Зия Самади - Избранное. Том 1

• Название: Избранное. Том 1
• Автор: Зия Самади
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1986

Зия Самади — один из известных советских уйгурских писателей, автор ряда романов и повестей.

Роман «Тайна годов», составивший первый том избранных произведений З. Самади, написан на достоверном жизненном материале. Это широкое историческое полотно народной жизни, самоотверженной борьбы против поработителей.

Автор долгие годы прожил в Синьцзяне и создал яркую картину национально-освободительной борьбы народов Восточного Туркестана против гоминьдановской колонизации.

В романе показано восстание под руководством Ходжанияза, вспыхнувшее в начале 30-х годов нашего века. В этой борьбе народы Синьцзяна — уйгуры, казахи, монголы — отстаивали свое право на существование.

---

«Что за времена настали! — роптал Турап. — Горе в том, во-первых, что своей живой душе не хозяин, горе еще в том, что над останками близких погоревать не можешь!» Он жаловался всем встречным знакомым, растравляя душевную боль.

Когда Турап добрался до лавки Тохти, он зарыдал в голос. Мастер знал о горе друга, сидел тихо, давая Турапу вволю выплакаться.

— Предали земле? — спросил он, когда Турап умолк.

— Заманджан стоял над могилой, похоронили…

Друзья притихли, словно пряча друг от друга скорбь.

Тишину в лавке нарушало лишь царапание мышей да стрекотание сверчка, угнездившегося в сыром углу у сточного отверстия.

— У меня, — поднял голову Тохти, — есть немного горчичного масла. Возьми на поминки по духу усопшего.

— А я сколько мотался по городу, думал найти хоть каплю…

…Турап нес домой два цзиня масла и около десяти цзиней муки. Все-таки нашлась возможность прочесть отходную молитву и приготовить обязательные для обряда тонкие поминальные лепешки, которые жарят в масле. У самых его дверей торчал, как кривой столб, придурковатый Масак, он преградил дорогу:

— Где спер, Динкаш?

Турап обмер. Он в жизни своей не присвоил ни единого чужого гроша!

— Не бойся, Динкаш! Ты еще убедишься, что я любую тайну проглатываю, как котенка.

— Что по ночам шатаешься?

— А то, что топай со мной мелкой рысью! — приказал Масак.

— Да ты чего? — перепугался Турап. Он слышал, будто когда дунгане вошли в Кашгар, Масак вертелся около них, помогал зарывать трупы и вообще сблизился сними.

— Не виляй хвостом, шагай со мной, говорю, Динкаш!

— Скажи правду, Масак, ты поведешь меня убивать?

— Ты станешь богачом.

— Милый, не дурачь, скажи толком.

— Пойдешь — узнаешь. А по правде — я сам ничего не понимаю. Ну, идем со мной.

Турап безропотно занес поклажу домой и вышел.

…Когда Масак ввел Турапа, Турди ел пельмени, обмакивая их в кислое молоко. Он вытаращил глаза и махнул вошедшим рукой — туда, где можно сесть.

Поздоровавшись, Турап присел, подобрав под себя ноги. «Вот и увидел я уйгура, который не пригласил к столу человека, пришедшего во время еды. Ой обжора, да он глотает не жуя, будто кто отнимет!»

— Эй, придурок! Садись-ка, чем торчать кочерыжкой! — пробурчал Турди Масаку, тот не решился сесть без хозяйского дозволения.

Масак грузно, как верблюд, опустился на пол.

Турди, наверное, не в силах доесть оставшиеся несколько пельменей, взглянул на Турапа:

— Похоже, проголодался, подвигайся ближе, — наконец-таки оказал он внимание гостю.

— Спасибо, я, сыт, — ответил Турап. А сам, не в силах оторвать глаз от посыпанных черным перцем пельменей, проглотил слюну.

— Ну, тогда выпей чаю.

— С удовольствием! — Турап принял в руки пиалу.

— Ты знаешь тропу на Яркенд? — спросил Турди.

— Ха, — невнятно ответил Турап.

— Я верю тебе и потому говорю. Есть и другие, но я призвал тебя, потому что доверяю.

— Я не понял, о чем вы говорите, байвачча, — Турап прикинулся простачком.

— Покажешь дорогу. Но чтобы об этом не знал никто, кроме нас троих, понял?

— У меня восемь детей, байвачча, я не могу их оставить ни на день.

— Об этом не тревожься, твоим детям дам еды на год, — заверил Турди.

— Так это дело на целый год? — перепугался Турап.

— Да нет же, самое большое на неделю. За неделю ты добудешь пропитания на целый год, чего тебе еще надо? Сверх того получишь одежду на семейство.

— Время тревожное, случится что-нибудь, и мои восемь деток…

— Хватит, Динкаш, не скули! — прикрикнул Масак.

— Там, где я, опасности для тебя ни на волосок не будет. На, потратишь на детей, а завтра в это же время придешь сюда, — Турди вынул из кармана горсть монет и положил перед Турапом.

— Байвачча, — Турап еще надеялся на избавление, — пусть деньги пока полежат, я с матерью детей моих…

— Слюнтяй! — Масак, подскочил, словно намереваясь придушить Турапа. — Разве мужчина ищет ума у бабы?

— Не болтай попусту, Турап. Не согласишься по-хорошему — отведаешь плохого, — припугнул Турди.

Турап не знал, как быть. «Подлец Турди, похоже, дунганский прихвостень. Не соглашусь — выдаст им…»

— Положи деньги в карман! — приказал Турди и сам засунул их Турапу. — Масак, возьми из кладовой мешок муки, бочонок масла и доставь к нему домой.

…Следующей ночью Юнус, Турди и Турап отправились в Яркенд.

3

Полночная луна заливает окрестности призрачным светом. В комнате светло от ее лучей. Ветерок колеблет ветви тутовника, и они словно веером обмахивают лунный лук. Заману не спится. Очутившись в одиночестве, он пытался связать в один узел все события своей жизни, начиная с детства, чтобы прийти к какому-то заключению, но, запутываясь в паутине бесконечных вопросов, терзался. «Как многие, кинулся я в водоворот, — шептал он, — и чего же добился? Водоворот вышвырнул меня на берег. Что делать теперь? Бросить оружие, вернуться в Кульджу, к прежнему ремеслу? Неужели так завершатся три года мучительной борьбы? Ох ты… вот тебе независимость родины, народная свобода…» Заман иногда ощущал в себе силы, способные преодолеть на пути любые преграды, потом вдруг чувствовал себя одиноким, жалким, безвольным, утратившим способность бороться, безнадежно отчаявшимся. «Был бы жив Пазыл-ака, что было бы? Наверное, создал бы партию, которая организовала бы народные массы и привела их к освобождению родины. Кто поведет народ по верному пути, который Пазыл-ака только указал? Сабит? Бугра? Махмут? Ходжанияз? Или возникающие из неизвестности, таинственно появляющиеся нечистые руководители-пришельцы?»

У Замана перехватило дыхание. Он встал с постели, открыл окно. Полная луна светила с неба. Неподалеку в цветнике прозвучал голос соловья. На память пришла ночь в Кульдже, когда они вдвоем с Халидой слушали в саду соловья и светила такая же луна. «Халидам! — мысленно обратился к ней Заман, повернувшись туда, где пел соловей. — Если бы все стали свободными, то были бы свободны и вы. Я сейчас как одинокий журавль в пустыне, не знаю, куда лететь. И вы, быть может, покорились, потеряли надежду, что исполнятся заветные мечты… Одинок я. Не могу протянуть вам руки. И голос мой вас не достигнет. И лишился я своего Рози-ака, которого вы почитали, Халидам!..»

— Все еще не спите, Заманджан? — внезапно раздался голос Сопахуна.

Заман молча уставился на него.

— Ну как, головная боль утихла? — Сопахун подошел ближе, будто любящий старший брат положил ладонь на лоб Замана.

— Спасибо, голова болеть перестала.

— Идемте ко мне. Я заказал старухе кисло-сладкий рисовый суп с мясом.

Заман уступил уговорам. Комната Сопахуна была такая же тесная, как у Замана, и сырая.

— Садитесь ближе к столу, — пригласил Сопахун, он принес две глиняные чашки с супом.

— Вкусно, — похвалил Заман. — Старушка такая же мастерица готовить, как моя мама.

— Что может сравниться с едой, приготовленной материнскими руками? — вздохнул Сопахун. В его словах слышалась тоска, и Заман вздохнул. Но чтобы не растравлять Сопахуна, повернул разговор: — Какие новости?

— Похоже, что пока остановимся здесь. Махмут Шевкет уехал в Хотан.

— Вот как? — удивился Заман. — А зачем?

— Чего не знаю, того не знаю. Горячего примешь — вспотеешь и остынешь.

— Как меня оттерли в сторону, так и я ничего не знаю, что у нас делается, — раздраженно произнес Заман. — А вы все-таки постоянный спутник хаджи-ата и имеете отношение к тому, что они замышляют.

— Все еще не ясно, куда двинемся, где встанем. Ясно только: у хаджи-ата голова пошла кругом.

— Конечно, такой разгром…

— Да. И все беды от раздоров и пакостей. Не вмешайся недавно мы с Моллахуном, и вас бы…

— Знаю. Изуверы вроде Хатипахуна тревожатся, что я материалист-безбожник. Если б я достиг этого — чего еще желать! Не боюсь злобных доносчиков, страшно, что все наши усилия впустую, милый Сопахун!

— И я не знаю, какой будет исход. До последнего времени следовал за старшими, верил в них…

Заману нравилось, что Сопахун говорит о себе без утайки. Прямодушный кумульский парень принял Ходжанияза за «духовного отца» и поверил — тот ведет по пути справедливости. Сопахун взял в руки оружие с самых первых дней кумульского восстания и был убежден, что борьба Ходжанияза против угнетателей принесет народу освобождение. Но в чем будет это освобождение, как оно осуществится, об этом он не задумывался. По представлениям Сопахуна, достаточно уничтожить китайскую тиранию — и делу конец. Однако мало-помалу, погружаясь в водоворот событий, он начал понимать: путь до эпохи свободы не близок и усеян острыми колючками. У него открылись глаза и на то, что «духовный отец» Ходжанияз, которому он предан, оказался неспособным преодолеть преграды, и теперь Сопахун придирчиво пересматривал и действия Ходжанияза, и свое собственное прошлое.