Эрнан Ривера Летельер - Фата-моргана любви с оркестром

• Название: Фата-моргана любви с оркестром
• Автор: Эрнан Ривера Летельер
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013

Мартовский номер «ИЛ» открывается романом чилийского писателя Эрнана Риверы Летельера (1950) «Фата-моргана любви с оркестром». Сюжет напоминает балладу или городской романс: душераздирающая история любви первой городской красавицы к забубенному трубачу. Все заканчивается, как и положено, плохо. Время действия — 20–30-е годы прошлого столетия, место — Пампа-Уньон, злачный городишко, окруженный селитряными приисками. Перевод с испанского и примечания Дарьи Синицыной.

---

— Ничего нет распрекраснее, Гутьеррес, мамой клянусь! — вопил он, обезумев. — Ничего нет вкуснее! — и лил на дымящуюся свою башку добрую струю воды.

Лагерь Дибухо являл собой жалкое скопище сложенных из селитряных глыб да дерюги хибарок-навесов, где жили шахтеры. Рухнув в тени ошметков дерюжных мешков, словно в цветущем оазисе, друзья завалились спать и проспали бы, кабы могли, до самого конца войны.

По окончании кампании его друг Иполито Гутьеррес вернулся к себе в Кольтон писать книгу, и больше он о нем не слыхал. Канделарио Перес дослужился до младшего сержанта и поступил, как многие чилийские солдаты, да и некоторые из Перуанско-Боливийской конфедерации тоже: вместо того чтобы уехать на родину, где его не ждало ничто, кроме сиротского одиночества да расшатанного деревянного плуга, он решил остаться работать на селитре.

Прошли годы, и, шурфуя пампу во внутренних районах провинции Антофагаста, Канделарио Перес во второй раз умер от жажды и безумия.

Некоторое время пожив на прииске Агуа-Санта, знакомом ему еще с военных времен, Канделарио Перес отправился попытать счастья в Центральном кантоне. Там он и познакомился с испанским первопроходцем Викториано Пигом Гонсалесом. Тот приехал в Чили во времена расцвета серебряных шахт Караколес, осел там, поработал, дело не пошло, и он переключился на разработку селитряных месторождений.

Викториано Пиг родился под злосчастной звездой. Когда Канделарио Перес познакомился с ним, этот искатель приключений с исторической родины уже был известен по всему северу Чили своими неудачами и горькой судьбой. Перенес страшную болезнь, докторами называемую атеросклерозом, отделавшись ампутацией ступни, чтобы избежать гангрены. После, с небольшими промежутками, хирургическая пила безжалостно прошлась по нему в общей сложности двадцать девять раз — ампутации на всех конечностях. В итоге он превратился в маленький живой бюст. Но он никогда не терял веры и не переставал горячо молиться Святой Деве Сотерранской, которой покланялся истово и беззаветно. И никогда не переставал обшаривать пампу этот испанец по рождению и авантюрист по призванию, не зная, что наступит время, и поля его родной Санта-Марии-ла-Реаль-де-Ньевы в провинции Сеговия станут удобрять той самой селитрой, что он помог открыть. Без рук, без ног, но с чистым сердцем настоящего мужчины и образком Святой Девы, сияющим на груди, он продолжал разведывать пустынный грунт, передвигаясь верхом на муле. Его помощники взносили его на самые крутые холмы, чтобы он мог оценить тамошнюю породу. Когда Канделарио Перес взялся на него работать, Викториано Пиг, свободно укладывавшийся в метр пять сантиметров, путешествовал по холмистой пампе в маленькой тележке, специально приспособленной для его перегонов. Когда тележка оказывалась бесполезной по причине изломанности почвы, помощники сажали его в своеобразный паланкин, словно какого-нибудь восточного императора, и несли через пампу на плечах.

Они вгрызались в пампу селитряного кантона Эль-Бокете, самую засушливую и беспощадную часть пустыни Атакама, когда аккурат на День Святого Непорочного Зачатия налетела песчаная буря, разметала мулов, сбила с пути людей и оставила их на произвол судьбы в ожерелье голубых холмов. И хотя испанец хвастал, будто знает пустыню, как свои пять пальцев (которых уже не было), к вечеру пришлось смириться с неизбежным и признать, что они окончательно заплутали. К тому времени они уже полтора месяца вели разведку, и продовольствия оставалось кот наплакал. На третий день блужданий, пылающим декабрьским утром они остались без воды. Прошло еще восемь дней, и, обезумев от жажды, видя миражи даже в собственных тенях, двое помощников, несших паланкин, сбросили хозяина на песок и лихорадочно разбежались каждый в свою сторону в поисках воды. Канделарио Перес, едва шагавший, поднял его, словно зловещего умирающего младенца, и взвалил на плечи. Испанец, испуская предсмертные хрипы, молился Святой Деве Сотерранской, а Канделарио Перес шел и яростно, почти неслышно твердил все те же присказки и ругательства, которые в кампанию 79-го, в самые страшные минуты боев, за неимением чего выпить для храбрости, он и его друг Иполито Гутьеррес выкрикивали, подбадривая себя. К вечеру последние силы покинули его, ноги стали тряпочными, и он мягко повалился на землю. Туловище первопроходца откатилось на пару метров и замерло ничком, ловя ртом воздух. Спустя некоторое время бесконечная пластинка «О, благословенная Сотерранья, о, благословенная Сотерранья!» умолкла, и Канделарио Перес решил, что патрон скончался и что ему самому осталось недолго.

Он лежал под жгучим солнцем, словно окутанный зыбким сиреневым туманом, и вспомнилось ему, как он чуть не умер от жажды в Сан-Антонио. Он увидел самого себя лежащим, как сейчас, лицом к небу, смиренно ожидающим смертного часа. Солнце и жажда слились в одного огненного тарантула, пожирающего его изнутри и снаружи. И еще он вспомнил, как в битве при Мирафлоресе его друг Иполито Гутьеррес, окопавшись в траншее, вырытой собственными голыми руками, с пересохшей, как зола, глоткой, в окружении пожаров и стонов умирающих печальным издевательским голоском вдруг спросил его (он ясно услышал в воздухе слова товарища): «Что, дружище Кандела, задумался, сколько времени прошло, как мы в последний раз фруктинку видали?» И тогда Канделарио Перес, изобразив подобие улыбки, умер. Точь-в-точь как в первый раз, глядя в небо, сглатывая последнюю желчную слюну, Канделарио Перес умер и услышал в бреду голоса и представил, что солнце, словно сочный круглый апельсин, стекает сладкими каплями ему в рот.

Вдруг в гуле голосов, отдававшихся внутри его горящего черепа, он различил могучий бас капитана Второго батальона, велящий встать и идти дальше: «На ноги, рядовой, не будьте тряпкой! — слышалось ему. — Это приказ!» Он открыл глаза. Солнце уже садилось. Он встал на четвереньки и, как мог, подобрался к маленькому туловищу первопроходца, валявшемуся у камней: стервец еще хрипел. Он вновь взвалил его на плечи, как увечного ребенка, и зашагал с ним на восток, следуя за собственной тенью. Он шел молча, не в силах даже повторять придававшие бодрости ругательства. Энергии оставалось, только чтоб напряженно думать о следующем шаге, следующем шаге…

Не прошел он и двухсот метров с инвалидом, потерявшим сознание, на руках, как вдруг, будто перед жестоким видением «гребаного миража, который кого хочешь до ручки доведет», оказался перед глубоким оврагом. На дне, как шрам на лице пустыни, змеилась среди песков и кустарников сверкающая тихая речка Лоа. Кто знает, может, они уже давно брели вдоль оврага, не слыша ее шепота и не чуя водной свежести в жутком сухом воздухе.

Сначала они окунули головы в поток и с наслаждением напились, а после, крича, как одержимые, погрузились в узкое русло. Испанец лежал по шею в воде, плакал от радости и нараспев повторял: «Ты мать моя, мать моя!», вознося благодарность своей смуглой Святой Деве за то, что совершила чудо и оставила его в живых, чтобы он и дальше разведывал пампу.

Канделарио Перес тем временем набирал фляжку, которую сохранил с военных времен, и снова думал, что нет ничего в целом свете прекраснее фляги с водой. Так он и кричал скрючившемуся испанцу, кричал, плача от радости, что в этом сраном дурном мире, черти бы его взяли совсем, это я тебе говорю, Канделарио де Хесус Перес Перес, ничего нету лучше фляги, лопающейся от свежей воды. И вот там-то, стоя посреди реки, обрызгивая свое истрескавшееся тело, он принес перед Богом и перед всеми погибшими в пустыне от жажды клятву, что всю оставшуюся жизнь, куда бы его ни занесло, черт бы его подрал, он всегда будет носить с собой флягу с водой. Всегда.

12

Была последняя суббота июля. С раннего утра, как всегда по выходным, городок Пампа-Уньон подвергся набегу громогласной орды истосковавшихся по выпивке шахтеров. Острые на язык работяги, пьянчуги, скорые на сальные выходки, распущенного вида счетоводы и целые бригады готовых приступить к кутежу вольнонаемных наводняли город, стекаясь со всех концов. В поисках развлечений со всех окрестных приисков съезжался народ на любых доступных средствах передвижения.

По железной дороге они прибывали уже навеселе, начав разогрев в вагоне-ресторане состава Антофагаста — Боливия; на новеньких прокатных «фордах Т» — из Чакабуко; красуясь в окнах тряских автобусов — из Сесилии; распевая и перебрасываясь тут же сочиняемыми стишками на разбитых телегах — из Канделарии; скрюченные в три погибели, но абсолютно счастливые, на хлебных фургонах — из Арауканы; в пролетках на животной тяге, вопя, как, бывало, вопили, идя стенка на стенку в своих родных южных лугах, — из Аусонии; в пролетках под парусом, раздуваемым мощным вечерним ветром, прибывали они лохматыми и без шляп из Кармелы; на ослах — из Персеверансии; на мулах — из Ластении, на битюгах — из Ла-Пьиохильо; пешком через пампу, подымая пыль, нескончаемыми вереницами — с ближайших приисков.