Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

• Название: Сочинения в двух томах. Том первый
• Автор: Петр Северов
• Издательство: Днiпро
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В первый том вошли: повести, посвященные легендарному донецкому краю, его героям — людям высоких революционных традиций, способным на самоотверженный подвиг во славу Родины, и рассказы о замечательных современниках, с которыми автору приходилось встречаться.

---

Легко, почти неслышно он коснулся моей руки, потом взял ее крепче.

— Все мы живем «от» и «до» и, хотя не думаем об этом, но помним, постоянно помним, что впереди — черта неизбежного. Я вижу ее отчетливо, эту черту. Так что же, удариться в панику и вопить о тщете жизни? Были такие «философы», и сколько их было, проповедников смятения и отчаяния, скорби, бессилия и пассивности, а что они оставили живущим?

Выражение напряженного внимания сошло с его лица, морщины на лбу разгладились, мягкие, добрые черточки пролегли по углам губ.

— Я верю, что тот самый маневровый паровоз, который в пору гражданской войны мы, комсомольцы киевского депо, взяли на свалке, отдраили, обновили, испытали и отправили в путь, был и стал, как память, намного дороже людям, чем вся многотомная философия упадка и пессимизма.

Неожиданно он засмеялся и спросил:

— Вы верите, что иногда можно разгадывать мысли другого человека? Давайте попробуем, а? Мы с вами встречаемся не впервые, и я, если не слышу, то постоянно чувствую затаившийся у вас вопрос. Однако не удивляйтесь: он, этот вопрос, у многих моих знакомых, но и они его не задают, хотя он нисколько не обиден и вполне логичен. Да, в самом деле: откуда в этой щепке, то есть во мне, — скажу еще прямее: в этом скелете, обтянутом кожей, не только живая искра, но и радость бытия? Право же, вы думали об этом?

Я сказал, что думал и удивлялся.

Ему не хватало воздуха, он тяжело дышал.

— Но не заподозрили во мне «смирения»?

— Смирение и апатия обычно следуют рядом, — заметил я, — но у вас обостренный интерес к любым событиям.

Он задумался.

— Ну, конечно же, будь я каким-нибудь юродивым, или блаженным, или из тех набожных ловчил, что ставят на банк показное смирение, чтобы обеспечить себе удобства «на небеси», — тут и вникать-то было бы не во что. А я — коммунист, безбожник, ни в бога, ни в дьявола не верую, ни духов, ни их разновидностей не признаю и никаких лазеек для «вечности души» не допускаю. В общем приемлю мир, и жизнь, и смерть — без иллюзий, и тут мы с вами приближаемся к распознанию той удивительной искорки, а которой нам светится радость жизни. В чем же она? В служении людям. Не без разбора, нет, в моем представлении это понятие конкретно: я вижу их лица, могу назвать по именам — слесарей, токарей, строителей, доменщиков, сталеваров, шахтеров, железнодорожников, ученых… Их поколения создали этот город, и сотни, тысячи городов, и заводы, и шахты, и школы, и книги, и все другие чудеса нашего удивительного человеческого мира. Вот и сейчас над нами сияет их свет, который мы называем электрическим. Название — общее, но в нем, в сиянии этого света, — конкретные люди, имена, частицы конкретных жизней. Где-то на электростанции, дежуря у турбин, те люди отдают мне с вами часы своего времени, то есть своей жизни. Для меня в моем отрочестве было очень важно разобраться в органичной взаимосвязи бесчисленных профессий, чтобы понять, что и моя скромная должность помощника электромеханика на производстве необходима и что, следовательно, я тоже нужен людям. А уж это было открытие: шутка ли — нужен людям! И второе, не менее поразительное открытие, что, отдавая людям свои сосредоточенные усилия, свой труд, то есть наиболее активную часть своего времени, своей жизни, ты неприметно, становишься богаче. Таков он, житейский парадокс: даришь — и богатеешь. Снова даришь — и снова богатеешь. Так и восходишь со ступени на ступень. В мире духовных ценностей это, впрочем, не ново, и такую страсть — дарить трудом — обычно называют творчеством.

Он затих, свободно откинувшись на подушку, неуловимо просветлев лицом, и когда я тихонько встал, думая, что он засыпает, Бойченко снова взял мою руку.

— Быть может, я слишком просто отвечаю на очень непростой вопрос? Но ведь и сложное понятие можно свести к лаконичной формуле. Что ж, если когда-нибудь вам случится вспомнить обо мне в прошедшем времени, чем же, мол, он был счастлив, этот обугленный недугом человек? — помните, он верил, что нужен людям.

Вскоре мы простились, и, шагая вечерними улицами Киева домой, я невольно повторял эту его формулу счастья — «он верил, что нужен людям». Сумерки были синие, пахнущие дождем и жасмином, и дуга трамвая запевала в пролете улицы голосом виолончели. Я все повторял его фразу, и мне уже думалось, будто она из песни, а потом и поверилось, что из песни.

* * *

Весной 1941 года Бойченко закончил первую книгу своей эпопеи «Молодость». Мне сообщили об этом в молодежном издательстве: кто-то уже успел прочесть рукопись, другие сотрудники ознакомились с ее первыми главами — читалась она, что называется, нарасхват, и в дружных, одобрительных отзывах нельзя было не расслышать нотки удивления.

Я не удивлялся. Я знал его волю к труду и верил, что, вопреки физическому недугу, наперекор страданиям, он закончит начатое дело, лишь бы хватило времени.

В тот же день я позвонил ему и услышал по-прежнему ровный, бодрый голос, отчетливо смягченный улыбкой. Да, он закончил первую книгу и сразу же приступил ко второй; работается ему теперь увереннее, потому что он вышел со своими героями, как выражаются военные, на оперативный простор. Будет и вторая книга, обязательно будет! А если свершится чудо, — у него хватит времени и на третью, — он станет счастливейшим из людей. Еще он сказал, что не имеет ко мне претензий за мое длительное молчание: у каждого достаточно своих забот, но, если я ознакомлюсь с окончательным вариантом первой книги «Молодости» и зайду на часок, ему будет дорого услышать любое замечание.

Рукопись повести я получил в издательстве лишь в конце весны, прочитал и подивился той огромной работе, которую проделал Бойченко. Он заново переписал целые главы, включил новые, интересные эпизоды, обострил сюжетное действие, усилил характеристики, тщательно выверил каждую строку. И невольно мне припомнилось, как однажды в лирическую минуту он рассказывал о своем писательском труде:

— Работаю, как скалолаз: медленно продвигаюсь вперед вдоль пропасти. Одно неосторожное движение — и нет возврата, конец. Впиваюсь всем телом в скалу, нащупываю выступы, оставляя на камне отпечатки своих изодранных ладоней. Это и есть мои письмена. Пусть молодые, те, что идут вслед за моим поколением, узнают по этим знакам на скале времени, какую высокую жизнь прожили мои ровесники-побратимы, комсомольцы первого призыва. Мне ничего не надо: только бы немного силенки, чтобы удержаться, чтобы пройти еще дальше по выступу и закончить эту запись на скале.

Встречу с Бойченко в тот раз мне пришлось немного отложить ввиду одной командировки, а едва я возвратился в Киев, все житейские планы, малые и большие, рухнули и перемешались — грянула война.

Суровой зимой 1942–1943 годов, следуя на Воронежский фронт через Саратовскую область, я заночевал в метель в селе Белополье Советского района в гостеприимной крестьянской семье. Муж и двое сыновей хозяйки были на фронте, и потому каждого проезжего солдата или офицера здесь принимали как родного. Вечером длинным и скучным, при свете лучины (совсем будто в некрасовские времена), шел разговор, конечно, о самом главном — о войне. К хозяйке пришли «на огонек» и соседи, а среди них древний, но крепкий, богатырского вида дед, участник давних событий в Порт-Артуре. Как любой старый вояка, дед, конечно, оказался большим стратегом, вел речь о войне складно и веско и не запросто, подобно другим, расспрашивал о положении на фронте, а с недомолвками, с лукавинкой, со знанием дела.

— По-свойски, по-военному скажу тебе, служивый, — кривясь от огорчения, жаловался дед, — что слабое место тут в нашем сельском положении — связь. Мыслимо ли такое при военной поре, чтобы по три дня сидеть без единой депеши? Верно, есть у нас радиоузел, и два паренька на ём орудуют, но, видимо, в клапанах не разбираются, намертво затянули узел — молчит. А было недавно — мы каждое шевеление фронта чуяли, каждую его подвижку: чуть что серьезное случилось — смотришь, про все уже в стенновке рассказано. Головастый человек у нас жил, во все самые важные дела проникнутый, правда, болезный, но бойкий, сноровистый, мыслями расторопный и справедливо Бойченко назывался.

Я встрепенулся:

— Бойченко? А его имя — Шура?

То ли пламя лучины так трепыхнулось, то ли мне показалось, что люди — все, кто находился тогда в избе, в слабом и трепетном круге света, — неуловимо ближе придвинулись ко мне.

— А, и ты его, служивый, знаешь? — удивился дед, и, как всегда это бывает, когда неожиданно находится связующая, словно бы роднящая нить, все другие тоже заметно удивились и обрадовались.

Я стал расспрашивать о «головастом человеке» и узнал, что Александр Максимович Бойченко находился в эвакуации в селе Белополье с осени 1941 года и по октябрь 1942-го, живо вникал во все дела местного колхоза, был избран членом бюро колхозной парторганизации, редактировал стенную газету. Дед рассказывал о нем увлеченно и не скрывал удивления; и я представил, как встретило Шуру Бойченко то глухое село в суровую пору — молчанием, терпеливым, спокойным участием, потом изумлением, пристальным интересом к необыкновенной жизни, ответной отзывчивостью и любовью. Немного понадобилось колхозникам Белополья времени, чтобы разгадать то сокровенное, чем он жил. А жил он их заботами и делами, думой о Родине, о ее великой борьбе, страданиях и жертвах, и стремился отдать этой борьбе всего себя до последнего биения сердца, и трудился самозабвенно, и снова находился в центре событий, еще и еще убеждаясь, что по-прежнему нужен людям.