Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

• Название: Поздняя повесть о ранней юности
• Автор: Юрий Нефедов
• Издательство: Лира ЛТД
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 966-7894-36-3

В биографических очерках рассказывается о трудном детстве, о войне и о службе в армии после нее. Главным в жизни автора было общение с людьми того исторического времени: солдатами и офицерами Красной Армии, мужественно сражавшимися на фронтах Великой Отечественной войны и беззаветно служившими великой Родине.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

Перед утром, но было еще совсем темно, послышались паровозные гудки со всех сторон, я понял, что проходим большую станцию, приоткрыл дверь и увидел сгоревшее здание киевского вокзала: черные стены с белыми строчками свежего снега на карнизах.

Около полудня, наконец, остановились, спросили, оказалась Полтава. До Днепропетровска 200 километров. Если бы мама знала, что я буду так близко проезжать — непременно приехала бы с Женей. Уголь кончился, в вагоне холодно, вокруг много снега и хороший мороз. От такой погоды мы уже совсем отвыкли.

Маленький тепловоз подтянул к эшелону вагон с углем. Команда — пополнять запасы угля. Стали набирать и сразу же увидели под тонким слоем угля человеческую ногу. Откопали труп в нижнем белье, на котором отчетливо виден штамп воинской части. Солдат. На груди несколько ножевых ранений…

— Вот и вернулся солдат на Родину, — мрачно заметил кто-то из наших, и уголь из этого вагона брать не стали.

Мы стояли у своего вагона, человек 6–7, обсуждали случившееся, настроение мрачное, подавленное. Подошла маленькая, очень худая женщина и обратилась прямо к Бабкину, очевидно, рассчитывая на его решительность, которую он излучал:

— Старшина, у меня продовольственный аттестат офицерский. Мне его оставили друзья погибшего мужа, проезжавшие через Полтаву. Дома двое умирающих от голода детей. Помогите, если можете, получить по нему немного продуктов.

Она сняла перчатку, мы увидели ее опухшие руки, которыми она протягивала Бабкину сложенную вчетверо бумагу. Аттестат был на 15 суток, и срок его истекал через день. Бабкин взял аттестат, кивнул мне и еще одному, ей велел ждать у вагона, а мы отправились на продпункт, расположенный метрах в 300-х от станции в большом сборном бараке, обнесенном колючей проволокой и двумя часовыми у входа.

За большим прилавком в бараке стоял огромного роста красномордый старшина в белом фартуке и белых нарукавниках. Он взял из рук Бабкина аттестат, глянул на него и решительно заявил:

— В гробу я этот аттестат видел, мне его уже четвертый раз суют. Я сказал, что без офицерского удостоверения он недействителен. С ним бегает какая-то шлендра по станции, провокаторша. Теперь вот тебя нашла, дурака.

Работник продовольственно-фуражного снабжения, как в армии называлась эта служба, не предполагал с кем он имеет дело, швыряя аттестат в лицо нашему Бабкину, который в одно мгновение, перехватив за рукоятку один из больших ножей, лежавших на прилавке и направив его острый конец ему в живот, тихо и спокойно объяснил:

— Шлендра, как ты говоришь, офицерская вдова с двумя умирающими от голода детьми. Аттестат — друзей ее погибшего мужа. Больше ничем они помочь не могли. Ты все понял?

Красный цвет лица старшины сменился на белый, и он примирительно сказал:

— Ладно, ребята. Я все понял, но надо было с этого начинать.

Он действительно все понял и в два бумажных мешка положил продуктов значительно больше, чем было положено по аттестату. Когда мы подошли к вагону, женщина, увидев нас с мешками, бросилась к Бабкину, начала его обнимать, плакала, потом упала, забилась в истерике и стала хватать и целовать его сапоги. Подошел начальник эшелона, узнал в чем дело, велел проводить ее домой, пообещав задержать отправку, если ее объявят раньше. Она жила в двух кварталах от станции и мы, подхватив ее под руки, буквально потащили к дому. В маленьком домике в железных кроватках под лоскутными одеялами лежали дети, издавая нечленораздельные звуки, похожие на кошачье попискивание.

Опытный Бабкин велел закрыть в доме ставни на прогоны, наносить запас воды из колонки рядом, а также из сарая уголь и дрова, которые ей привезли, как она сказала, из военкомата. Велев ей никому не открывать, пока не поднимет детей, объяснив почему, мы бегом бросились на станцию. Эшелон стоял на прежнем месте, и все было спокойно, но совсем скоро поехали.

Теперь мы мчались на юго-восток и когда проехали Ростов, поняли, что наше направление южное, кавказское. Начались шутки по поводу шашлыков, фруктов и кавказских девушек. В нашем вагоне был один бакинец, который даже учился там в пехотном училище, но за какую-то провинность был отправлен на фронт рядовым. Теперь он мечтал побывать дома, и мы дружно стали сочувствовать ему, соглашаясь мысленно на Баку.

Следующая большая остановка — Тихорецкая, 23 часа 31 декабря 1946 года. Тепло, станция хорошо освещенная, по перрону ходят старушки, предлагая огромные караваи белого хлеба, который они придавливают, а он опять принимает прежнюю форму. Появилось много красивых девушек, очень немногие с парнями. Эти парни, недавние солдаты, стали приглашать нас в вокзальный ресторан встретить Новый год, но куда там — целому эшелону.

Нам объявили, что через час нас покормят горячим новогодним ужином и, действительно, накормили и дали по кружке сухого красного вина. Так мы встретили Новый 1947 год.

Затем замелькали названия станций: Невинномысск, Минводы, Гудермес, а следующим поздним вечером остановились в Дербенте на первом пути. Было тепло, станция освещена и прямо напротив нашего вагона — вход в станционный буфет.

Большое помещение буфета заполнено какими-то людьми, лежащими на полу с детьми, узлами и котомками. Оставался только небольшой проход к буфетным прилавкам между телами этих несчастных. На вопрос, что это за люди, милиционер, пытавшийся их выгнать на улицу, ответил, что это с Поволжья, беженцы от голода.

Мы с удивлением рассматривали большие копченые свиные окорока, висевшие за спиной буфетчика, горки вкусно пахнущего лаваша, и, оглядываясь на несчастных людей, стали продвигаться к выходу, когда за нашей спиной появилась сгорбленная старушка с клюкой, еле переставляющая ноги, с протянутой рукой. Огромный толстый буфетчик стремительно перегнулся через прилавок, схватил старуху за ее лохмотья и с силой толкнул на спящих на полу людей. Раздался крик, детский плач, и в это мгновение один из наших солдат кулаком ударил буфетчика в лицо, разбив ему нос. Мы вышли на перрон, влезли в вагон, и поезд тронулся. А к буфету уже бежали несколько милиционеров.

На станцию Баладжары, предместье Баку, мы прибыли рано утром, было еще темно. Вся станция и путь от нее до Баладжарских казарм был оцеплен вооруженными воинами 216-й национальной Азербайджанской дивизии. Такие формирования в то время существовали в каждой союзной республике. Мужественные воины, держа у ноги винтовки Мосина с примкнутыми штыками, внимательно вглядывались в наши лица, очевидно, ожидая от нас чего-то недозволенного, о чем их, наверное, предупредили весьма строго. Позже выяснилось, что именно так и было.

Поселили нас в двух огромных, еще царской постройки, казармах, сформировав из эшелона два карантинных батальона. Определили и срок карантина — 15 дней. На работу брали только добровольцев, но их поток быстро иссяк, ибо пилить дрова для кухни из местного карагача — пытка. Иногда нас посылали патрулировать улицы, прилегающие к бакинскому рынку. Впятером, с офицером во главе, мы ходили вокруг базара, останавливая тех, кто уже тогда пытался установить рыночные отношения путем продажи какой-нибудь казенной вещи. Однажды наблюдая рынок с какой-то возвышенности, старший лейтенант, с которым мы ходили, после долгой задумчивости вдруг изрек:

— Вот если бы всю энергию этой базарной массы направить на расщепление атомного ядра, у нас уже давно была бы атомная бомба.

Кормили нас отвратительно: три раза в день по 200 граммов хлеба и приварок в виде 2–3 ложек каши, а в обед еще 4–5 ложек супа. После наших «польских» котлет, сметаны, булочек и компотов мы были, мягко говоря, в некотором замешательстве. Но самое большое удивление вызывал ритуал происходящего. В маленькой остекленной будке-хлеборезке восседал сам хлеборез, откормленный детина, который внимательно следил, как нарезали пайки два его худосочных помощника, которые после нарезки сгребали крошки и отправляли их в рот. В один из дней на наших глазах хлеборез чем-то провинившегося помощника с силой ударил кулаком в лицо так, что тот, залившись кровью, вылетел из будки и, ударившись головой о железный уголок двери, упал без сознания. Кто-то из наших, сидящих за столом рядом, вытащил хлебореза из будки и, крепко надавав тумаков, ушел из столовой. Бедного солдатика унесли на носилках, а хлебореза вывели, якобы арестовали, но на следующий день он сидел как ни в чем не бывало на своем месте. Тогда мы еще не знали, что человек, по грамму собиравший оброк для кого-то, был неприкосновенным, как депутат.

На следующее утро весь карантин построили на плацу, в центр вошел представительного вида моложавый полковник:

— Радостная весть о вашем возвращении на Родину намного опережала паровоз, который тащил вас через полстраны. Мне удалось убедить местных военачальников в вашей дисциплинированности и высоких моральных качествах, вопреки поступившим о вас сведениям. И это не пустые слова. Я служил вместе с вами в Опельне, в танковой бригаде Польской армии, и уехал оттуда на месяц раньше вас. Я знаю ваших командиров, заслуженных боевых офицеров, знаю всю вашу дивизию, которая считалась одной из лучших в Северной группе войск. Как же вы могли устанавливать свои порядки здесь, в национальной дивизии, не зная обычаев и жизненных устоев народа, который вас принял в свою многонациональную семью. Мне стыдно за вас и очень обидно. Сегодня ночью я договорился с командирами частей, что они вас примут на десятидневный карантин в свои соединения. До следующего утра вы покинете Баку и разъедетесь по частям. Постарайтесь сделать так, чтобы хоть немного сгладить вчерашний инцидент. И еще. Я уеду отсюда через неделю, и возможно нам придется с кем-нибудь из вас вместе служить.