Ирина Ратушинская - Наследники минного поля

• Название: Наследники минного поля
• Автор: Ирина Ратушинская
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-004350-3

Это — продолжение самого горького и отчаянного российского романа последних лет — "Одесситов" Ирины Ратушинской…Выросло первое поколение "Одесситов". Дочери уничтоженных дворян стали "светскими дамами" сталинской эпохи, а сыновья многострадальных обитателей еврейских кварталов — яростными "строителями нового мира". И — появилось еще одно поколение детей "Одессы-мамы". Поколение детей, что чудом прошли войну и оккупацию. Поколение отчаянно смелых мальчишек и девчонок, что в дни горя и беды знали — ДРУГ БЕЗ ДРУГА ИМ НЕ ВЫЖИТЬ. Но пригодится ли такой принцип выживания им — уже выросшим? И чем может оказаться, как говорится в Одессе, "правильно поставленное сердце" в эпоху пятидесятых — шестидесятых? Даром добра — или преградой на пути к выживанию? Тяжек жребий "наследников минного поля" Второй мировой…

---

— На вот. Не психуй.

А дядька в кремовом пиджаке, получив немедленно отсчитанную сотню, протянул её Свете:

— За доставленное удовольствие! Да не тушуйся, малая, бери, это ж ты заработала! Беги домой до мамки. Мамка-то есть? А кто есть? Ну, до тёти беги. Вундеркинда. Тётка-то кормит?

— Что я, маленькая? — обиделась Света. — Я карты продаю, швейцарские. С золотым обрезом.

— Ой ты ж, какое деловое!

Дядька даже пригнулся, уперев руки в колени, чтоб Свету получше рассмотреть. Лицо у него было старое, лет сорок, не меньше. А то и все пятьдесят. А от глаз шли морщинки кверху, веселые.

— Так я хочу видеть эти карты! Может, куплю колоду-другую. На почин, а?

Оба дядьки опять непонятно, но необидно захохотали. И Света охотно договорилась с ними назавтра: сегодняшний товар уже весь ушёл.

Дядя Паша, так он себя Свете назвал, предложил Свете странную коммерцию. Он покупает у неё сразу пачек десять карт. На следующий день эти пачки нераспечатанные ей возвращает и ещё раз платит их стоимость. Но уж она чтоб была именно с этими пачками на Екатерининской угол Троицкой, в тот же день в четыре часа. И когда увидит дядю Пашу или того дядю, что был с ним на Привозе, с другими дядями, пускай их не узнаёт. А пускай продает, что другие дяди купят, но именно из этих пачек. Часы и углы варьировались, но заработок у Светы был постоянный, и какой! За каждую пачку она получала три цены! Карлу Оттовичу она, естественно, об этом не сообщала. Боялась, что его немецкая честность такого не выдержит.

Дядя Паша иногда находил её и на привычных торговых местах, и тогда можно было его узнавать.

— Ну, как дела, доця?

Тогда он был веселый, всегда угощал её, даже иногда мороженым. Свете всё в нем нравилось, но больше всего, как он смеялся. От этого смеха и Света чувствовала себя лихой победительницей. И всё с шуточками, будто и не взрослый совсем. Как-то он её стал расспрашивать про её жизнь, про родителей. И она ему рассказала про папу Андрея. Так захотелось почему-то, и так она была уверена, что дядя Паша поймет, какой её папа был необыкновенный человек. Дядя Паша и правда, казалось, понимал, он слушал серьёзно и немного грустно, кивал головой.

— Да, доця, у меня похожий дружок был ещё до революции, молодые мы тогда были, заводные. Уж такая душа… А как пойдет куролесить — держи его только! Штормовой парень. И тоже Андреем звали. Андрейка Бурлак. Потом мы в гражданскую друг друга потеряли… Доця, постой, да ты… Тю я дурной, смотрю, что глаза зелёные! Как твоё фамилие, а, доця? Ах ты ж Боже ж мой, Андрейкина кровинка на базаре пропадает, в карты дуется со всякой шантрапой!

С тех пор он Свету опекал особо. Какие-то дела, видимо, были у него и на Привозе, потому что когда на Свету разорались в молочном ряду две тётки, мол, собака тут лазит, продукт нанюхает — к ним подошел вихлястый парень в кепке, свисающей с картинного чуба, и сказал кротко и ласково:

— Мамаши. Не дай же вам Божа матерь еще раз зацепить эту пацанку. А ты, девочка, если тебя кто начнет обижать — скажи мне. Я разберуся так, что мало не покажется.

Света прямо влюблена была в дядю Пашу, он был ни на кого не похож. Ходили у него по глазам и по морщинкам вокруг опасные бесы, и тут же рассыпались искрами смешков. От него хорошо и крепко пахло каким-то необыкновенным одеколоном, и костюм у него был красивый, но видно было, что костюм — это так. Без значения. А руки у него были, как у пианиста, и вели себя эти руки уверенно и спокойно, а Света помнила цыганкины уроки. Эти руки Свете ничего худого не предвещали. На них можно было положиться, не задавая лишних вопросов. У дяди Паши была таинственная жизнь, в которую он Свету не посвящал, но и в её жизнь не лез. Карты она от Карла Оттовича все носила ему, и он оплачивал до того щедро, что даже неловко было. И возражений слушать не желал:

— Доця, ты не действуй мне на нервы. Деньги — это грязь, а у дяди Паши той грязи наскребётся.

А продажи на углу прекратил очень скоро. Только смеялся, когда Света о них напоминала, желая хоть как-то быть полезной:

— Вот подрастешь, вундеркинда, тогда посмотрим. Кушай давай получше, а то одни косточки. Вырастешь — как замуж выдавать?

И Света смеялась вместе с ним, закатывалсь просто, хлопала себя по острым коленкам в шароварах. Это ж надо: замуж!

Анна уговорила Мусю, что Андрейке лучше жить с ними. То есть с ней и с Алёшей. Во-первых, сможет ходить в школу. Или в гимназию, если туда берут в восемь лет. Во-вторых, это меньше будет травмировать детей, а то, действительно, положение. Андрейке можно за порог, а Петрику и Мане нет… и сколько восьмилетний мальчик продержит секрет там, за порогом? Это опасно, в конце концов. Света уже большая, она всё понимает. А румын — ну так что ж, румын? Почему она не может взять к себе сироту-племянника? И мальчик будет присмотрен, Анна ведь дома работает… Муся понимала, хоть и жаль было отдавать Андрейку. Но это ж не насовсем, они же будут видеться.

А дети понимали только одно в тот последний день вместе: даже сюда, в обжитый уже катакомбный закуток, врывается непреложная сила. И разделяет их, как завели эти странные взрослые люди. И одним — одно, другим — другое.

Они нарочно залезли сюда, чтоб их оставили в покое. Тут и Манины куклы сидели, и горел фонарь "летучая мышь", и уже у них было свое обзаведение: лоскутное покрывало на деревянных ставнях, поставленных на кирпичи. Вроде как диван. Прислонённый к стенке, стоял распяленный на палках "привидений", сделанный Андрейкой из рваной простыни. К нему так привыкли, что даже Маня уже не пугалась. Филя лазил с одних рук на другие, Гав разлегся у Светы в ногах. И они пировали все вместе, в свое удовольствие: пили чай с сахарином и ели кукурузные пирожки.

Тут можно было погоняться друг за другом по коридорам, хорошо уже изученным, поиграть в прятки. А Маня могла тут петь хоть в полный голос, снаружи не слышно. Шуми, сколько хочешь, не то, что в комнате. У нее был чистый голосок, у Мани, и она любила петь, и всем нравилось: так легко-легко он улетал в каменные пустоты.

Так что Маня пела: про сотню юных бойцов из буденовских войск, а потом мамину, про озерцо с водой. Алёша, уже наголо стриженый, по гимназическим требованиям, смотрел на её щеку, косо освещенную коптилкой, и трогательный темный завиток на лбу: то ли уже локон, то ли еще вихор. Ему было грустно, но и хорошо тоже.

Петрик с Андрейкой, позабыв прошлые ссоры, кусали по очереди с одного пирожка. Повидло внутри было жидкое, и они подлизывали с рук упавшие капли.

Миша, признанный книгочей и всезнайка, рассказал, что там дальше было с Бенвенуто Челлини. Книга у них была, но все вместе они дочитать её уже не успевали, потому что дошли только до головы Юпитера, где прятали прекрасную Коломбу. Но Миша знал, что там дальше, и шпарил, как по-писаному. В кратком, но живописном изложении. А потом, окончив, вдруг сказал после недолгого молчания:

— Всё равно я убью немца. Хоть одного, но достану.

И никто не стал ему возражать, что если б у него и было оружие — за одного немца расстреляли бы кучу народу, так что в городе нельзя, а из города куда он, Миша, денется? И как он немца достанет? Тут гляди, чтоб немцы его не достали… Это было уже переговорено тысячу раз. Так что Света сказала:

— Не всегда ж так будет. Может, станет всё по-другому, и у тебя тогда будет шанс.

И засмеялась:

— Только обещай мне, что это не будет Карл Оттович! А то ты будешь иметь дело со мной!

Про Карла Оттовича, как-никак их кормильца, все знали. Даже как он ходит, сутулясь и слегка подпрыгивая, Света не раз им изображала. И как он говорит:

— Дитя мое, никто не выбирает себе времена для жизни! А то бы после четырнадцатого года никто бы не стал рождаться.

Дико было: вот ведь они все понимают, и Миша не спорит, что даже немцы бывают плохие и хорошие. И румыны, и евреи, и все. Есть Карл Оттович, а есть Бубырь. А взрослые не понимают, им без разницы. А если и понимают, всё равно разделяются, как им велено. По мастям. Даже если, вроде, не хотят.

До войны — разве слышно было, кто еврей, а кто нет? А, оказывается, все взрослые знали, всё время знали и молчали. И потому Мише нельзя на улицу: он всё-таки похож на еврея. И это умеют отличать даже мама Муся и мама Анна. И все вообще. Не говоря уж о мадам Кириченко.

А вдруг они вырастут и тоже так будут? И кто знает, кому тогда будет не положено жить? Может, тем же немцам. Или румынам. И кто от кого будет прятаться по подвалам? Вот будет сидеть у них тут, на ставнях, Карл Оттович, совсем уже старенький, седенький, и говорить по-старомодному:

— Дитя мое…

Об этом зябко было думать, и Света соскочила с лоскутного покрывала, присвистнула и очень похоже изобразила уркагана. Даже кепка будто оказалась у неё на голове, когда она придержала её, невидимую:

— Я возвращался очень долгой лунной ночью,