Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

• Название: Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
• Автор: Анатолий Кони
• Издательство: "Юридическая литература"
• Жанр: Юриспруденция
• Год: 1966

Выдающийся судебный деятель и ученый-юрист, блестящий оратор и талантливый писатель-мемуарист, Анатолий Федорович Кони был одним из образованнейших людей своего времени.

Его теоретические работы по вопросам права и судебные речи без преувеличения можно отнести к высшим достижениям русской юридической мысли.

В первый том вошли: "Дело Овсянникова", "Из казанских воспоминаний", "Игуменья Митрофания", "Дело о подделке серий", "Игорный дом Колемина" и др.

---

Были, конечно, и в сфере мировой юстиции промахи. Не всегда ясно разграничивалась подсудность дел, смущали преюдициальные вопросы гражданского права, далеко не все судьи получили юридическое образование. Но их промахи тонули в общем дружном и радостном подъеме духа, с которым первые судьи, подобно первым мировым посредникам *, принялись за новое дело, видя в нем не простую службу, но занятие, облагораживающее жизнь и дающее ей особую цену. Бывали случаи, когда вино новой власти бросалось некоторым — немногим, впрочем, — в голову. Эти случаи имели свою комическую сторону, но существенно отличались от тех превышений власти, соединенных с грубым насилием и надменной верой в свою безнаказанность, которыми ознаменовали свою деятельность, особенно при применении пресловутой 61 статьи Положения *, некоторые земские начальники, вроде известного «кандидата бесправия», харьковского земского начальника Протопопова. У мировых судей «es war nicht bos gemeint» и вытекало скорее из чрезмерного усердия в отправлении своих обязанностей, границы которых были неясно понимаемы. Так, в Петербурге один мировой судья, устроивший вопреки господствовавшей у его товарищей строгой простоте обстановки над своим судейским местом нечто вроде балдахина из красного сукна, вообразил себя вместе с тем великим огнегасительным тактиком и стратегом и, надев цепь, стал распоряжаться на пожаре в своем участке и отдавать приказания пожарным. А другой, возвращаясь в летнюю белую ночь из Новой Деревни в том настроении, когда «счастливые часов не наблюдают», и найдя Троицкий мост разведенным ранее, чем, по его мнению, следовало, надел цепь и требовал его наведения. Судебная палата, однако, тотчас же охладила пыл этих носителей мировой цепи некстати.

Но наряду с этими единичными явлениями общее направление мировых судей сделало их камеры не только местом отправления доступного народу правосудия, но и школой порядочности и уважения к человеческому достоинству. Местный обыватель увидел очень скоро, что стародавняя поговорка: «Бойся не суда, а судьи» теряет свое значение правила житейской мудрости. Он научился заменять страх перед судьей, не чуждый иногда затаенного презрения, совсем другим чувством. Иногда это отсутствие страха выражалось в довольно своеобразных формах, нашедших себе выражение в легендарном, но в общем весьма правдоподобном рассказе о мещанине, который своим буйством приводил в смятение и ужас своих домашних и соседей, но умел устраивать свои дела с местным полицейским судом так, что всегда выходил сух из воды. Когда, верный своим привычкам, он однажды получил повестку о явке уже к мировому судье, он задумался, загрустил, стал сумрачен, трезв и тревожно ласков с окружающими; накануне заседания сходил в баню, а в самый день сбегал поставить свечку в часовню, надел чистое белье и слезно простился с домашними, которые, в свою очередь, плакали, все ему простив и забыв, и с трепетом ждали его возвращения от неведомого «мирового». Он не приходил целый день и лишь к ночи явился домой «пьянее вина» и с шумной радостью объявил: «Мировой! Мировой! Я думал и невесть что, сколько страху натерпелся, думал — съест он меня, а он, мировой-то ваш, на цепи сидит, да и говорит все так по-хорошему! Вот он какой, мировой-то!..» Особенной виртуозностью и деловым блеском отличались заседания у мирового судьи Оскара Ильича Квиста, который был затем выдающимся председателем петербургского мирового съезда. Но, несомненно, лучшим украшением петербургского мирового института был Николай Андрианович Неклюдов. Заваленный массой дел — в его участок входила между прочим Сенная площадь, — он умел в их разбирательство вносить глубокое знание жизненных условий и вдумчивое понимание и толкование законов. Подражать ему было трудно, до того он был своеобразен и поразительно работоспособен, но учиться у него было в высшей степени полезно. Пестрота разнообразных явлений жизни, ожидавших его судейского слова, не затемняла перед его взором общих основных начал и строгой системы нового процесса. Это выразилось с особенной силой и успехом в его превосходном «Руководстве для мировых судей», где научные комментарии и разъяснения, не утратившие своей цены и до сих пор, чередуются с бытовыми картинками, живо отражающими на себе правовые взгляды и этические понятия разнородных обывателей столицы. А между тем Неклюдов не был юристом по образованию: он был математик по факультету, как и некоторые из выдающихся деятелей судебной реформы, например С. И. Зарудный, Н. А. Буцковский и др. Но он блистательно выдержал экзамен на кандидата прав, а магистерская диссертация его «Уголовно-статистические этюды» была первым вполне самостоятельным трудом из этой области в русской научной литературе. Издатель и редактор переводов сочинений философского характера (между прочим «Огюст Конт и положительная философия» Льюиса и Милля с пропитанным тонкой иронией над духовной цензурой предисловием, якобы опровергающим взгляды Конта и позитивистов на вопросы веры) и переводчик учебника уголовного права Бернера, снабдивший эту книгу столь обширными дополнениями и примечаниями, что некоторые острили, называя ее учебником Неклюдова, дополненным Бернером, Неклюдов сразу занял видное место среди русских ученых-криминалистов, так что переход его из мировых судей в старшие юрисконсульты министерства юстиции был вполне естественным. Работая в последней должности, он написал четыре тома особенной части уголовного права, носящие печать его оригинального, идущего своим путем ума и изобилующие язвительными замечаниями по поводу противоречивых и не всегда продуманных кассационных решений. По благодушной иронии судьбы он сделался в начале восьмидесятых годов обер-прокурором того самого Сената, который плодил эти решения, не всегда заботясь об их согласовании. Неклюдов поднял это звание на большую высоту и был первым (после М. Е. Ковалевского — 1866–1869) обер-прокурором уголовного кассационного департамента, к заключениям которого стали прислушиваться, не всегда с ними соглашаясь, общая печать и широкие общественные круги.

За столом обер-прокурора, на кафедре военно-юридической академии, в многочисленных комиссиях и комитетах, в заседаниях юридического общества он всегда останавливал на себе общее внимание. Очень худощавый и до крайности нервный, с острыми чертами одухотворенного лица и горящими темными глазами, имевшими в себе что-то орлиное, он страстно отдавался всякому делу, оригинальный в языке, резкий в выражениях и иногда совершенно неожиданный в своих выводах. Во всей его повадке сказывалась огромная умственная сила и темперамент горячего бойца, который в пылу словесной битвы сыпал удары направо и налево, задевая при этом иногда своих союзников и единомышленников. В нем виделся будущий трибун и вождь политической партии, одаренный для этого всем необходимым и, между прочим, уменьем легко и свободно внушать окружающим безусловное к себе доверие. Но он не дожил до того времени, когда можно было приложить свои силы и способности на широком поприще общественной деятельности. Вторая половина его жизни прошла в тяжелое и удушливое время, и он оказался в положении орла, вынужденного летать в полусвете низкого и узкого коридора, не имея возможности развернуть свои крылья во всю их мощь и в последние годы довольно часто не расправляя их, а подгибая в надежде вырваться на жадно желаемый простор. Отсюда вытекали служебные и правовые компромиссы, которые должны были дорого обходиться его гордому сердцу. Утомленное неустанным трудом и внутренней неудовлетворенностью, оно, наконец, не выдержало, и он умер в звании товарища министра внутренних дел от разрыва сердца на казенной квартире, в доме бывшего третьего отделения, «в здании у Цепного моста», быть может, на самой границе той обетованной земли, вступив в которую как министр внутренних дел, он мог бы, наконец, искушенный знанием жизни, начать широкий и смелый полет, проводя взгляды, которые с лихвой искупили бы его временную и вынужденную в некоторых случаях уступчивость… Во время поминок по нем в петербургском юридическом обществе В. Д. Спасович в своей речи, не без жестокой иронии, сравнил его с теми гигантами, которые, напрягши сильные мускулы, поддерживают… маленький балкон перед входом в Эрмитаж. Но можно ли это ставить в вину ему и не следует ли скорбеть о том, что одному из талантливейших русских людей приходилось тратить свои силы на работу, им не свойственную и их не достойную? Балкон, конечно, был маленький, тесный и часто даже совершенно ненужный, но гигант оставался гигантом, и не его вина, что он не мог приложить свою духовную и трудовую силу к чему-нибудь большему, ибо этого большего в обиходе не оказывалось. Но в глазах тех, кто знал Неклюдова, кто помнит его труд на пользу науки и мировой юстиции, кто любовался его умом и знал про порывы его доброго, великодушного сердца, его энергический и вместе грустный образ неизменно всплывает в памяти об этом замечательном человеке, который и родился и умер слишком рано.