Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

• Название: Такая долгая полярная ночь.
• Автор: Мстислав Толмачев
• Жанр: Прочая документальная литература

В 1940 году автор этих воспоминаний, будучи молодым солдатом срочной службы, был осужден по 58 статье. На склоне лет он делится своими воспоминаниями о пережитом в сталинских лагерях: лагерный быт, взаимоотношения и люди встреченные им за долгие годы неволи.

---

Некоторое время я проработал на 47-м километре. Это центральная точка ДСЭ (дорожно строительного эксплуатационного участка). Весной Лунин назначил меня в больницу лагеря прииска «Красноармейский». На прииске было два лагеря. Первый с больницей и амбулаторией, второй — с амбулаторией. Главный врач, он же начальник санчасти прииска, Гузиков — хирург, его жена Ангелина (Лина) Михайловна — терапевт. Это вольнонаемные врачи, а я заключенный фельдшер живу при больнице и отвечаю за нее круглосуточно. Гузиков с женой живут в небольшом домике за лагерной зоной на возвышенности, там же амбулатория для вольнонаемных работников прииска. Фельдшер Ретпко уезжает. Кажется, у него кончился срок заключения, а я вместе него.

Мое знакомство с замечательным человеком Котовым Валентином Фомичем произошло при трагичных для него обстоятельствах. Недавно осужденный, он был направлен на «Красноармейский». Он считался «местным», т.е. не первый год, а многие годы живущим на Чукотке. Он на Чауне заведовал факторией. Срок ему «устроил» его бухгалтер Тинин за то, что песцы раскопали и опустошили ямы с рыбой для корма упряжных собак. Получилась недостача, Котову срок, но и донесший на него бухгалтер тоже получил срок. Так и Котов и Тинин, организовавший ему дело с недостачей, оказались в заключении на прииске. Администрация прииска устроила Котова в колбасную, где из оленьего мяса изготовляли колбасу. Разумеется для «вольняг». Однажды электромясорубку «заело», и Котов, забыв выключить ток, стал рукой очищать приемник мяса в мясорубке. Внезапно механизм заработал, и Котову на правой руке смололо в мясорубке все пальцы, кроме мизинца и содрало кожу «перчаткой» от запястья к тому, что было измолото и было пальцами. Порванные сосуды и сухожилия представляли довольно жуткую картину. Гузиков сквозь свои очки осмотрел травмированную руку и сказал: «В Москве у Склифосовского попытались бы спасти то, что осталось от кисти, а здесь, когда оленье мясо, металлические опилки смешались с порванными тканями — невозможно». Котов сказал: «Отнимайте все изуродованное, буду жить с одной левой рукой». И Гузиков под большой местной анестезией (он почему-то избегал работать, применяя общий наркоз) стал ампутировать кисть чуть выше лучезапястного сустава. Слабое зрение даже с очками заставило Гузикова сказать: «Мстислав, перевязывай сосуды и продолжай операцию». И я под наблюдением Гузикова ампутировал правую раздробленную кисть у Котова. Сделал я это по всем правилам военно-полевой хирургии.

А в это время в палате нашей больницы от двухстороннего воспаления легких умирал тот, кто посадил Котова — Тинин. После вскрытия умершего Тинина я, зашивая его тело, положил ему под грудину на сердце изуродованную кисть человека, которого он посадил, чью семью (мать-старушку, жену и двоих дочерей) вверг в нужду и лишения. Я сказал: «Пусть рука эта лежит на сердце негодяя». Значительно позже, когда Валентин Фомич освободился и стал работать в фактории Певека пушником, т.е. специалистом по пушнине, я уже освободившийся из заключения, бывал у него на квартире. Его семья радушно принимала меня и оставляла ночевать, предварительно накормив. Гузиковы уехали, срок их договора окончился, и они уехали в теплые края. «В Молдавию», — как мне сказала Лина Михайловна. Главным врачом и одновременно начальником санчасти был назначен Ивченко Семен Емельянович, а хирургом и вообще врачом «по всем болезням» прислали заключенного врача с Иультина Худорожко Ивана Николаевича. Там на Иультине заключенные добывали вольфрамовую и молибденовую руду. У нас на прииске — касситерит (SnО2 — оловянный камень).

Вспоминаю, когда мы с Ходорожко заканчивали пятую плановую операцию, в операционную заглянул санитар и сообщил нам страшную новость: в шахте рухнула кровля и накрыла бригаду заключенных. К больнице в санях, запряженных быком (лошади на прииске все, кроме одного коня, поумирали от авитаминоза), привезли первых пострадавших, в зону еще на двух санях привезли извлеченных из завала. Был вечер, врач и я уже устали после пяти операций, но долг медика — не думать о себе. Худорожко, оставаясь в операционной, поручил мне отобрать из поступивших в больницу нуждающихся в срочной хирургической помощи. И вот я, в перчатках и стерильном халате, осматриваю лежащих на полу просторной прихожей больницы искалеченных обвалом кровли людей. Четыре санитара (дневная и ночная смена) мгновенно выполняют мои указания. Несчастных с раздавленной головой и грудью, без признаков жизни уносят в морг, нуждающихся в помощи — в палату. Подхожу к лежащему на полу здоровенному парню, спрашиваю, что у него болит. Отвечает, что ничего не болит. «А почему не идешь в барак?» — спрашиваю его. «Не могу, — отвечает, — ноги не идут, ничего не чувствую». «Боже, — думаю я, — ведь у него сломан позвоночник». Санитары аккуратно укладывают его на большой лист фанеры и относят в палату. Закончив сортировку раненых и мертвых, иду в операционную помогать Ивану Николаевичу.

Под утро мы закончили работу в операционной. В маленькую палату (двухместную) пришлось положить умирающего Ханько. У него сломана грудная клетка, повреждены легкие. Только сильное сердце продлевает его муки. А в большой палата спокойно лежит, ни на что не жалуясь, со сломанным позвоночником Сухомесов. Как тяжело видеть их обреченность, неотвратимость их смерти и не мочь их спасти! Санитар сказал мне, что Ханько просит меня подойти к нему. Я пошел в маленькую палату для умирающих, наклонился над Ханько, а он тихо произнес: «Посиди рядом со мной, ты добрый, и руку мою возьми». На губах пузырилась кровь, при слабом дыхании его слышно было, как бурлит и клокочет кровь в его сломанной груди. Я взял его руку и сжал ее в своей руке, как будто моя жизненная сила и воля к жизни могли остановить его смерть. «Побудь со мной», — задыхаясь прошептал он. И я сидел около него и закрыл ему глаза. Сухомесов тоже умирал. Все парни в палате знали (санитар проболтался), что дни человека со сломанным позвоночником сочтены. И когда я и повар обратились к больным с просьбой отказаться от полагающейся им порции молока (сухого), так как Сухомесов ничего не мог есть, и мы поили его теплым молоком, то все дружно согласились отдать эту порцию молока умирающему.

Иван Николаевич сказал, что в условиях иной жизни и иной медицины, то есть не лагерной, в клинике, где работают нейрохирурги, возможно Сухомесова удалось бы спасти.

Потом были у нас на «красноармейском» неотложные, срочные операции. Удалось нам — Худорожко и мне — спасти двух парней с перфорированным аппендицитом. Помню их фамилии: Марченко, у него еще был стойкий нистагм, то есть глаза «бегали», и Евгений Мильчаков. Работали мы, спасая этих людей, вдвоем, так как новый заключенный врач Ерков Константин Владимирович, увидев кишки оперируемого «скис», чуть не упал головой на операционное поле и был удален из операционной санитаром Василием Алимовым.

Врач Ерков для меня, с моим обыкновением подвергать психологическому анализу наиболее любопытные человеческие экземпляры, представлял некоторый интерес. Я познакомился с Ерковым, когда еще работал на 47 км. и приезжал в Певек за медикаментами. Останавливался я у медиков в стационаре лагеря. И там после обеда меня познакомили с врачом Ерковым, прибывшем в этапе из Магадана. Небрежным тоном, как бы снизойдя до беседы со мной, Ерков спросил: «Ну-с, Мстислав, что ты читал? Давай поговорим о литературе». Мне всегда было противно зазнайство, высокомерный тон и подчеркнутое превосходство таких вот самовлюбленных эгоистов и, в сущности, интеллигенствующих хамов. Мне стало смешно. Я понял, что беседуя о литературе с такой «мелочью», как фельдшер Мстислав, он в присутствии других врачей и фельдшеров (тоже заключенных) покажет свою эрудицию, культурность и начитанность. И я ответил, что, кроме журнала «Мурзилка» и газеты «Пионерская правда», я кое-что все же читал. Потом добавил: «Давайте, Константин Владимирович, беседовать и начнем, пожалуй, с английской литературы, с «Кентерберийских рассказов» Чосера, потом перейдем к Мильтону, его «Потерянному и возвращенному раю», так понемногу доберемся до Шекспира, Диккенса, Байрона и до Оскара Уайльда». Дружный смех всех присутствующих и вытянутое, покрасневшее лицо Еркова закончили нашу литературную беседу. А я добавил: «Ну а французскую литературу мы начнем с Франсуа Рабле». Кто-то из врачей сказал Еркову: «С кем вы связались, ведь Мстислав Павлович окончил филологический факультет педагогического института помимо среднего медицинского образования». И вот этот самовлюбленных хвастун у нас на Красноармейском прииске. К счастью, он был назначен вести амбулаторный прием в лагере и некоторое время не касался больницы, а опыт приглашения его ассистировать на операциях оказался весьма неудачным.

Отец Еркова был в годы гражданской войны в отряде казачьего атамана Пепеляева, боровшегося с большевиками. Врач Ерков прибыл на Чукотку с этапом. Ранее он отбывал срок в лагере «Пестрая дресьва» и получил «добавку» к сроку за фиктивные акты об умерших, а фактически убитых охраной, заключенных. Застреленного или забитого насмерть Ерков «за боюсь», как говорили колымчане, оформлял медицинским актом как умершего от пневмонии или дизентерии. Конечно, Ерков боялся за свою жизнь, чтобы и самому не получить пулю и умереть «от желудочно-кишечного заболевания». Комиссия на «Пестрой дресьве», как говорили, кому-то из произвольщиков лагерного персонала дала срок, а кого-то даже «шлепнули», чему я не очень верю. А доктор Ерков за укрывательство убийц-произвольщиков получил добавку к сроку.