Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

• Название: Сцены из жизни Максима Грека
• Автор: Мицос Александропулос
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1983

Мицос Александропулос — известный греческий писатель, участник антифашистского Сопротивления, автор романа-дилогии «Ночи и рассветы» («Город» и «Горы»), сборников рассказов («К звездам», «Чудеса происходят вовремя»). Ему принадлежит и крупная серия работ по истории русской культуры, в частности трехтомная история русской литературы, романы о Горьком и Чехове.

Двухтомный роман Мицоса Александропулоса «Хлеб и книга» был удостоен в 1981 году Государственной литературной премии Греции. К этой же серии относится роман «Сцены из жизни Максима Грека». Он посвящен греческому мыслителю, литератору и ученому-переводчику, сыгравшему значительную роль в истории русской культуры XVI–XVII вв.

За переводы русской литературы на русский язык и популяризацию ее в Греции Союз писателей СССР присудил Мицосу Александропулосу Международную литературную премию имени А. М. Горького.

---

«И еще спросите его, каким размером сочинены эти строки.

Ежели скажет эпическим, то он прав. Но ежели назовет элегический, то не согрешит против истины.[223]

Спросите его тогда, сколько стоп имеет тот и другой размер.

И ежели ответит, что эпический размер имеет шесть стоп, а элегический — пять, то знайте, что ответил он верно, и не имейте никакого сомнения.

Примите этого человека. Он ученый и принесет вам пользу…»

Максим испытывал облегчение — теперь он исполнил свой долг сполна.

И все же чего-то недоставало, чего-то очень важного он недосказал… Старец перечитал все послание сначала. Взгляд его задержался на последней строке. Он прочитал ее еще раз:

«Примите этого человека. Он ученый и принесет вам пользу…»

Некоторое время Максим смотрел на свежую запись с тем странным чувством, с тем тайным волнением, которое вызывает в душе внезапное появление лица, сыгравшего некогда, много лет назад, роковую роль в твоей жизни. Давно это было, очень давно. Память сохранила не все, ускользнули детали, расплылись черты… Но что-то в этих очертаниях кажется тебе знакомым и смутно волнует… Сердце тревожно замирает в предчувствии бурного наплыва воспоминаний, скопившихся, словно вода за плотиной, в укромных уголках сердца, в глубинах зрачков…

«Примите его…»

А потом?

И вот разом к сердцу прихлынула кровь, к глазам — жаркие слезы. То, чего не хотел и не мог помнить все эти годы, воскресло в одно мгновение — Даниил, Топорков, великий князь Василий, соборные суды в Москве, отряды княжеской стражи, костры у входа в келью, лютая зимняя стужа и мрак темницы, тяжкие муки свои там, в бессолнечном мраке; целая буря злых духов — страсти, корысть, себялюбие, властолюбие — заплясала вокруг несведущего, беззащитного человека, скромного писца.

«Примите его…

Примите его, братья, с любовью и честью. Пусть останется в вашей стране — сколько ни пожелает. Награждайте его, не скупясь, и, ежели пожелает возвратиться на родину, отпустите его с миром…

Отпустите его с миром, не удерживайте у себя насильно. Это не похвально и не справедливо и для земли вашей не полезно. И, как знаете вы из Писания…»

Он хотел напомнить о трех ангелах и гостеприимстве Авраама.[224] Однако другое видение вдруг вспыхнуло и завладело его воображением, оттеснив первое.

Сцену с Авраамом и Саррой или другую — с Лотом, изъявившим готовность ради гостей пожертвовать своими девственными дочерьми, а также иные сцены из Бытия и Исхода, евангельские притчи, изречения апостолов в защиту странников и путников — сколько раз писал он об этом, сколько раз говорил… Нет, теперь он к этому не вернется. Он скажет о том, другом видении, что вспыхнуло и погасло, как светлячок. Однако потом явилось вновь, приблизилось, озаряя ровным и сильным светом, как в ясные дни обнимает вселенную солнце.

…как на небе светлое солнце…

Да, не было другой истории, которая столь сильно очаровала бы его сладостным сиянием доброго поступка. Еще лучезарнее, чем дворец царя феаков, была его доброта, любовь и сочувствие к неизвестному измученному скитальцу, выброшенному на берег свирепой бурей. Золотой птицей слетел с царских уст святой закон гостеприимства, и никто другой не выразил его отраднее, чем Алкиной:

Приглашаю
Выслушать слово мое вас, людей феакийских, дабы я
Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце.
Гость иноземный — его я не знаю; бездомно скитаясь,
Он от восточных народов сюда иль от западных прибыл —
Молит о том, чтоб ему помогли мы достигнуть отчизны.
Мы, сохраняя обычай, молящему гостю поможем;
Ибо еще ни один чужеземец, мой дом посетивший,
Долго здесь, плача, не ждал, чтоб его я услышал молитву,
Должно спустить на священные воды корабль чернобокий,
В море еще не ходивший; потом изберем пятьдесят два
Самых отважных меж лучшими здесь молодыми гребцами…

Старец закрыл уставшие глаза. Сколько раз за долгие годы вызывал он волшебное видение корабля, направляющегося наконец после стольких испытаний к Итаке: пятьдесят два сильных гребца, налегающие на весла, и Одиссей, забывшийся на палубе бестревожным, усладным сном…

«И, как знаете вы из Писания…»

Нет. Он взял перо и тремя толстыми линиями перечеркнул последние слова.

«Знайте же, что говорит и премудрый Гомер, законополагая о страннолюбии: пусть странник будет вам любезен не менее брата родного, а ежели пожелает уехать, отпустите его с миром в милую землю отцов».

Теперь Максим закончил, больше он ничего сказать не хотел. Голову так и тянуло вновь склониться на грудь, и он позволил ей опуститься, погрузиться в зыбкие разноцветные круги, небесные коромысла, ореолы славы, которые все множились и постепенно заполняли небосвод. Он чувствовал несказанную сладость, точно его уложили на мягкие подушки… Внезапно какой-то шорох коснулся его слуха: что-то соскользнуло и мягко легло на пол.

С огромным трудом открыл он глаза, оглядел стол. Потом опустил взгляд ниже и увидел свое перо: оно лежало у ножки скамьи, чуть в стороне от носка его башмака.

Максим улыбнулся ему. Хотел что-то прошептать, но губы не шевелились. Он снова закрыл глаза и отдался своему видению.

…Рассвет на Ионическом море. Отблески — лиловые, золотисто-зеленые, голубые: все цвета дня — младенцы в своей утренней колыбели. Корабль мчится быстро, даже орел не смог бы его обогнать, ничто теперь не в силах повернуть его вспять. Уже близко, близко, не тревожься, успокойся; вот гребцы расстелили на палубе ковер с белоснежной простыней, предайся же мирно своему сну:

Тою порой миротворно слетал на вежды
Сон непробудный, усладный, с безмолвною смертию сходный.

…Гребут быстрые весла, рассекая волны Амбракийского залива, куда, огибая луга и сады, несет свои воды Арахтос, река Арты.

ДВУМЯ ДНЯМИ РАНЬШЕ (Заключение всей истории)

Двумя днями раньше епископ Исаак явился во дворец, чтобы проститься с царем Иваном.

По велению государя в палату принесли дары, которые должен был отвезти патриарху епископ. Были тут редкие меха стоимостью более двух тысяч золотых рублей. Сверх того царь Иван давал еще и денег на нужды Вселенской патриархии, а также крупный сапфир для самого патриарха, только что взошедшего на престол, чтоб украсил свою патриаршую митру.

Самому Исааку государь пожаловал саккос из Дамаска, расшитый золотом, с рубинами и жемчугом. Царица Анастасия подарила ему плащаницу, сотканную ее руками из золотых и серебряных нитей.

Ослепленный этой щедростью, епископ склонился до земли, поцеловал руку Ивана, осыпал его благословениями.

— Мы пребываем в ожидании, — напомнил царь, когда епископу пришло время удалиться, — надеемся, что грамота патриарха прибудет без промедления.

— Грамоту, какую угодно получить твоей милости, великий государь, — отвечал Исаак, — святой патриарх составит непременно, и вскоре ты получишь ее вместе с его святейшим благословением.

Иван кивнул головой. Однако епископ хотел что-то добавить. Некоторое время он постоял в нерешительности, потом отважился и проговорил:

— Хочу просить тебя еще об одной милости, великий государь!

Иван позволил ему продолжить.

— Вот уже много лет, со времен могущественного отца твоего, славного великого князя Василия Ивановича, — начал епископ, — живет в твоем царстве греческий монах со Святой Горы по имени Максим…

Тень пробежала по лицу царя Ивана, взгляд его с недоумением устремился к митрополиту Макарию. Тот был встревожен и расстроен.

Когда епископ Исаак прибыл в Москву, он с самого начала заговорил с Макарием о Максиме. Сказал, что сам патриарх просит оказать ему милость и отпустить старца на родину, в свой монастырь. Однако Макарий посоветовал епископу не заводить этого разговора с царем, не навлекать на себя его неудовольствия — и монаха он все равно не вызволит, и сам тех дел, ради которых приехал, возможно, не завершит.

Проницательный Исаак почувствовал, что слова его озаботили не только царя и митрополита, но и всех других вельмож, находившихся в палате. Он выдержал паузу.

И по прошествии нескольких минут продолжил:

— Старца этого, царь Иван, знаю я с давних пор. И все наши святогорские отцы его помнят. По прибытии своем сюда написал я ему, и он мне ответил. Что и говорить, теперь святой отец очень уж стар, и коли глубокая старость настигла его здесь, то, стало быть, таково желание господа, чтобы тут, в твоем христианском царстве, провел он свои последние дни.