Ирина Ратушинская - Наследники минного поля

• Название: Наследники минного поля
• Автор: Ирина Ратушинская
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-004350-3

Это — продолжение самого горького и отчаянного российского романа последних лет — "Одесситов" Ирины Ратушинской…Выросло первое поколение "Одесситов". Дочери уничтоженных дворян стали "светскими дамами" сталинской эпохи, а сыновья многострадальных обитателей еврейских кварталов — яростными "строителями нового мира". И — появилось еще одно поколение детей "Одессы-мамы". Поколение детей, что чудом прошли войну и оккупацию. Поколение отчаянно смелых мальчишек и девчонок, что в дни горя и беды знали — ДРУГ БЕЗ ДРУГА ИМ НЕ ВЫЖИТЬ. Но пригодится ли такой принцип выживания им — уже выросшим? И чем может оказаться, как говорится в Одессе, "правильно поставленное сердце" в эпоху пятидесятых — шестидесятых? Даром добра — или преградой на пути к выживанию? Тяжек жребий "наследников минного поля" Второй мировой…

---

Он уже понимал, что надо с мамой разговаривать: не об Олеге, а о каких-то бытовых мелочах. Но все мысли были взъерошены, и он не мог придумать, о чём. Так что нёс, что попало. Вроде того, что ночью, наверно, будет гроза, и что он снимет с верёвки бельё. Она отвечала и говорила связно, но Алёше все казалось, что она сейчас страшно закричит. А она не кричала. И не плакала. Только ночью, всё ещё унимая дрожь, недоуменно сказала Алёше:

— Ты знаешь, у него было любимое платьице… тогда маленьких мальчиков одевали в платьица… тетя Геля ещё сшила, в полоску. И он всё время его хотел, кричал: "лолоску!" И я совсем не помню, куда это платьице потом делось.

Он обнял маму за плечи, и так они досидели до рассвета, щека к щеке, ни о чем больше уже не говоря.

Олег был убит еще в сорок третьем, в боях под Харьковом, и награжден посмертно. Просто похоронки раньше не доходили, а теперь, после освобождения, начали. И письма с фронта тоже. В каждом дворе точно знали, когда приходит почта. Похоронки отличались на вид от фронтовых треугольничков, но и в треугольничках могли быть известия о смерти, например, от однополчан. Скоро пришло письмо от Павла: он был жив, он был теперь генерал-майор с орденами, и у него был почтовый номер, по которому писать. А от Светиной мамы ничего не было, хоть она каждый день бегала на старую квартиру, узнать, нет ли почты. В их комнате теперь жили хорошие люди, бабушка с двумя большими мальчиками Ромой и Геной. А соседа дяди Жору, выгнавшего их с Андрейкой, повесили румыны. Он попался в заложники ещё в ноябре сорок первого.

Света все оставалась у Муси, а Андрейка у Анны. Это было почти неважно, потому что квартиры через двор, но уже Свету нет-нет, да кололо: как будет дальше? Раньше как-то думалось, что вот только дотянуть до освобождения — и всё. А потом мама приедет, и станут они с Андрейкой мамиными, и пусть она все устраивает. А они будут ходить в школу и сбегать с уроков на море. Что ж, даже за ту гимназию — она разве не завидовала Алеше? Передышка нужна человеку или нет? Чтоб на уроках дурака валять, и чтоб выгоняли из класса, хотя бы за этим.

Но вестей от мамы всё не было, и надо было решать, как им дальше с Андрейкой жить. И именно ей, Свете. Потому что у всех что-то новое налаживается, а у них двоих — ничего. Андрейке у Анны хорошо, да и ей он сейчас был нужен, Света видела.

Он делал то, чего никто не смел: расспрашивал Анну об Олеге, рассматривал его фотографии. И ей становилось от этого легче, а он к ней ласкался и неведомо как утешал. Они вместе ходили молиться в Успенский собор, он был единственный из детей, кто молился прилежно и охотно. В свои десять лет он явно хотел побыть ещё ребенком, домашним мальчиком. Даже на море редко сбегал, хотя Маня с Петриком, загоревшие и одичавшие, так и не разнимая рук, с утра пропадали на берегу.

Но вернётся незнакомый Свете генерал — и что тогда? И к тете Мусе вернётся её муж, уже он из Ташкента прислал письмо. Их с Андрейкой, конечно, не повыгоняют, но быть под началом даже у самых распрекрасных мужчин, на воспитании… Да ещё врозь. Они с Андрейкой все-таки отдельная семья, им надо жить вместе. А сирот ещё собирают по детдомам, да и там могут отправить в разные места, Света слышала. Она не делилась своими мыслями с Мусей: закричит, замашет руками, и начнут они с Анной все улаживать на свое усмотрение. Терять независимость Свете не улыбалось. Мама не кого-то другого просила сберечь Андрейку, а её. И маме одной она бы могла его сдать в полную волю. А какие теперь будут порядки — неизвестно, Муся и Анна сами не очень хорошо представляют.

Она решила посоветоваться с Карлом Оттовичем: все-таки деловой человек, знает ходы и выходы.

На Пушкинской уже распустились платаны, в гулком подъезде было прохладно и пахло котами, мраморная лестница так же белела в полумраке слегка стёртыми ступеньками. Взлетая одним духом на второй этаж, Света успела себя обозвать свиньёй. Пропала, не предупредив — ладно. На то ещё была причина. Но не забежать сразу после освобождения, не проведать! А он так к Свете по-доброму относился, не просто ведь как к уличной торговке. И куртку ей достал, и угощал настоящим чаем в комнате, оклеенной синими обоями, с лепными потолками в амурчиках и с часами резного дерева. Сам накладывал ей сахар, чтоб она не стеснялась, и приговаривал что-то философское, поставив торчком палец с извилистой прожилкой. А целый месяц не могла к нему собраться, вот когда Карл Оттович снова понадобился — так тогда только пришла.

На двери Карла Оттовича была непонятная печать, и Света позвонила в квартиру напротив. Ей открыла женщина в летнем платье с декольте и в бигуди, в одной руке у женщины была длинная папироса.

— Карл Оттович? Девочка, его уже три недели как арестовали! Как за что? Он же немец! А ты что, родственница ему? А, просто так… Просто так, я тебе советую, не ходи сюда больше.

И, притянув Свету уже за порог, в коридор, шепнула, обдавая смешанным запахом духов и жареного лука:

— Я знаю, он хороший человек… Но ему сейчас ничем не поможешь, и ты иди, и ты тут не была, и к нему не ходила никогда, поняла?

Той странной тётке Андрейка помог донести вещи, потому что она была на костылях, а в каждой руке по чемодану. Старая, большая и грудастая, волосы серые от седины и собраны в пучок. А щёки были как-то втянуты в две ямочки, так что губы чуть не бантиком, и это совсем не подходило к её монументальному виду. Но она была в военной форме и с двумя медалями, и ещё с орденом Красного Знамени: ого-го! Она добродушно приняла его помощь:

— Вот спасибо, парень! Тут два шага всего от остановки, я думала, сама доберусь. А забыла, что теперь прыг-скок на одной ножке.

— Это вас, тётенька, на фронте ранили? — с почтением спросил Андрейка.

— А где ж? Ещё спасибо, что не ампутировали. А то была б, как пират, на деревяшке.

Она беспечно засмеялась и поворошила ему волосы:

— Слушай, будь другом. Сбегай в домоуправление, скажи, Тимофеева с фронта прибыла, пусть ключи дадут.

Через час он ещё не ушел, сидел у тёти Клары за столом, она рассказывала ему про Сталинград и угощала его мясными консервами и шоколадом.

— Налегай, не робей, мне спецпаёк выдали, а на что мне те шоколадки! Это дело пацанячье. Тебе сколько лет?

И, услышав ответ, нахмурилась, соображая.

— А моему Петьке сейчас одиннадцать бы было. Видишь, мамка вернулась, а сынку разбомбило.

Она говорила вроде легко, видно, давно узнала и уже научилась с этим жить. Как говорят женщины, узнавшие только что — Андрейка уже знал по Анне. Ему было очень, очень её жалко, и Петьку ее тоже. Доехал бы до эвакуации, перебился бы там, и была бы у него теперь такая геройская мама, на зависть всем пацанам.

Тут в дверь постучали, пришли соседи с бутылкой:

— Кларочка, с возвращением!

Комната быстро наполнилась всяким народом, уже не хватало места сесть, тетка в халате с лилиями разливала по стаканам, а когда разлила — все притихли. И ничего не сказали почему-то, и не чокались. Так выпили. А тетя Клара сунула ему тяжёлую, сквозь обертку пахнущую плитку шоколада и сказала:

— Забеги завтра, а? Поможешь мне то-се, если не занятый.

Плитку он честно поделил на восьмерых, очень удобно было делить по долькам. А забежал и назавтра, и потом, и забегал уже каждый день. Она была штормовая тётка, эта Клара: смеялась басом, курила — дым столбом, пела фронтовые песни. Про "вьется в тесной печурке огонь" и про "жди меня, и я вернусь". Ямочки на щеках, Андрейка уже знал, были следы пулевого ранения — прямо насквозь. А она только смеялась:

— Я, когда оперировали, больше всего боялась, что доктор язык отрежет! А женщине без чего-чего, а без языка — полная капитуляция!

Будто и нипочем ей было. А самое удивительное — что она же ещё их со Светой на полном серьёзе считала героями: как это они жили-то, при оккупации? Вот так прямо — патруль, а они прямо в развалке прячутся? Страх какой, бедные дети. И фашисты внаглую на улицах, и каждый захочет — застрелит? А они ещё кого-то прятали? И ещё Свету могли угнать в Германию? Боже ж ты мой, чего ж они натерпелись!

На историю про самолётики из Ришельевской развалки она грохотала густым смехом, сотрясая грудью:

— Ну ж паразиты! Такие малые, а боевые, горе мамино!

Они сами не заметили, как ей всё рассказали… ну, почти всё. Она заклокотала, забурлила ключом: это что ж получается? Они ещё думают, не заберут ли их в детдом! Они наших боятся, своих-то! Дождались, называется! За что мы воевали, нет, за что мы воевали? Нет, она немедленно хочет поговорить с обеими мамами, и Мусей, и Анной: чьи это дети, в конце концов?

От этой встречи Света почему-то ничего хорошего не ждала. А вдруг они не понравятся друг другу, взрослые? Уж очень непохожи. Она представила себе, как тетя Клара рассказывает сдержанной тете Анне:

— Нам кашу везут, мы голодные, как черти, два дня на сухарях, маме их в рот, те сухари, а они прямо по кухне — бах, и нету, мать их за ногу!