Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

• Название: Сочинения в двух томах. Том первый
• Автор: Петр Северов
• Издательство: Днiпро
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В первый том вошли: повести, посвященные легендарному донецкому краю, его героям — людям высоких революционных традиций, способным на самоотверженный подвиг во славу Родины, и рассказы о замечательных современниках, с которыми автору приходилось встречаться.

---

Филиппыч спросил чуть слышно:

— Командировочная?.. У тебя есть командировочная?

Я вспомнил о бумажке из шахткома, которую носил внутри кепки, за клеенчатым отворотом. Женщина отнеслась к этой бумажке внимательно и дважды перечитала ее. Бойкий на слово шахткомовский секретарь писал, что, работая в шахте навальщиком породы и крепильщиком, я проявил себя как чуткий товарищ.

— Итак, шахтер и пекарь, — сказала женщина. — «Замечательный товарищ» и «чуткий товарищ», оба хотели бы учиться…

— Мы в отношении словесности, — подсказал Филиппыч, наконец-то обретая «форму», и уверенно улыбнулся.

— На литературном отделении Единого художественного рабфака. Так? Наплыв на этот рабфак небывалый, и многие, конечно, будут огорчены. Как у вас с экзаменами?

Филиппыч даже рванулся с кресла.

— Старались. Бились, как рыба об лед! Ради науки ночи напролет не спали, — он похлопал меня по плечу. — Вот по этим, смотрите, по его плечам, может, тысяча тонн перекатилась…

Женщина отложила наши бумажки, брови ее чуточку сдвинулись, глаза смотрели строго.

— Как это понимать?

И Филиппыч, волнуясь, стал рассказывать о пашем московском житье-бытье и как мы сооружали в трудах свой «базис», который рухнул от руки злодея, подосланного нам в бане судьбой в тот самый день, когда на рабфаке рухнули и наши надежды. Да, Филиппыч снова был в «форме», — я и сам заслушался его речью, обстоятельной, откровенной, не жалобной, но трогательной и по-хорошему упрямой. Он не забыл сказать и о добрых людях, что помогли нам, о двух швейцарах, и как сказал! «Я пошатнулся — они поддержали; я протянул руку — они положили мне на ладонь, — нет, не камень, кусок своего трудового, теплого хлеба. Вот каковы они, швейцары, и ваш славный старикан в их числе!»

— Ну, Кострома! — улыбнулась она, что-то записывая на страничке бумаги, в самом уголке. — Я справлюсь о вас на рабфаке и, если окажется возможным… Впрочем, на поблажки не рассчитывайте: экзамен есть экзамен. В общем, вам сообщат.

Филиппыч поспешно и неловко встал с кресла, а я последовал его примеру.

— Большое-пребольшое спасибо! — вздохнув, сказал он. — Только нам некуда сообщать-то, адресов не имеется.

Она отложила карандаш.

— Где же вы обитаете?

— А где придется, — бодро ответил Филиппыч.

Теперь она смотрела на меня.

— Где питаетесь?

Я сказал, как оно и было:

— У теток под виадуком.

— Ясно, а где готовились к экзаменам?

Я стал объяснять ей, что это у нас получалось непрерывно. Скажем, идем по улице, и я Филиппыча за руку: «Стоп, когда родился Ломоносов?» Или он: «Кто был такой Степан Крашенников? Расскажи о нем». Постепенно много безответных вопросов набиралось, и мы направлялись в библиотеку, рылись в книгах или в курилке у кого-нибудь расспрашивали: читающий народ — отзывчивый, знает — расскажет.

Она слушала с интересом, и я еще рассказал, как при выгрузке труб, продолжая нашу непрерывную подготовку к экзаменам, Филиппыч крикнул мне из вагона: «Все же объясни мне толком, за что Раскольников ту никудышнюю старушку — топором?» И как грузчики попритихли, переглянулись, а потом принялись нас допрашивать, кто он, Раскольников, и, если нам известно такое, почему мы куда нужно не заявили. Мы, конечно, объяснили им все, как следует, но подозрение у них все-таки оставалось.

Пришлось принести из библиотеки знаменитый роман да вслух им, трудягам, читать фрагменты из сочинения Федора Достоевского.

Время — понятие строгое, но и самый неуловимый отрезок можно продлить, если мысленно возвращаться к нему и припоминать подробности. Мне полно, отчетливо запомнился облик простой русской женщины: большой, высокий лоб, седеющие аккуратно подобранные волосы, волевая линия рта, взгляд прямой, спокойный и словно бы спрашивающий. И еще запомнилась неожиданная, почти нежная интонация голоса, когда она вдруг спросила:

— А вы, мальчики… завтракали?

Мы промолчали. Узенький солнечный луч проскользнул через верхний угол окна и густым радужным бликом сиял на чернильнице. Она отодвинула ящик стола, и я заметил в ее руках уже знакомую сумочку. А потом произошло то, чего мы никак не ожидали, не могли ожидать, потому что просить о таком у нас и в мыслях не было. Видимо, она понимала, что мы не за этим пришли, и потому сказала:

— Возьмите и не обижайтесь. Я знаю, вы — ребята рабочие, а рабочему человеку дорого его самодостоинство. Но это не подачка. Это — взаимовыручка. Станете на ноги — возвратите. Государство-то — ваше: найдете, как возвратить.

Мы вышли в приемную будто в полусне. Я еще ощущал ладонью несильное, краткое пожатие ее руки. Радужный блик, дробившийся на чернильнице, еще сиял у меня перед глазами. В приемной нас остановила какая-то женщина, молодая, в простенькой косынке, чем-то очень удивленная. Мне запомнилось, от нее пахло фиалками.

— Как вы очутились в кабинете? Когда успели пройти? — допытывалась она. — Нет, ничего не понимаю!..

Она не выглядела расстроенной или огорченной: само ее удивление было одобрительно, и Филиппыч, вскинув голову, пошире расправив плечи, сказал:

— Нас пригласили сюда войти…

— Кто? — спросила женщина.

— Нас пригласила и с нами беседовала Надежда Константиновна Крупская.

Да, это была Надежда Константиновна Крупская.

…Простившись на нижней лестничной площадке с добрым бородачом, который, смеясь, хлопнул Филиппыча по плечу, а мне надвинул на самый нос кепку, мы вышли на Чистопрудный бульвар, полный листвы и солнца. Время было раннее, и на бульваре еще не появились няньки, а у пруда нас ожидала свободная скамья.

В минувшие дни, бродя по Москве, мы однажды сидели на этой самой скамье. Но с того недавнего времени мир неуловимо переменился, словно бы стал торжественней и строже, а к его бесконечному, разнообразно повторенному спектру прибавилась еще одна линия — волшебная.

Жизнь оставалась строгой, требовательной и как будто равнодушной к отдельной судьбе, но мы с приятелем отныне знали, что она и добра и что радость на длинной лестнице дней — неслучайная находка.

Старшина артели аккуратно расплатился с нами за выгрузку чугунных труб, и, наверное, потому что сам вел дела, без подрядчика, нам достался небывалый куш — по три целковых за ту неистовую ночную смену. В другие, тоже ночные смены, мы едва «дотягивались» до полтинника. Если же к этим «фартовым» шести рублям да еще приплюсовать два заветных червонца, сумма получалась внушительная. Впрочем, то был лишь поверхностный подсчет, без касательства сущности. А если коснуться сущности, так две продолговатые, светлосерого тона купюры, с водяными знаками на чистых закраинах, с надписью: «Червонец», имели не только указанную нарицательную стоимость, но и неуказанную: они были неизмеримо дороже множества других таких же купюр, однако это знали мы, двое, и никто больше.

Так получилось, что не в трудную пору экзаменов, а когда все отгорело и отшумело, нежданно-негаданно и наше молодое счастье улыбнулось нам. Тогда мы принялись открывать двери. Сначала нам открылась дверь гостиницы на Рождественке. Здесь даже сказали: «Милости просим!» Не важно, что номер оказался маленьким и темным, — то был трамплин. Отныне мы не смели напрасно терять и часа времени: еще оставалось не открыто столько дверей! Но они открывались нашему желанию, — двери музеев, читален, выставок, театров, удивительных книгохранилищ, старинных и примечательных усадеб, торжественных храмов, сумрачных монастырей и притихших дворцов, исполненных зловещего великолепия. Они нам открывались!

В один из тех памятных вечеров мы вспомнили и низенькую дощатую дверь, что вела в каморку Павла Семеныча. Мы принесли ему скромный подарок — вязку сушек, сахар и чай, но дедушку на дежурстве не застали. Знакомый коридор был непривычно безлюден: здесь уже отгорели страсти, и наши — тоже, и казалась грустной тишина.

Старый швейцар, мы знали, жил в этом же дворе: высоко, на пятом этаже, под самой крышей тускло светилось его окошко.

Лестница была крутая, и мы поднимались медленно, преодолевая сомнения в уместности такого непрошеного визита. Но эти сомнения почти тотчас забылись, едва Павел Семеныч открыл нам дверь. Как он обрадовался, плюшевый дедушка, незваным гостям, как зачастил в мягких войлочных туфлях по своему холостяцкому жилищу! Нам, конечно, не следовало так поступать; хотя бы предупредили, а то исчезли на две недели — и ни слуху ни духу.

И снова запел свою веселую песенку добродушный пузатенький самовар, а дедушка вел разговор неторопливый и значительный. Как и всегда, его окружали, будто присутствуя здесь, известные литераторы, педагоги, архитекторы, медики, а уж академики — непременно, и он запросто обращался с ними, журил, ободрял, похлопывал по плечу.