Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

• Название: Нецензурное убийство
• Автор: Марчин Вроньский
• Издательство: Мосты культуры / Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93273-362-2

1930 год. Польский город Люблин. За несколько дней до национального праздника — Дня Независимости — зверски убит редактор ультра-правой газеты. И это — лишь первое из череды потрясших город убийств..

Люблин еще с незапамятных временем славился своим трибуналом и… преступниками. В XVII веке здесь владел недвижимостью известный во всей Речи Посполитой благородный разбойник Людвик Понятовский, впрочем, женатый на вдове еще более известного гангстера с саблей на поясе, Станислава «Дьявола» Стадницкого. Это также один из немногих городов, кроме Кракова, Львова, Познани и Живеца, в котором сохранились «Книги злоумышленников», подтверждающие криминальное прошлое города, начиная с XVI века.

---

— Пан комиссар, я не понимаю …

— А вы посидите, подумайте, вот и поймете! — весело сказал Зыга и вытащил из-под стола коробку шоколадок «Ведель», точно таких же, какие несколько часов назад Тромбич ел у себя в редакции. — Прошу вас, угощайтесь.

Как он и ожидал, шоколадки вконец расстроили редактора. Когда с допрашиваемым ведется тонкая игра, все перестает быть обычной чередой случайностей, и каждое его слово звучит как неизбежное признание вины. Эту науку Мачеевский усвоил именно из «Процесса» Кафки.

— Не хотите? Ладно… — вздохнул младший комиссар, наблюдая переплетенные на животе пухлые руки Тромбича. — А если бы я посадил вас на сорок восемь часов? Одноместную камеру обещать не могу, а если кто-то брякнет, в чем вас подозревают…

— Ну какое отношение я имею к убийству Биндера?! — взорвался редактор.

— Вы все о нем! — Мачеевский изобразил удивление. — Я сейчас говорю о педерастии и растлении. На тех, что сидят у нас в кутузке, убийство Биндера произвело скорее благоприятное впечатление, пан Тромбич.

Равнодушная как автомат машинистка ждала следующих слов для протокола, но сыщику не требовалось уже ничего диктовать. «Выиграл», — говорил ему его нюх легавого. В лице Тромбича, казалось, ничто не изменилось, однако Мачеевский знал, что именно так выглядит человек, который сломался.

— Так что будем делать, пан редактор? — спросил он.

— Хорошо, только не для протокола.

— Благодарю вас, панна Ядвига.

— До свидания, пан комиссар.

* * *

Было уже больше восьми вечера, когда младший комиссар Мачеевский отдал дежурному ключ от своей комнаты и быстрым шагом вышел из комиссариата. Он пересек опустевшую Литовскую площадь и направился к углу Краковского и 3 Мая. Сверил свои часы с часами на здании почты, после чего внезапно остановился. Закурил папиросу, не зная, куда идти.

Ему пришло в голову заглянуть к Руже; она жила поблизости, рядом с кабаре у Шпитальной. Но никакой любовник или муж, ради собственного же блага, не должен являться без предупреждения, да и потом — какая баба его поймет?! Уж наверное, не веселая медсестричка! В пустой дом возвращаться было неохота, но и мысль о какой-нибудь забегаловке будила в нем неприятие. Хотя выпить что-нибудь было бы весьма уместно, в конце концов, он чуть было не обидел человека из той же глины, что и он сам. Или, если не из той же самой, то, во всяком случае, побитого судьбой при тех же обстоятельствах…

Как следовало из разговора — а нюх подсказывал Мачеевскому, что мужчина, который так изливает душу другому мужчине, чужому, не может лгать, — жизнь Тромбича, точно так же, как и Зыги, полностью изменил 1920 год[20]. Тогда оба они записались добровольцами в армию. Будущему редактору «Курьера» было семнадцать лет, и выглядел он, наверное, словно девушка, о какой уголовники из тюрьмы в Замке могут только мечтать. Где-то в окопах на Волыни ему встретились три будущих дезертира, которые для начала отобрали у паренька винтовку, а потом воплотили свои мечты в явь. Тромбич признался, что не убили его только ради смеху, потому что «такой фраер повесится сам».

— Я знаю, вы не поверите, не поймете… — сбивчиво говорил редактор, да и Зыга не слишком себе представлял, что сказать. В конце концов, он ведь был полицейским сыщиком, а не исповедником или доктором Фрейдом. Мог только запереть дверь на ключ, чтобы никто не вошел, и выключить телефон. — Мне от этих мальчиков ничего не надо. Но они из бедных семей, беззащитные, я… Я просто хочу помочь. Они живут у меня, как у родного дяди, знаете, они называют меня «дядюшка»… Я оплачиваю школу, покупаю книги, одежду, еду, всё… Сначала был Стефек, теперь Франек. Может, я и педераст, женщины меня не интересуют, но я им ничего… Я не смог бы, поверьте мне!

— Успокойтесь, пожалуйста. — Зыга встал, обошел стол и уселся на край столешницы — старая мебель предостерегающе затрещала. — Мы с вами ни о чем не говорили. Я вообще вас не вызывал, а ваша папка исчезнет так глубоко, что завтра я сам забуду, куда ее засунул. — Он с усилием улыбнулся. — Конец, точка. Примите в качестве извинения эти шоколадки и уходите отсюда, пока я не передумал.

— Но я не лгу! — чуть не закричал заплаканный Тромбич, как будто бы вообще не слышал последних слов, которые и в самом деле не подобали ведущему следствие офицеру.

— Я разбираюсь в людях и знаю, что вы не лжете. Но кто-нибудь другой сейчас прижал бы вас и не выпустил. Меня тоже подмывает, потому что информатор из вас идеальный. Потому и говорю: уходите! — Зыга подождал, пока редактор вытрет нос.

— Спасибо, пан комиссар.

— Младший комиссар. И лучше бы вам куда-нибудь уехать. Прощайте.

Он не сказал Тромбичу, что, слушая его, вспоминал фрагменты титульного стихотворения из его томика. Книжку Зыга действительно только пролистал, но этот отрывок ему запомнился: каждый день я ходил по шоссе вдоль тополей и канав но видел я там окопы и троглодитов морды

Только вот то, что раньше казалось Мачеевскому пацифистским вздором, теперь зазвучало для него совсем иначе. И еще одну вещь он не сказал: он вел себя строго вовсе не потому, что был полицейским. Просто в противном случае он тоже стал бы рассказывать…

Он точно так же пошел на большевистскую войну добровольцем, однако ему исполнилось почти двадцать, и он уже был студентом первого курса юридического факультета. Ему дали погоны подхорунжего, и он попал под начало вполне симпатичного с виду командира взвода подпоручика Гриневича, тоже студента права, только на три курса старше.

Это случилось между Красноставом и Хелмом Любельским. Когда взвод Зыги патрулировал район деревни Депултыче, навстречу им выбежала перепуганная женщина и начала говорить что-то невнятное о муже и вооруженной банде.

— Большевики? Дезертиры? — допытывался подпоручик.

— Да кто ж их теперь разберет! — бросила она и продолжила причитать.

В конце концов выяснилось, что ее муж был одним из местных полицейских, а бандиты напали на их дом, чтобы устрашить остальных жителей деревни. Однако полицейский заметил налетчиков еще издалека. Сыну велел взять сестру и бежать, а жену послал за помощью.

Гриневич расставил своих людей так, чтобы взять усадьбу в клещи, не забыл и о передовом дозоре. Но когда дозор донес о приближающемся конном разъезде, командир струсил. Задержал солдат и то и дело говорил о тачанке. Мачеевского отправил на ближайший хутор. Приказал ему реквизировать коня и ехать за помощью.

— Но пан подпоручик, — пытался объяснить Зыга, — там человек! А бандиты нас не ждут. Тачанка не тачанка, мы их захватим врасплох.

— Приказ был, подхорунжий. Здесь тоже люди. Беги!

И он побежал. А когда через два часа они подошли к постройкам уже с двумя взводами пехоты, при поддержке отделения кавалерии и с пулеметом, оказалось, что он впустую гнал в галоп деревенскую клячу. На пороге лежали тела мужчины и подростка с пробитыми черепами; мальчик спрятал сестру у людей в деревне, а сам вернулся на помощь отцу. Вся усадьба была разорена, бандитов же и след простыл. Над телами родных рыдала та самая женщина. Когда она подняла голову, Зыге не хватило смелости посмотреть ей в глаза.

Кавалеристы выехали на разведку и у леса, в каких-то двух километрах от усадьбы, выяснили дальнейший ход событий. Итак, пока взвод Мачеевского ждал подмогу, два других полицейских из деревушки двинулись на помощь коллеге и, обнаружив его убитым, пустились в погоню.

Солдаты и тут пришли слишком поздно. Они наткнулись на раненного коня, четыре трупа бандитов и одного убитого полицейского — того, которому повезло больше. Другого нашли уже в лесу. Его ранили, а затем по самую шею закопали в землю. Потом разбили ему прикладами голову, так, что брызнули мозги, и наконец из опорожненного черепа кто-то устроил унитаз.

Тогдашний подхорунжий, Мачеевский, как только выблевал под дерево все, что ел за последние часы, заявил командиру, что это он, командир, несет ответственность за смерть этих людей.

— Хотел бы я посмотреть на вас, подхорунжий, как вы со штыком идете против пулемета! — рявкнул Гриневич, в ярости, что низший чин осмеливается его критиковать да к тому же еще при подчиненных.

— Оправдываться вы будете перед военным судом, подпоручик, — парировал Мачеевский. И что дерьмово, ехидно добавил: — Потому что не предполагаю, чтобы такой трус, как вы, отважился прежде дать мне сатисфакцию.

— Почему бы и нет, подхорунжий? — холодно произнес командир и, прежде чем Зыга понял, что происходит, он получил обоими кулаками в зубы, потом хрустнул сломанный нос, и наконец, уже лежа на земле, он почувствовал на ребрах кованые сапоги Гриневича.

Впоследствии перед военным судом предстал не подпоручик Гриневич, а подхорунжий Мачеевский. И кто знает, был бы у него когда-нибудь шанс работать в полиции, если бы та тачанка не оказалась украденной бричкой, на которой бандиты перевозили добычу.