Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

• Название: Жизнь Микеланджело
• Автор: Ромен Роллан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1935

Жизнь одного из самых мощных, самых сложных и богатых духовно титанов эпохи Возрождения - Микеланджело не просто талантливо воссоздана на страницах книги Р.Роллана. Писатель стремился, по его словам, "заразить мужеством, счастьем борьбы" своих читателей, "помочь тем, кто страдает и борется" на примере могучей личности художника, - увлечь его муками и радостями, его победами и поражениями, и ему это удалось.

---

Скорбь его была так глубока, что через три месяца, в знаменитом письме к Вазари, она кажется еще более жгучей:

«Мессер Джорджо, дорогой друг мой, может быть, я пишу плохо; тем не менее я напишу несколько слов в ответ на ваше письмо. Вы знаете, что Урбино умер, — для меня это жестокое горе, но и великая милость, ниспосланная мне богом. Милость заключается в том, что он, который при жизни оберегал мою жизнь, умирая, научил меня умирать не с отвращением, а с желанием смерти. Я обогатил его; и теперь, когда я рассчитывал на него, как на поддержку в старости, он отнят у меня; у меня остается только одна надежда, что я увижусь с ним в раю, куда он наверно попадет, как господь показал это ниспосланной ему поистине блаженной кончиной. Ему не столько тяжко было умирать, как оставить меня живым в этом обманчивом мире среди стольких тревог. Лучшая часть меня ушла вместе с ним, и мне остается только бесконечное бедствие»[349].

Будучи в таком расстройстве чувств, он просил племянника приехать навестить его в Рим. Лионардо и Кассандра, встревоженные его горем, приехали и нашли его очень ослабевшим. Он почерпнул новые силы в обязательстве, возложенном на него Урбино, взять на себя опеку над его сыновьями, из которых один был его крестником и носил его имя[350], У него были и другие, более странные дружбы. Вследствие потребности в реакции, столь сильной у крепких натур, против стеснений, налагаемых обществом, он любил окружать себя людьми чудаковатыми, с неожиданными выходками, свободными манерами, людьми, не похожими на других: каррарский каменотес Тополино, «воображавший себя выдающимся скульптором и не пропускавший ни одной лодки с мраморными глыбами, отправляющейся в Рим, без того, чтобы не послать трех, четырех вылепленных им фигурок, от которых Микеланджело умирал со смеху»[351]; некий Менигелла, живописец из Вальдарно, «приходивший от времени до времени к Микеланджело с просьбой нарисовать ему св. Роха или св. Антония, которых он потом раскрашивал и продавал крестьянам. И Микеланджело, от которого короли едва могли добиться какой‑нибудь небольшой работы, откладывал все в сторону и делал эти рисунки по указаниям Менигеллы, в числе других — одно замечательное распятие»[352]; цырульник, который интересовался живописью и для которого Микеланджело сделал картон «Св. Франциск со стигматами»; один из римских рабочих, работавший над гробницей Юлия II и решивший, что он внезапно сделался великим скульптором, так как, только послушно исполняя указания Микеланджело, он, к своему удивлению, извлек из мрамора прекрасную статую; проказник ювелир Пилото, этот диковинный живописец, «который настолько же любил болтать, насколько не любил рисовать», и который имел привычку говорить, что «работать, не развлекаясь постоянно, недостойно христианина»[353]; особенно же смешной и безобидный Джулиано Буджардини, к которому Микеланджело питал особенное пристрастие.

«Джулиано обладал природной добротой, и он вел простой образ жизни, без злобы и зависти, что беспредельно нравилось Микеланджело. У него был только один недостаток: он слишком любил свои собственные произведения. Но Микеланджело за это считал его счастливым человеком, так как сам находил себя крайне несчастным оттого, что не мог вполне ничем удовлетвориться… Однажды мессер Оттавиано Медичи попросил Джулиано написать для него портрет Микеланджело. Джулиано принялся за работу и, заставив Микеланджело часа два просидеть в молчании, сказал ему: —Микеланджело, поднимись и посмотри: я уже уловил самое существенное в твоем лице. — Микеланджело встал и, посмотрев на портрет, со смехом сказал Джулиано: — Чорт побери, что это ты сделал? Посмотри‑ка: ты мне глаз вдвинул в висок. — Джулиано при этих словах вышел из себя. Он долго смотрел то на портрет, то на модель, и храбро возразил: — Мне не кажется; но сядь опять на свое место, и если это так, то я исправлю. — Микеланджело, знавший, как обстоит дело, снова уселся перед Джулиано, который снова несколько раз посмотрел то на него, то на свою картину, затем поднялся и сказал: — Глаз совсем такой, как я его нарисовал, и природа его таким показывает. — Значит, — сказал, смеясь, Микеланджело, — это ошибка природы. Продолжай и не жалей красок»[354].

Такая снисходительность, непривычная для Микеланджело по отношению к другим людям и расточавшаяся им этим маленьким людишкам, предполагает в такой же мере насмешливый юмор, потешающийся над смешными черточками в характере людей[355], как и нежную жалость к этим бедным дурачкам, мнившим себя великими художниками и, быть может, напоминавшим ему о его собственном безумии. В этом заключалась некоторая меланхолическая и шутовская ирония.

III ОДИНОЧЕСТВО

L’anima mia, che chon la morìe parla…

Душа моя, что говорит со смертью…[356]

Так он жил в одиночестве со скромными — своими друзьями: своими подмастерьями и своими полоумными, не считая других друзей, еще более смиренных, его домашних животных, кур и кошек[357].

В глубине души он был одинок, и одиночество это все усиливалось. «Я всегда один, — писал он в 1548 году племяннику, — и я ни с кем не разговариваю». Он отдалился мало — по — малу не только от общества людей, но даже от их интересов, от их потребностей, удовольствий, от их мыслей.

Последняя страсть, соединявшая его с людьми его времени, — республиканское пламя — в свою очередь угасло. Последний раз оно бросило сзой грозовый отблеск во время двух тяжелых болезней 1 544 и 1 546 годов, когда Микеланджело нашел приют у своего друга Риччо в доме Строцци, республиканца и изгнанника. Выздоравливающий Микеланджело обратился с просьбой к Роберто Строцци, бежавшему в Лион, чтобы юн напомнил французскому королю о его обещании; он прибавлял, что если Франциск I восстановит свободу во Флоренции, он обязывался на свой счет воздвигнуть ему конную статую на площади Синьории[358]. В 1546 году, в знак благодарности за оказанное ему гостеприимство, он отдал Строцци «Двух пленников», которых тот подарил Франциску I.

Но это был лишь приступ политической лихорадки, — последний. В некоторых местах своих бесед с Джаннотти в 1545 году он высказывает приблизительно те же мысли, что и Толстой, относительно бесполезности борьбы и непротивления злу:

«Нужна большая самоуверенность, чтобы осмелиться убить кого‑нибудь, так как неизвестно в точности, произойдет ли какое‑либо добро из его смерти и не произошло ли бы какое‑нибудь добро из его жизни. Поэтому я не выношу людей, которые уверены, что невозможно достигнуть добра, не начав со зла, то есть с убийства. Времена меняются, происходят новые события, желания преобразуются, люди устают… и в конце концов случается всегда то, чего совершенно не ожидаешь».

Того самого Микеланджело, который раньше восхвалял тираноубийство, теперь раздражали революционеры, мечтавшие изменить мир каким‑нибудь одним действием. Он прекрасно знал, что некогда принадлежал к их числу; и теперь он с горечью осуждал себя. Как Гамлет, он теперь все подвергал сомнению: свои мысли, свою ненависть, все, во что он верил. Он повернулся спиною к действию.

«Этот славный человек, — писал он, — который кому‑то ответил: «я не государственный деятель, я человек честный и здравомыслящий», был прав. Если бы только мои работы в Риме доставляли мне так мало забот, как государственные дела!»[359].

Поистине в нем исчезла ненависть. Он не мог больше ненавидеть. Было слишком поздно.

Увы, как я устал от ожиданья,
От поздних радостей душа устала.
К тому ж, пора настала,
Что сердце благородное прощает,
Обидчикам же дружбу предлагает[360].

Он жил в Мачель де’Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с небольшим садом. Он занимал его со слугою[361], служанкою и своими домашними животными. Ему не везло с прислугой. «Все они были небрежными и нечистоплотными», по словам Вазари. Он часто менял их, и горько на них жаловался[362]. Неприятностей с ними у него было не меньше, чем у Бетховена; и его «Ricordi» (записки), как и «Разговорные тетради Бетховена», еще хранят следы этих домашних ссор: «О, лучше бы ее вовсе здесь не бывало!» — пишет он в 1 560 году, рассчитавши служанку Джироламу.

Комната у него была мрачная, как могила[363].

… и пауки заткали паутиной,
Освободив от пряжи веретенца[364].

Посреди лестницы он нарисовал «Смерть, несущую на плечах гроб»[365].

Он жил, как бедняк, еле питался[366]и, «не будучи в состоянии спать, вставал ночью, чтобы работать резцом. Он смастерил себе картонную каску, посередине которой на голове прикреплял зажженную свечу, чтобы она таким образом, не занимая у него рук, освещала работу»[367].

По мере того как он старился, он все более погружался в одиночество; для него было потребностью, когда в Риме все засыпало, уходить в ночную работу. Тишина была для него благодеянием и ночь — подругой: