среди тех, кто интересовался у нас поэзией, и поучаствовать вновь в скромных празднествах, организованных муниципалитетом при поддержке генерального совета или местного отделения банка «Креди агриколь». Поверил, что можно вернуться в те годы, когда был счастлив.

Но тут же, как вы понимаете, осознал невозможность этого. Нынешняя моя слава компрометирует не только меня. В неловком положении оказались бы и другие участники, и даже сам фестиваль. С некоторых пор мне воспрещены подобные радости. Есть и еще препятствие, возможно даже более серьезное: я не могу себе представить, что участвую в публичном чтении во Франции. Я долго оберегал себя от паранойи и думаю, что лучшим лекарством послужило мне чтение в раннем возрасте книги «Прогулки одинокого мечтателя»[114]. Меня тогда очень напугало безумие, ощутимо нарастающее с каждой страницей, и я поклялся, что постараюсь его избежать. Сегодня приходится склонить голову перед очевидным: я не избежал его полностью. Узнаю симптомы: тахикардия, плывущие от перенапряжения мозги, заторможенность на нервной почве.

Конечно, у меня есть оправдание. Если кто-то во Франции и заслуживает оправдания за свою паранойю, то это я.

Руссо тоже.

Когда что-то такое высказываешь, люди понимающе смотрят на тебя и насмешливо поджимают губы. Я опять вспоминаю интервью Курта Кобейна, он говорил, что был куда счастливее, когда колесил в фургоне со своей рок-группой и выступал в крошечных зальчиках, не привлекая внимания журналистов. Люди в таких случаях возражают: зато теперь у вас есть слава, есть деньги, вам не на что жаловаться. Проходит еще немного времени, и вас упрекают, что вы с жиру беситесь. И только после того, как человек пустит себе пулю в лоб, до окружающих начинает доходить, что он не шутил, ему в самом деле было плохо.

Все, что вы, дорогой Бернар-Анри, — написали относительно известности в узком кругу, мне чрезвычайно близко. У меня была такая известность, и я жил так долгие годы. Тебя читают собратья, и никто кроме них.

Все это мне не только знакомо, но живо до сих пор. Несколько месяцев назад я получил антологию французской поэзии, составленную Жаном Оризе для издательства «Ларусс». В посвященной мне справке он мимоходом замечает, что кроме стихов я опубликовал несколько романов, вызвавших бурную полемику.

Поймите меня правильно, Бернар-Анри, в моих словах нет позы, нет аффектации. В мире Жана Оризе кроме поэзии, безусловно, существует и проза, но она гораздо меньше для него значит.

Вот еще один случай. Как-то я повстречал Лионеля Рэ в аптеке центра «Италия-2». Мы немного потолковали о его здоровье, у него возникли проблемы, он собирался обследоваться. Еще он сообщил, что недавно ушел на пенсию (раньше он преподавал в лицее Шапталь). Потом спросил, чем я занимаюсь, я ответил, что собираюсь снимать фильм. Он сказал, что это любопытно, увлекательно. Он знал, что я написал несколько романов, однако заметил, что я давно не издавал стихов. Упрек был мягким, но вполне серьезным, по его мнению, мне пора было снова заняться делом.

Уильяма Клиффа я встретил в поезде Париж — Брюссель, и он тоже говорил со мной о стихах. После общепринятых банальностей он сразу перешел к Вийону, потом упрекнул меня за слишком вольное обращение с александрийским стихом.

Удивительно, потрясающе, что такие люди еще есть. Хочется, нет, не хочется, а необходимо сказать: еще существуют. Люди, придерживающиеся столь устаревшей системы ценностей, ни в чем не совпадающей с современной.

Сколько они еще просуществуют? Уверен, что издательство «Галлимар» осознает свои культурные обязательства и сочтет своим долгом опубликовать стихи наших старых поэтов, пока они еще живы, однако сомневаюсь, что оно станет лихорадочно отыскивать их последователей.

Хотя несправедливо бросать камни в издателей: я давно уже не вижу в книжных магазинах отдела поэзии.

А что делать книжным магазинам, если на стихи нет спроса?

Быть может, мы живем в мире, где поэзии попросту нет места (именно такой вывод сделал Герасим Лука[115] и покончил с собой).

Что-то необычайно драгоценное исчезает. Исчезает у нас на глазах. Я свидетельствую: исчезновение произошло на протяжении моей жизни, даже в рамках моей недолгой авторской жизни, я видел, как полок со стихами в книжных магазинах становилось все меньше. И меньше на этих полках становилось книг. Хотя и я присутствовал при ежегодных взрывах энтузиазма, сродни советскому, среди ответственных чиновников, ежегодно поздравляющих друг друга с небывалым успехом «Весны поэтов», с необыкновенным наплывом публики. Даже вспоминать противно.

Венсан Равалек в эссе «Автор» с немалым юмором и злостью повествует о житье такого же, как мой, литературного кружка, только не поэтов, а новеллистов.

У меня с Равалеком немало общего, оба мы не сразу вышли на true business[116], то есть занялись романами (только к началу 1994 года у него вышел «Гимн шпане», а у меня — «Расширение пространства борьбы»), до этого его новеллы печатались в издательстве «Дилетант», мои стихи — в издательстве «Дифферанс». Точно так же, как он, я участвовал в немыслимых встречах с государственными чиновниками, на которых ответственного за культуру в мэрии в первую очередь волновало, включена ли телятина в «гостевое меню». Мы с Венсаном порой не имели крыши над головой (ему доводилось ночевать в приюте, мне — в брошенном фургоне).

Но есть между нами небольшая, однако существенная разница: если я задумаю рассказать о годах, прожитых в моем поэтическом мирке, рассказ выйдет и не таким смешным, и не таким злым. Новеллистов издатели считают либо лентяями, либо недоумками, как-никак у них под рукой и персонажи, и всякие истории. Им невдомек, почему новеллист не может написать историю подлиннее, которая будет называться романом и заинтересует публику. Тогда как поэты заведомо ни к чему не пригодны, абсолютно безответственны, а значит, с ними можно вообще не считаться.

Так вот, между поэтами, которые вне игры, отношения более дружественные, чем между новеллистами, которые почти что в игре.

Их отношения по-разному окрашены.

Теперь я в игре (это самое меньшее, что можно сказать) и ищу средство, пока безуспешно, чтобы из нее выйти (продолжая потихоньку быть).

Потому что нужно что-то иметь, чтобы не утратить связи с поэзией, что-то похожее на невинность. Профессионально говоря, только это и нужно. Есть чудесное слово, обозначающее человека, который нашел что-то очень ценное, — открыватель. Находка могла быть совершенно случайной, человек просто блуждал по лесу или, наоборот, на протяжении пятнадцати лет изучал карты времен конквистадоров, сути дела это не меняет. То же самое со стихами, совершенно не важно, писал ты стихотворение два года или пятнадцать минут, оно — я знаю, звучит нелепо, — словно бы существовало задолго до тебя, лежало написанным целую вечность, а ты его только открыл. И как только ты открыл стихотворение, ты от него отстраняешься. Ты очистил его от земли, обмахнул щеточкой, и оно, отныне доступное всем, поблескивает матовым золотом.

Роман — совершенно другое дело, в нем обилие смазки, пота, масса немыслимых стараний удержать всех по местам, крепко-накрепко завинтить гайки, проследить, чтобы конструкция не развалилась. Словом, как ни говори, но роман — это разновидность механики.

Я не отрекаюсь от своих романов, я их очень люблю, но не сравню со стихами и даю на отсечение голову (споря с Кундерой, Лакисом Прогуидисом и всеми моими друзьями, несмотря на их поддержку в минуты творческих кризисов), что роман (даже Достоевского, даже Бальзака, даже Пруста) более низкий жанр, чем поэзия.

(Старый спор, лично вас он не слишком касается, но на него, можно сказать, ушла моя молодость, мы спорили в кафе «Люсернер»[117] с романистами Бенуа Дютертром и Лакисом Прогуидисом.)

Не знаю, есть ли у меня способности для писания романов, не знаю, имеет ли смысл подобный вопрос, и можно ли быть способным к такому разнообразию?

К историям я неспособен совершенно, меня всегда тошнило от рассказывания историй, талант рассказчика (или storyteller, пользуясь более современным словом) у меня отсутствует.

Стиль? Пусть не пудрят мне мозги своими глупостями! Где это видано, чтобы слова были наделены способностью непосредственно воздействовать на читателя в зависимости от того, как их выстроишь? В поэзии да, главным образом в поэзии. По сравнению с поэтом ни у одного романиста нет стиля, более того, не может его быть. Конечно, и в романе пытаешься обрести какую-то гармонию, конечно, что-то находишь, радуешься во фразе некой «изюминке» — так легла, что хоть бы и в стихи (такое часто случалось у Конрада, иногда у Флобера); и сразу же рот на замок, пусть другие раскопают блестку, полагаешься на читателей будущего.