Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

• Название: Ревет и стонет Днепр широкий
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1966

Роман Юрия Смолича «Ревет и стонет Днепр широкий» посвящен главным событиям второй половины 1917 года - первого года революции. Автор широко показывает сложное переплетение социальных отношений того времени и на этом фоне раскрывает судьбы героев.

Продолжение книги «Мир хижинам, война дворцам».

---

Юрий Смолич Ревет и стонет Днепр широкий

ЮРИЙ СМОЛИЧ

АВГУСТ

В КИЕВЕ

1

Шарманка наяривала «Разлуку».

Впрочем, и этом не было ничего необычайного: в старом Киеве шарманщики постоянно слонялись от двора к двору — и на Печерске, и на Демиевке, и на Шулявке, и по Подолу, до самого урочища «Кинь грусть». Иногда на плече у шарманщка восседал пестрый попугай — за пятачок он вытаскивал из ящичка, «счастье» для девчат; иные шарманщики расстилали на земле потрепанную дерюжку, и шустрый мальчонка кувыркался на ней через голову; нередко вместе с шарманщиками появлялся мото–фозо, шпаголотатель, или человек–факел, который пил керосин и извергал на зажженную спичку целый фонтан огненного фейерверка. Но то были уже шарманщики–аристократы, а обыкновенный шарманщик всегда ходил только один и работал исключительно для «услаждения слуха». Шарманки все были швейцарской фирмы «Киль» — на три валика — и имели в своем репертуаре всего три песни: непременную, фирменную, французскую песенку «Шармант Катерин» (от нее и пошло название этого музыкального инструмента в России — «шарманка», а на Украина — «катеринка»), итальянский «Венецианский карнавал» и, по специальному заказу русских контрагентов, «Разлуку».

Одним словом, шарманщик в старом Киеве был явлением обычным и будничным, но голос шарманки всегда находил отзвук в сердцах жителей киевских окраин. И вокруг инвалида–шарманщика, крутившего ручку своего ярко раскрашенного волшебного ящика, всегда собирались чувствительные слушатели, готовые заплатить копейку за услаждение сердца, и души, а еще больше вертелось детворы — бесплатных поклонников муз и охочих до всего необычайного.

Но на этот раз шарманка исполняла только «Разлуку» — без «Шармант Катерин» и «Венецианского карнавала», — и именно в этом было нечто и в самом деле необыкновенное.

Утро стояло погожее — такому и надлежит быть в августовском Киеве: солнце поднялось уже высоко над лугами за Днепром и сияло ослепительно и горячо, а влажный ветерок волна за волной навевал на пыльный город пьянящие ароматы свежего сена, сложенного в копны за Чертороем.

Данила Брыль и Харитон Киенко вышли с Рыбальской к углу Московской, остановились и прислушались.

Разлука, ты разлука, чужая сторона,

Никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля… —

снова и снова наигрывала шарманка.

Хлопцы переглянулись и даже слегка побледнели.

— Только «Разлуку» играет? — шепотом спросил Данила, не полагаясь на свой слух.

— Только «Разлуку», — прошептал и Харитон в ответ.

— Без «Катерины» и «Карнавала»?

— Без…

Они заколебались всего лишь на одно мгновенье, а затем, не произнеся ни слова, повернулись и побежали назад по Рыбальской. к домам Брыля и Колиберды. Именно так и было условлено: если шарманщик по обыкновению будет играть «Катерину», «Карнавал», а затем «Разлуку», — идите, хлопцы, в цех и спокойно приступайте к работе. Если же он «Катерину» и «Карнавал» пропустит, а сразу начнет «Разлуку»…

Данила и Харитон вбежали во двор Брылей и, миновав халупу, шмыгнули за сарайчик.

— Куда вы, окаянные? — послышался грозный окрик тетки Марфы с колибердовского подворья. — Пора уже на работу, гудок давно прогудел…

Но хлопцы молча скрылись за сарайчиком, подняли люк старого погреба и торопливо достали оттуда две винтовки. Патроны к ним еще с вечера каждый насыпал прямо в карманы.

Заранее так и было условлено: которые красногвардейцы — хватай оружие и спеши к проходной, будем окружать всю территорию завода, чтобы тем самым предотвратить любой эксцесс, любую провокацию меньшевиков, а тем паче охраны из юнкеров и казаков–богдановцев. Ибо в момент забастовки больше всего нужно опасаться спровоцированного эксцесса.

Ведь забастовка готовилась незаурядная: всеобщая политическая забастовка всех предприятий города — в знак солидарности с пролетариями Петрограда и Москвы.

И шарманки, исполняя «Разлуку» — без «Катерины» и «Карнавала» — по околицам от Печерска до Подола и Шулявки, подавали сигнал тем красногвардейцам, которые проживали далеко и были лишены непосредственной связи со штабами. Так договорился главный штаб Красной гвардии с киевскими шарманщиками.

Данила с Харитоном — молодые арсенальские рабочие, а с недавних пор бойцы арсенальской дружины красногвардейцев — снова уже бежали на Московскую, а затем к воротам «Арсенала», и вдогонку им гудел гневный голос суровой Колибердихи:

— А зачем это вы, негодники, ружья похватали? Или и вам, соплякам, захотелось на ту проклятущую войну? Столько народу смерть нашли свою на тех распроклятых позициях, а вы еще и тут, в самом городе, будете кровь проливать? Погибели на вас, сорвиголов, нет, мать пресвятая богородица!..

— Ох и горлянка ж у твоей тещи, — запыхавшись от быстрого бега, огрызнулся Харитон. — Голову б мне сворачивали, я б себе такую тещу ни в жисть не взял! Ей бы — архимандритом на молебен, а то и генералом на парад!

Но в эту минуту Данила с разбегу стал как вкопанный: к громыхающему басу тещи Колибердихи вдруг присоединился тоненький девичий голосок:

— Данилка!.. Данько!.. Куда же ты?!.. А ну–ка, брось винтовку, живо!

Это кричала–молила Тося. На голос матери она выскочила из халупки Босняцких, где теперь — после смертельной ссоры между отцами, стариком Иваном Брылем и стариком Максимом Колибердой, — нашла приют молодая бездомная чета — Данила и Антонина Брыли.

— Ишь ты! Бабский мазунчик! — возмутился Харитон. — Юбкой тебя захлестнуло! Успеешь еще понежничать со своей молодайкой, когда пролетарскую революцию совершим!..

И они побежали дальше. На свое место на боевом пролетарском посту!

2

Собственно, с утра, после легкого сна в душистую ночь, Киев просыпался совершенно спокойно, хотя и не совсем обычно. Наступали будни, однако день предстоял отнюдь не будничный.

Сегодня в Москве, вдали от бурной революционной столицы — Петрограда, открывалось предшествующее Всероссийскому учредительному собранию Государственное совещание. Это совещание, созванное Временным правительством из депутатов еще царской Государственной думы, деятелей совета съездов промышленности и торговли, а также представителей генералитета армии, было провозглашено «Всенациональным собором», и на него возлагалась миссия определить судьбы России.

Потому–то киевский Исполнительный комитет совета объединенных общественных организаций — Викорого[1] — решил этот будничный день начать и закончить по праздничному: самодеятельные манифестации на улицах города — утром; фейерверк и прочие пиротехнические увеселения в саду Купеческого собрания — вечером. Тем более, что именно сегодня исполнялась третья годовщина со дня начала войны.

Ровно в семь часов утра, когда солнце едва лишь поднялось над Броварскими борами, по Крещатику промаршировал скудный оркестр воинских частей, дислоцированных в городе. Полтысячи медных инструментов попеременно исполняли «Марсельезу» и «Взвейтесь, соколы, орлами». Вслед за оркестром продефилировали четким триумфальным шагом, с штандартами во главе колонн, все шесть киевских школ прапорщиков военного времени и три довоенной славы военных училища: кавалерийское, артиллерийское и инженерное. Юнкера дружно спели «Скажи–ка, дядя, ведь недаром» и разошлись по местам постоя.

И по всем улицам вдруг забурлила жизнь нового, будничного, но вместе с тем и праздничного дня.

Дворники — в белых фартуках, отглаженных специально для такого случая, — уже закончили поливку тротуаров и со скрещенными на груди руками настороженно замерли у ворот. Швейцары у подъездов — в длиннополых синих ливреях с золотым шитьем — отперли парадные входы учреждений и, став у порога, величественно расчесывали свои роскошные библейские бороды.

Кухарки и экономки уже возвращались с Житнего, Галицкого и Бессарабского рынков с корзинками, нагруженными баклажанами, помидорами и прочими дарами щедрого киевского лета, и добродушно переругивались с дворниками и швейцарами.

Вертлявые горничные — в мережаных наколках — выскакивали из строгих особняков, держа на поводке рвущихся к совершению утреннего туалета такс, болонок и шпицев, и манерно хихикали с праздной солдатней, которая невесть откуда уже наполнила улицы.

Гувернантки — в шляпках «пирожком» — степенно выводили на гигиенический променад барчуков и барышень в широкополых шляпах на резинках и назидательно читали им мораль на французском и английском языках, скромно потупляя взор от назойливых ухаживаний залихватских юнкеров.

Старенькие бабушки из чиновничьих семей и средних лет приживалки из родов купеческих — в итальянских мантильях и шляпках с вишенками и маргаритками вокруг тулий — уже расселись для утреннего отдыха на скамейках у ворот.