Перл Бак - Чужие края. Воспоминания

• Название: Чужие края. Воспоминания
• Автор: Перл Бак
• Издательство: Панорама
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-85220-473-0

Биографию матери Перл Бак стала писать сразу же после смерти Кэролайн Сталтинг (Керри) в 1921 г., и первоначально она не планировала ее публиковать. Во время событий в Нанкине в 1926–1927 годах, когда дом Перл Бак подвергся разгрому, рукопись этой книги оказалась в числе немногих вещей, не украденных и не уничтоженных.

В начале 30-х годов текст был переработан. Писательница решилась его напечатать лишь в 1936 г. (под названием «Чужие края»), после того как получили известность «Земля» и другие «китайские» романы и се литературная репутация упрочилась. Работа над книгой об отце («Сражающийся ангел») также началась сразу же после его кончины в 1931 г. Ей предшествовал написанный Перл Бак некролог об Абсоломе Сайденстрикере (1852–1931), в котором содержались фактические данные о его жизни и, естественно, подчеркивались его заслуги и достоинства.

Обе книги по выходе получили достаточно высокую оценку в прессе. «Нью-Йорк тайме» так писала о «Чужих краях»: «Это одно из самых благородных эпических повествований нашего времени». Шервуд Эдди также свидетельствовал на страницах «Сэтерди ревю оф литерачур»: «Волнующее повествование о женщине прекрасной души, о ее доме и ее жизни. Это настоящая книга, отмеченная высокими литературными достоинствами, раскрывающая замечательный человеческий характер».

---

Она была в это время темноволосой красивой девушкой, вполне зрелой для своих лет, всегда готовой посмеяться и острой на язычок, хотя норою слишком серьезной. У нее был и яркие тубы, розовые щеки, и с ее головы струился водопад каштановых кудрей.

Какой женский опыт она в те годы приобрела, я не знаю, она никогда об этом никому не рассказывала. Знаю только, что где-то в это время она страстно влюбилась в красивого молодого парнишку с чудесным звучным голосом, который однажды посмеялся над ней в церкви, когда у нее лопнул обруч. Он вырос в молодого человека высокого, светловолосого и с приятным обхождением, и, хотя его даже радовало, что он принадлежит к числу «неверующих», он исправно ходил в церковь, чтобы там петь и, я склонна полагать, ради того, чтобы увидеться с Керри. К тому же раз в неделю они встречались по вечерам в певческой школе.

Он пел так, что сердце замирало, проговорилась однажды Керри, но взгляд ее был спокоен. Она произнесла эти слова, когда была уже седая, но по ее глазам я поняла, что ее память по-прежнему хранит живое о нем воспоминание. Это все, что мы от нее услышали. Я думаю, его крупное, прекрасное тело нестерпимо волновало ее горячую кровь, и пуританский ее дух смертельно его боялся. Долго он любил ее или нет, я не знаю.

Знаю только, что он выделял ее среди других, и мы вынудили ее признаться, что он был «мил» с ней и что ей приходилось «держать его на расстоянии», поскольку она не хотела выходить за него замуж.

— А почему? — допытывались мы, увлеченные этой романтической историей.

— Потому, потому, что он не был хорошим. Он пил, и вся его семья пила. Ему трудно было быть хорошим, и я боялась, что если выйду за него замуж, то постепенно стану такой же.

Думала она так сама или нет, не берусь судить. Но в этот самый год заболела ее маленькая мама, юность для Керри резко оборвалась, и она с утра до ночи просиживала у постели умирающей. Глядя, как уходит ее мать, она дала зарок всегда предпочитать злу добро, веселью — смирение и всю жизнь сражаться с чувственностью, которая, как она отлично знала, была у нее в крови. Она будет хорошей, она во всем будет себе отказывать, она предастся Богу. Могла ли она в большей мере расстаться сама с собой? Если она посвятит Богу всю свою жизнь, сроднится с ним всем своим существом, он, может быть, подаст ей знак, что он существует, и тогда она сможет обрести его и за ним следовать.

Внезапная болезнь матери породила в Керри такой ужас, что она и думать забыла о своих сердечных делах. Мать открыто предпочитала Керри всем своим остальным детям. Керри так часто смеялась с ней вместе. У Керри были такие ловкие руки. Она так хорошо готовила и была так рачительна. И к тому же только она любила собирать травы и работать в саду. И она была такая сильная. Иногда она хватала свою крошечную маму и, как ребенка подняв ее в воздух, грозилась не отпустить, пока та не пообещает меньше работать и больше есть. «Ты, гадкая девчонка! — кричала маленькая женщина, делая вид, что ужасно сердится. — Отпусти меня немедленно, слышишь? Я твоя мать!» Но на самом деле ей это нравилось, и она прижималась к девочке. А Керри не просто любила свою мать. Она ее обожала, и им было легко друг с другом, если только речь не заходила о поисках Бога. Здесь Керри могла полагаться лишь сама на себя, ибо французской матушке не было дано понять томление сердца дочери. Ходить в церковь, опускаться на колени, когда отец читает молитву, держать дом в чистоте, заботиться о вкусной и сытной еде — этого ли не достаточно для женщины? Керри же с ней не спорила и нежно любила ее за то, что она такая невзрослая.

Теперь, болея, мать и правда стала ребенком и цеплялась за свою дочь.

Болезнь пришла как-то сразу. Однажды зимним днем мать пошла в холодный погреб, чтобы взять из банки огурчиков, а поскольку банка оказалась пустой, задержалась, чтобы открыть другую, непочатую, и простудилась. Скоро у нее начался мучительный кашель, а потом и воспаление легких. Керри не хотелось верить, что мать ее умирает, но она была слишком честна, чтобы обманывать саму себя.

Но близость смерти не лишала ее стойкости. Она мужественно встретила это испытание. У постели умирающей она оставалась веселой, комната сверкала чистотой, была наполнена светом и ароматом цветов; она стирала, крахмалила и гладила маленькие, в оборочках, кружевные чепцы, которые носила мать, и шила ей прелестные ночные рубашки с той же увлеченностью, с какой обшивала когда-то своих кукол, — делала все, чтобы облегчить страдания маленькой женщины с запавшими глазами, лежавшей в сделавшейся для нее слишком большой постели.

Германус в это время перебрался в другую комнату, и Керри спала с матерью, согревая ее маленькое, хрупкое, холодное тело своим молодым теплом, и дурачилась как могла, только бы мать не боялась.

Но вот однажды ночью у матери начался ужасный приступ кашля, и Керри кинулась поднимать ей голову. Мать, измученная болезнью, глянула на нее и простонала: «Детка моя, неужели это конец?» Последнее слово она сумела произнести только по слогам.

Неожиданно для себя Керри почувствовала, что неспособна одолеть страх, затаившийся в материнских глазах. Ах, если б она по-настоящему верила в Бога! Если б она могла сказать своей матери: «Я знаю».

Ей обязательно нужен был знак… Она отдала бы всю себя. «Я отдам всю себя, всю свою жизнь Богу», — страстно шепнула она. Ее ум продолжал искать выход. Нельзя остановиться на полпути — настоящая жертва должна быть полной. «Я поеду миссионеркой. Это самое большое, что я могу предложить Господу».

Внезапно пришел конец. Мать слабо вскрикнула, и Керри взяла ее на руки. Она увидела, что помутневшие глаза матери снова зажглись огнем. Слабая удивленная улыбка тронула ее побледневшие губы, и она выдохнула: «Так, значит, все это правда!»

Какое-то мгновение она смотрела сквозь стены комнаты в неведомое пространство другого мира и потом умерла. Услышав этот крик, пытаясь поймать взгляд материнских глаз, Керри почувствовала, как у нее замерло сердце. «Это и было знамение Божье?» И она с нежным благоговением уложила мать обратно в постель.

II

Так Керри принесла свою жизнь на алтарь служения Господу. Она твердо следовала своему зароку. Ей трагически не хватало матери. Она не могла теперь с легким сердцем петь по вечерам, ибо не было рядом с нею этой спокойной души, и она крепко держала в памяти тот час, когда отдала себя Богу.

Но Господь по-прежнему не давал знак, что принял ее. Она должна была ждать, когда ей откроется, что делать дальше, а пока что дни ее проходили, как прежде, в работе и школьных занятиях. Правда, она стала спокойнее и уравновешеннее. Она прекратила ходить на деревенские вечеринки. Она решила не гулять больше с Нилом Картером. Ее задача упорно учиться и готовить себя к делу, которому обещала посвятить свои дни.

Суть миссионерской деятельности ей была в общем знакома. Несколько раз в их маленькой деревенской церкви появлялись изможденные, опаленные солнцем люди, державшие путь в чужие страны, и речи их были горячи и неистовы. Она слушала, невольно завороженная их смелыми подвигами во славу Божию. Но сама она вовсе не стремилась услышать «голос призыва». Ведь это значило бы покинуть Америку! А она не могла оставить эту страну. Она всякий раз спешила понезаметнее ускользнуть из церкви, стараясь не попасться на глаза миссионеру и чувствуя радость и облегчение, если это ей удавалось.

Ныне все переменилось. Она должна была ехать — должна была и готова была. Она обещала. Она спокойно ходила по дому, но если кто-нибудь замечал ее состояние, то говорил: «Керри не может забыть о смерти матери». Однако в этом было нечто большее. Она начинала отрешаться от привычной вольной жизни, готовясь вступить на путь, который ей будет указан.

Прошло два года, жизнь делалась легче, и Германус обнаружил, что его старое увлечение начинает давать плоды, ибо, немного придя в себя и поправив нарушенное войной хозяйство, люди даже из дальних мест стали приносить ему на починку часы и драгоценности. Он к тому же и сам делал часы, а они тогда были в большом спросе, Какая-то волшебная сила была заключена в его тонких, подвижных пальцах, укрощавших самые упрямые механизмы. И впервые в жизни он начал основательно пополнять семейный бюджет.

Однако Корнелиус по-прежнему оставался главным в семье, он и на земле работал, и учительствовал. Две старшие сестры умело вели дом и заботились о младших детях. Больше всего хлопот было с младшим сыном, Лютером, очень похожим на Керри лицом и характером. Но если ее отличало стремление к самосовершенствованию и искреннее желание быть хорошей, то он, став юношей, целиком подчинился порывам плоти. Он рос строптивцем и все рвался на Запад, к золотым приискам, манившим в то время всякого мало-мальски склонного к бродяжничеству молодого человека. Семья пыталась объединенными усилиями удержать его в рамках пристойности. Он больше всего любил свою мать, которая лучше кого бы то ни было, понимала его, и теперь, когда ее не стало, с ним совсем не было сладу. Рассердившись однажды не на шутку. Германус собрался даже хорошенько его выпороть, но парень был на голову выше его, успев к этому времени превратиться в высокого, черноглазого, темноволосого молодого человека, гак что маленький самонадеянный отец при всем своем негодовании не мог совершить подвига, на который решился. Корнелиус однажды все-таки выпорол его по приказу родителя, но после этого ему стало так не по себе, что он выбросил розги и не пытался повторить экзекуцию. После смерти матери все пошло не в лад. Но так или иначе семья жила как было заведено, а Керри никому не открывала своей тайны, все более укрепляясь в принятом решении.