Клаудия Кардинале - Мне повезло

• Название: Мне повезло
• Автор: Клаудия Кардинале
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-7027-0353-7

«После спагетти Клаудия Кардинале — самое прекрасное изобретение итальянцев», — шутливо сказал снимавшийся с нею голливудский актер Дэвид Найвен.

В своей автобиографической книге звезда не только итальянского, но и мирового кино, любимая актриса Феллини и Висконти подробно рассказывает о своем творческом пути, о годах работы и дружбы с Брижит Бардо, Барброй Стрейзанд, Аленом Делоном, Жан Полем Бельмондо, Марчелло Мастроянни, Робертом де Ниро и многими другими знаменитостями.

---

Что до Висконти, то он хотел проверить себя, попробовать снять фильм за восемь недель. И снимал он без всякого напряжения, что называется, в охотку. Был арендован чудесный дом в Вольтерре, где и снимался весь фильм в черно-белом варианте. Удивительно, до чего работа над цветными фильмами отличается от работы над черно-белыми: тут у Висконти была совершенно другая раскадровка, другой способ снимать крупные планы.

Нечего и говорить, что я отдаю предпочтение черно-белому кино: мои лучшие фильмы — во всяком случае, так мне кажется — черно-белые.

Это и «Туманные звезды Большой Медведицы», и «Ла Виачча» Болоньини (которого я считаю величайшим мастером черно-белого кино), и «Красавчик Антонио» того же Болоньини, и «Проклятая путаница» Джерми.

Возможно, в черно-белых фильмах лучше высвечивается мое смуглое лицо с высокими скулами, но, что поделаешь, сегодня никто уже не делает этих чудесных черно-белых лент.

Съемки шли довольно спокойно, без напряжения. Висконти, как всегда, был очень строг. У него одновременно работали несколько кинокамер, и актерам это нравилось: не нужно было переснимать одну и ту же сцену в разных ракурсах, сначала крупным, потом общим планом и так далее. Кто-то может подумать, будто в одновременном использовании двух или трех камер кроется одна из причин высокой стоимости фильмов Висконти, но я могу засвидетельствовать, что все совсем наоборот, ибо таким образом сокращается время съемок.

У меня осталось много воспоминаний об этом фильме, и прежде всего о моей сестре Бланш, которая участвовала в съемках вместе со мной.

Бланш была ужасно стеснительной, и это подзуживало Лукино на всякие злые штучки. Так, перед началом съемки он набрасывал несколько эротических рисунков, говорил: «Мотор! Снимаем!» — и с невозмутимым видом передавал эти картинки сестре. Бланш вся заливалась краской, а его безумно забавляло ее смущение.

На съемках «Туманных звезд» состоялась встреча Лукино с Хельмутом Бергером. Однажды на съемки приехала жена Дали, Гала, — Лукино очень дружил с Сальвадором Дали. Гала чуть ли не въехала на съемочную площадку со словами: «Смотри, какой подарок я тебе привезла…» Гала имела в виду Хельмута.

Он был очень хорош собой и очень сумасброден. Мне вспоминается путешествие, которое мы потом совершили всей компанией: Лукино, я, Хельмут и Нуриев.

Мы ездили вместе в Лондон слушать Марлен в одном из ее концертов. И то, что вытворял Хельмут во время этих поездок, было ужасно. Иногда всякие фокусы он устраивал с другим сумасшедшим — Нуриевым. Это были даже не просто проказы, а какие-то детские выходки, порой злые и дурного вкуса. Смыслом их забав было показать Лукино, что они — молодые люди, а он — старик.

Конечно, для такого человека, как Висконти, любившего и умевшего наслаждаться красотой, эта парочка представляла исключительное зрелище. Хельмут был просто красавцем. А Нуриев, с его необыкновенным, татарского типа лицом, похожим скорее на маску, с его магнетическим взглядом и такой странной манерой одеваться, со всеми его беретами и шляпами, делавшими его больше похожим на балерину, чем на танцовщика, не уступал ему. Висконти очень любил, особенно во время путешествий, окружать себя молодыми, красивыми и неординарными людьми. Нуриев же обладал всеми этими тремя качествами.

Впрочем, при всей элегантности самого Лукино, его образа мыслей, жизни и, конечно, работы, в отношении к элегантному у него, по-моему, было не столько доброты, сколько коварства. Для него элегантной была сама негативность в ее садистской и мазохистской двойственности.

И, зная легендарные злые выходки Висконти, от которых страдало столько людей (иногда, случалось, ему платили той же монетой), мне оставалось только удивляться его неизменно нежному отношению ко мне. Ответ у меня был и остается один: он уважал силу моего характера, мою внутреннюю напористость. Он увидел эти качества сразу же в отличие от всех остальных, считавших меня просто красивой куклой, которую можно посадить на диван и она будет сидеть там спокойно, помалкивать и улыбаться.

От Лукино у меня осталось несколько потрясающих подарков. По окончании работы над «Леопардом» я получила от него carnet de bal[3] от Картье, отделанную драгоценными камнями: изумрудами, жемчугом и бирюзой, с его автографом. Мне принесли этот подарок к Рождеству на подносе, обернутом голубой с золотом индийской шалью. Кроме его автографа там были и подписи всех, кто работал над фильмом вместе с нами. Великолепный подарок, сердечный и трогательный.

В фильме «Семейный портрет в интерьере», снимавшемся много позже, в 1972 году, он предложил мне небольшую роль, и я, естественно, согласилась сыграть ее даже бесплатно. Практически это была роль его матери, такой, какой он представлял ее себе в подвенечном платье, не образ, а скорее видение, и, конечно же, прекрасное.

Даже когда Лукино был уже очень болен, он не изменял ни себе, ни другим. Вечером, когда я вернулась домой после единственного дня работы с ним, меня ждало украшение из драгоценных камней от Булгари, отмеченное, как всегда, таким вкусом, какого я ни у кого больше не замечала. Лукино любил выбирать и делать подарки…

И опять же это была игра, его любимая игра в элегантность, которая так ему удавалась. Например, он учил всех своих коллег-режиссеров умению одеваться для работы на съемочной площадке — удобно и в то же время нестандартно.

Неловко говорить, но впоследствии ему стали подражать все, даже Федерико Феллини и Бернардо Бертолуччи.

Это Лукино придумал носить длиннейший кашемировый шарф: вообще я не помню, чтобы на нем не было чего-нибудь кашемирового. А цвета, его цвета… Всегда приглушенные, осенние — верх утонченности. На съемочной площадке «Леопарда» он иногда появлялся и в смокинге с белым шелковым шарфом: точно так же был одет и загримирован Берт Ланкастер, выглядевший совершенной копией Лукино. Право же я никогда не видела мужчины, одевавшегося элегантнее. Все в нем было высочайшего класса. Помню его руки: разговаривая, он жестикулировал совершенно по-особенному, необычайно выразительно, но не чересчур, без вульгарности.

Каждый раз, приезжая на место, где должны были проходить съемки, он не останавливался в отеле, а снимал себе дом или квартиру. Он любил принимать у себя друзей — ему так нравилось беседовать, общаться, а еще ему хотелось домашнего тепла, которое не может дать ни один, даже самый роскошный отель.

В Сицилии во время работы над «Леопардом» он снял старинную мельницу на полпути между Палермо и Монделло и с восторгом занялся ее переоборудованием: даже дверные ручки сменил, выписав для этого самые изящные, хрустальные, вполне отвечавшие атмосфере и стилю старой Сицилии.

Каждый день на съемочной площадке гадали: «Кто сегодня соберется у Лукино за ужином? Кого он пригласит, а кого — нет?» Оказаться в числе неприглашенных было маленькой трагедией, ужасным разочарованием.

На вечер он приглашал немногих: за столом неизменно присутствовали Рина Морелли, Паоло Стоппа и еще несколько не столь знаменитых личностей, не таких уж выдающихся актеров. Стол накрывался на восемь — десять человек, и притом очень пышно. В центре обязательно стояла одна из чудесных сицилийских керамических голов, которые Лукино открыл первым и которые впоследствии вошли в моду. И еще стол украшали цветы, подобранные в тон керамике и обоям комнаты. Скатерть неизменно была кружевная, приборы серебряные, а еда прекрасная, но очень простая: у Лукино был повар — сицилиец, которому он сам давал указания.

И о чем там только не говорили, переходя от самых легких тем к более серьезным и важным, и наоборот, от высокой культуры к песенкам, к опере или к сплетням вокруг фестиваля в Сан-Ремо. И Лукино всегда удавалось играть роль этакого заклинателя змей…

У него я и этому научилась. Приехав в Америку, я предпочитала снимать жилье, а не останавливаться в отелях. А когда без отеля обойтись не удавалось, как, например, в Мадриде во время съемок «Мира цирка» под руководством Хэтауэя, я все в номере переворачивала: убирала одни предметы обстановки, заменяла их другими. Потом расставляла то, что привезла из дома, чтобы создать атмосферу, в какой-то мере отвечающую моему характеру. Все в соответствии с уроком, преподанным мне Лукино Висконти. У него я научилась также любить цветы, со вкусом расставлять их в вазах. Он делал незабываемые букеты и композиции: в них всегда была одна роза, которая, казалось, вот-вот распустится у тебя на глазах. Он с почти маниакальным вниманием относился к этому делу, ни в чем не полагаясь на случай: даже лепестки (не больше одного или двух), упавшие на белоснежную скатерть составляли единое целое со всем остальным.

После работы с ним в период расцвета его сил и таланта было невыносимо тяжко видеть Лукино на съемочной площадке больным, прикованным к инвалидному креслу. Он сидел за кинокамерой, и вся его сила воли сосредоточивалась только во взгляде. За этой согбенной, неподвижной, молчаливой фигурой словно вырисовывалась тень того рычащего льва, к которому немыслимо было ни испытывать, ни тем более проявлять чувство жалости.