Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

• Название: Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
• Автор: Анатолий Кони
• Издательство: "Юридическая литература"
• Жанр: Юриспруденция
• Год: 1966

Выдающийся судебный деятель и ученый-юрист, блестящий оратор и талантливый писатель-мемуарист, Анатолий Федорович Кони был одним из образованнейших людей своего времени.

Его теоретические работы по вопросам права и судебные речи без преувеличения можно отнести к высшим достижениям русской юридической мысли.

В первый том вошли: "Дело Овсянникова", "Из казанских воспоминаний", "Игуменья Митрофания", "Дело о подделке серий", "Игорный дом Колемина" и др.

---

Безгласность производства и все покрывающая и прикрывающая канцелярская тайна лишали общество возможности ведать, как вершится суд по отдельным делам, но вся система формальных и механически предустановленных доказательств давала достаточные основания, чтобы представить себе, что творится под именем правосудия по уголовной части и какой питательной волокитой обставлено производство по гражданским искам и тяжбам. Для этого достаточно в виде примера указать на тянувшееся 21 год дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты на 115 тысяч рублей или на то, что еще в 1901 году первому общему собранию Сената пришлось разрешать гражданский спор, возникший между одним из городов Западного края и Бенедиктинским женским монастырем еще в 1855 году и через 46 лет не дошедший до вожделенного конца… Вот когда можно было оценить справедливость китайской поговорки, гласящей: «Муха может затянуть тебя в суд, — шесть пар волов из него не вытащат»…

Наконец, оказалось, что, помимо молодежи и лучших из судебных деятелей в судах второй инстанции и в канцеляриях департаментов Сената, в обновленное судебное ведомство радостно вернулись многие из ушедших из него при старых порядках. Они, в свое время, после Крымской войны и в конце пятидесятых годов нашли приют для своей трудоспособности и арену для деятельности! в морском министерстве, где под влиянием великого князя Константина Николаевича веяло новым и благотворным духом.

Не оправдались и опасения, а подчас и злорадные предсказания о том, что непривычка к публичной деятельности и в особенности к произнесению речей, необходимых при судебном состязании, поставит будущих судебных деятелей, а с ними и самое судебное производство, в затруднительное и беспомощное положение. «Как можно ждать успешного и соответствующего цели живого слова, — говорилось по этому поводу, — там, где живое слово всегда было в загоне, где ему была отведена лишь тесная область церковной проповеди и узкие рамки преподавания, там, где в редких случаях юбилеев ораторы говорили по тетрадкам и не знали, как поскорее добраться до пожелания многих лет виновнику торжества и до традиционного «ура»?» Указывалось на полное отсутствие руководства для судебной речи, на малое и редкое знакомство, при господствовавшей тогда уваровской системе среднего образования, с классическими образцами ораторского искусства, а в качестве примера «обуздания» свободного выражения своей мысли приводился грозный окрик командира: «В гроб заколочу Демосфена!», вызванный ответом нижнего чина из витиеватых семинаристов, что он получил два Георгия «под российскими победоносными орлами»… Вера составителей Судебных уставов в дарования и богатые умственные силы народа и в его право иметь хотя и сложное, сравнительно с прежним, но правильно организованное отправление правосудия не обманула их. Без предварительной подготовки, без традиций и выработанных долгим опытом приемов появились судебные деятели, ставшие во многих отношениях в один уровень с наиболее достойными представителями адвокатуры и магистратуры на Западе. Прирожденная способность русского человека быстро осваиваться с новым для него делом и приспособлять к нему труд и находчивость сказалась и тут. Люди, наполнившие ряды судебного ведомства, имели еще одно свойство. Они были проникнуты горячим чувством, необходимым для «радостного совершения», были проникнуты одушевлением идеей и восторгом от возможности ей послужить. Те, кто пережили этот отклик на призыв новой жизни, возвещенной в Судебных уставах, едва ли могут его забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что вводимый в отправление правосудия порядок должен оказаться образцовым во всех своих частях, возбуждали и питали это одушевление. Желание отдать новой деятельности все свои силы, не считаясь с личными жертвами, было общим. Слово «новый суд» устраняло мелочные, материальные и карьерные расчеты. Были люди, оставлявшие лучшие, более властные и обеспеченные служебные положения, чтобы только приобщиться к судебному преобразованию и содействовать его успеху. Вице-директоры разных департаментов шли с готовностью в члены судебной палаты, губернаторы — в председатели провинциальных окружных судов. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была захватывающая душу деятельность, задача, призвание… На других страницах я назвал чувство, владевшее большинством этих людей, первой любовью. Да! Это была действительно первая любовь, существующая в личной жизни каждого человека, но могущая найти себе место и в общественной его жизни. Первой войдя в сердце, последней выходит такая любовь из памяти… Какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и в других ни пришлось впоследствии испытать призванным к новой, неизведанной и ответственной службе, чувство, одинаково охватившее их в то светлое время, наверное, не забывалось ныне уже ушедшими и еще издалека светит душе немногих оставшихся…

И третье опасение, что не только народу в его массе, но и среднему слою общества, привыкшему к приемам старого суда и примирившемуся с ними, как с неизбежным злом, новый судебный строй и порядки будут непонятны и чужды, оказалось лишенным всякого основания. Беспомощно мириться со злом еще не значило не желать его прекращения. Мировой судья с первых же дней своего существования в новом судебном строе стал популярным и внушил к себе доверие и уважение, неизменно сопровождавшие его вплоть до замены его земским начальником и встретившие его ныне опять, возникающего, как Феникс, из пепла и притом с значительно большим кругом действий. Мрачные предсказания публичных лекций Спасовича о том *, что народ не созрел для суда присяжных, не умея отличать начальственного предписания от закона, не осуществились. На учреждение суда присяжных народ ответил усердным, безропотным и во многих случаях благоговейным исполнением своих иногда очень тягостных в материальном отношении обязанностей. Он, как показал дальнейший опыт, своим участием не меньше обеспечил жизненную справедливость и голос совести в деле суда, чем коронные и сословные судьи.

Нужно ли говорить, как интересовалось новым судом образованное общество во всех своих слоях, не исключая и весьма высоких, с каким сочувствием относилась к нему литература? Первые два года после его введения были настоящим медовым месяцем для русской Фемиды. Невольные ошибки любовно ей прощались, ее вещаниям внимали с радостным доверием, в верности весов в ее руках не было сомнений… Многие из будущих врагов нового суда, не скупившихся на обобщение отдельных, не всегда проверенных ими явлений судебной жизни и рекомендовавших замену его «быстрым и решительным применением административного усмотрения», пели ему дифирамбы. Самый влиятельный в общественных и правительственных кругах голос печати принадлежал в ту пору «Московским ведомостям». Катков, пустивший в восьмидесятых годах в оборот зловещие названия «суд улицы» и «антиправительствующий Сенат», решительно и горячо приветствовал судебную реформу и вложенные в нее начала — публичность суда, независимость судей, суд присяжных, отсутствие административного вмешательства и контроля и учреждение мировой юстиции, которая, по его словам, призвана положить предел «нравственной заразе» полицейского произвола. По поводу открытия нового суда в Москве он указывал, что «сила нового судоустройства состоит главным образом в несменяемости судей» и что «суд, независимый и самостоятельный, возвысит и облагородит общественную среду, ибо через него этот характер независимости и самостоятельности мало-помалу сообщится и всем проявлениям жизни». Он воздавал честь и славу министерству юстиции, «деятельно и верно» осуществляющему зиждительную мысль законодателя, выражал уверенность, что история не забудет имен, связанных с великим делом судебного обновления России, и высказывал «лучшее желание русских патриотов», чтобы из здания этой великой реформы не было вынимаемо никаких камней.

Два вопроса занимали перед открытием нового суда всех нетерпеливо ожидавших этого претворения Судебных уставов в плоть и кровь. Как и где поместится этот суд, в особенности в столицах? И кто именно будет «избранным» из званых для проведения в повседневную жизнь не испытанных в русском обиходе новых начал и технических приемов, преподанных этими уставами? Спокойная настойчивость Замятнина и любящая осторожность Стояновского, а также проявленная ими обоими еще в стадии окончательной выработки уставов Государственным советом искренняя преданность судебной реформе содержали в себе. в значительной мере ручательство, что эти вопросы будут ими разрешены целесообразно и обдуманно. Но задача была трудная. Разнообразие новых ответственных должностей не допускало применения к выбору на них одинаково общих для всех требований, вроде тех, которые изображены в уставе о службе гражданской. Тут предстояло вглядываться не только в нравственные свойства и способности избираемых вообще, но еще и в особую способность их исполнять в судебном деле те или другие функции, Возможный в будущем талантливый обвинитель мог оказаться недостаточно спокойным и уравновешенным для ведения дела с присяжными; энергичный распорядитель мог обнаружить недостаток знания при толковании закона; прекрасный юрист по свойствам своего характера мог вызвать разные бесполезные трения, будучи поставлен во главе коллегии; наконец, будущий судья, решающий дело по внутреннему убеждению, мог не уметь при всем желании совлечь с себя «ветхого Адама» узкой формальности взгляда и старой рутины в оценке улик и доказательств. Звания следователей, прокуроров и их товарищей и председательствующих судей были связаны с большой властью, имевшей притом непосредственное применение, незнакомое судьям старых учреждений. Отсюда возникла необходимость вдуматься в понимание тем или другим из назначаемых деятелей пределов своих прав и вглядеться, сколь возможно по имеющимся данным, насколько это понимание не даст, в особенности у молодого человека, «вину власти» броситься в голову. Замятнин и Стояновский понимали, что ради живого дела, отражающего на себе самые многоразличные явления жизни, нельзя установить «общеутвержденный образец» для исполнителей. Это значило бы с самого начала дать преобладающее влияние молчалинской умеренности и аккуратности и внести в начинающуюся жизнь дыхание смерти. Для служения общему делу в смысле предстоявшего творчества нужно было любить его во всех подробностях, уметь работать, не ожидая указаний и наставлений, а развивая самодеятельность в смысле создания продуманных и даже прочувствованных примеров и прецедентов, и, наконец, не говоря уже о нравственной безупречности и трудолюбии, обладать тактом для упрочения начал, которым служишь, без самонадеянной заносчивости. В вопросе выбора на новые должности министр юстиции держал в руках завидные и вместе с тем нелегкие дары и обязан был передать их в достойные руки. Чтобы определить, с каким вниманием и разбором были произведены назначения, достаточно назвать первых кассационных сенаторов — Арцимовича, Зубова, Буцковского, Любощинского, первых кассационных обер-прокуроров — Ковалевского и фон Дервиза, первых старших председателей палат — Гольдгоера и Поленова, первых председателей столичных судов — Мотовилова и Люминарского, столь чтимого современными ему москвичами, звероподобная наружность которого не застилала чистой души настоящего судьи, «судьи от головы до ног», как сказал бы о нем король Лир *. В числе вновь назначаемых на должности товарищей прокуроров и членов суда было немало людей, неизменно украшавших собой судебное сословие. Некоторые из них впоследствии принесли с собой на высшие посты государственного служения те же чувства и понятия, которые заставили Стояновского, во время оно, указать на них Замятнину. Эти указания были основаны не на мертвящем цензе выслуги, а на животворящем духе, на любви к новому делу, на житейском опыте относительно избираемых. Замечательно, что оба первоприсутствующие кассационных департаментов не были юристами по образованию. Карнилион-Пинский окончил курс в педагогическом институте, Башуцкий — в пажеском корпусе. Но они глубоко понимали важность возложенной на них трудной задачи и, ввиду недалекой уже могилы, приложили все силы, чтобы выполнить ее с честью для нового суда. Так явилась обширная и стройная группа судебных деятелей, восторженно преданных служению делу правосудия и новым началам, обеспечивающим последнее. Эта группа, учительница ближайших последующих поколений, выросла там, где еще недавно было «место пусто, место безводно, место бесплодно»… Судебные уставы создали, как типы, судью-человека, а не равнодушную машину для скрепы подготовленных канцелярией решений, и прокурора — говорящего судью. Первые деятели дали этим типам живое воплощение. В этом их незабвенная заслуга и их завет.