Борис Слуцкий - О других и о себе

• Название: О других и о себе
• Автор: Борис Слуцкий
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-9697-0057-6

Автобиографическая проза Бориса Абрамовича Слуцкого (1919–1986), одного из самых глубоких и своеобразных поэтов военного поколения, известна гораздо меньше, чем его стихи, хотя и не менее блистательна. Дело в том, что писалась она для себя (или для потомков) без надежды быть опубликованной при жизни по цензурным соображениям.

"Гипс на ране — вот поэтика Слуцкого, — сказал Давид Самойлов. — Слуцкий выговаривает в прозу то, что невозможно уложить в стиховые размеры, заковать в ямбы". Его "Записки о войне" (а поэт прошел ее всю — "от звонка до звонка") — проза умного, глубокого и в высшей степени честного перед самим собой человека, в ней трагедия войны показана без приукрашивания, без сглаживания острых углов. В разделе "О других и о себе" представлены воспоминания Слуцкого о своих товарищах по литературному цеху — Н. Асееве, А. Ахматовой, И. Эренбурге, Н. Заболоцком, А. Твардовском, И. Сельвинском, С. Наровчатове, М. Кульчицком, а также история создания некоторых наиболее известных его стихотворений. Раздел "Из письменного стола" включает в себя фрагментарные мемуарные записи, отличающиеся таким же блеском и лаконизмом, как и вся проза Слуцкого. Большинство материалов, включенных в книгу, публикуется впервые

---

Невведение Бетлена в правительство повлекло за собой неиспользование его имени в нашей пропаганде.

В январе 1945 года Бетлен попросил сообщить ему, как живет его семья. Незадолго до этого наш переводчик Зайцев вывез его семью в Капошвар и поселил ее в губернаторском доме, за что был вознагражден золотой зажигалкой из ручек самой графини. Мне дали легковую, пятнадцать минут сроку и поручили выяснить, не удрала ли куда‑нибудь графиня с домочадцами. Я выговорил право объяснить свой визит беспокойством командования о нуждах и т. п. Семья Бетлена состояла из графини Сечени, его многолетней, известной всей Венгрии фаворитки, ее дочери — графини Болза, мужа дочери — графа Болза и двух детишек.

В дороге я поспешно решал, целовать или не целовать графинины ручки, — с этой категорией человечества я сталкивался впервые. Графиня приняла меня, и все сомнения рассеялись. Она оказалась ссохшейся щеколдой, без следов былой красоты. Ее ручка не вызывала больше никаких желаний. Я наскоро (пятнадцать минут кончались) выразил благочестивую тревогу командования. Графиня попросила пятнадцать килограммов сахару и пятьдесят килограммов масла. «Фюнфциг одер фюнфцен, мадам?» — спросил я и несколько окосел: в те времена масло нельзя было достать ни за какие деньги, а в килограмм сахара женщины, не в пример графине, добальзаковского возраста оценивали ночь любви.

— Пятьдесят, пятьдесят, господин майор! У меня двое маленьких детей. — И она сделала соответствующий жест.

Я откланялся. Начальство посердилось в связи с аппетитами старухи, но смирилось: в Капошваре на нас работал сахарный завод с 600 рабочими.

Замок Вексельхаймбов

В январе 1945 года, проездом, я прожил день в замке графа Вексельхаймба.

Сто лет назад один из офицеров карательной армии Виндишгреца получил в награду за усердие земли в районе местечка Таб. Он построил дворец со стенами, выдерживающими огонь корпусной артиллерии. Внутри замок напоминал музей гравюры и акварели — триста лет подряд плотные листы с батальными и жанровыми сценами обрамлялись, развешивались симметрично, медленно коробились и желтели. В простенках между окнами стоят кресла. Они основательно ободраны, хотя кожа на них слишком тонка для обуви. Над каждым креслом — веер из слоновой кости и японского шелка. Тонкий налет пыли окончательно тусклит вялые краски шелка. Веера повертели в руках и повесили — как не имеющие практического значения. Это направление мародерства очень типично. Во времена Кишиневской операции и в более древние брали часы, кольца, компасы, пару — другую белья. Ограничивали аппетиты лимитами вещевого мешка. В Румынии начали брать деньги и отрезы (блеснула надежда на скорый конец войны). Ковры стали брать только тогда, когда представилась возможность перевозить их, т. е. после захвата австрийского автотранспорта. Революционный скачок в этой области произошел после разрешения посылок.

Я перещупал библиотеку графов. Ее запыленная часть странным образом напомнила библиотеку Пушкина — те же огромные, неудобные тома энциклопедии. Недаром перечень подписчиков этой последней совпадал с оглавлением «Готского альманаха»

.

Боря Слуцкий. Начало 1920–х годов

Абрам Наумович и Александра Абрамовна Слуцкие, отец и мать поэта. Начало 1950–х годов

«Я помню квартиры наши холодные и запах беды, и взрослых труды.

Мы все были бедные, не то чтоб голодные, а просто — МАЛО БЫЛО ЕДЫ…»

Харьков — город детства и ранней юности будущего поэта. 1920–е годы

«Девятнадцатый год рожденья — двадцать два в сорок первом году — принимаю без возраженья,

Как планиду и как звезду. >

Ответы на вопрос «Что такое поэзия?» «Поэзия — дерзость. Петр Горелик “Мы были

музыкой во льду…” — единственный род музыкальности, караемый Уголовным кодексом (см. 58 ст.). К сведению ниже пишущих.

Борис Слуцкий Разностью между поэзией и прозой является то, что проза светит, но не греет, поэзия — греет, но не светит.

Во всяком случае, не светит. Шутка? Михаил Кульчицкий». 1938

«Не умел воевать, но умел я вставать,

Отрывать гимнастерку от глины и солдат за собой поднимать,

Ради родины и дисциплины…»

Борис Слуцкий с одноклассниками Дмитрием Васильевым (слева) и Петром Гореликом (справа) в год окончания школы. 1937

Телефонограмма П. Горелику из госпиталя после первого ранения Б. Слуцкого. 4 июля 1941

«Про них рассказывают в праздники, показывают их в кино,

И однокурсники и одноклассники стихами стали уже давно».

Семен Гудзенко. 1940

Павел Коган. 1941

Михаил Кульчицкий. 1941

«Я говорил от имени России, ее уполномочен правотой…»

София. 15 сентября 1944

«Я носил ордена.

После — планки носил.

После — просто следы этих планок носил,

А потом гимнастерку до дыр износил и надел заурядный пиджак.

«Квадрига» друзей. Петр Горелик, Исаак Крамов, Давид Самойлов, Борис Слуцкий. 1963

Борис Слуцкий с женой Татьяной, Ильей Эренбургом (слева) и Леонидом Мартыновым. 1960–е годы

С Николаем Заболоцким (в центре) во время поездки в Италию. Триест, 1957

Б. Слуцкий председательствует на творческом вечере Булата Окуджавы. 1960–е годы

Давид Самойлов. 1945

Будапешт. Бои окончены. Февраль 1945

Б. Слуцкий в Венгрии. На обороте фотографии надпись:

«Я в представлении венгерских провинциальных ретушеров. Байя, 1945»

«Здесь, в стихах, ни лести, ни подлости недействительна власть.

Как на северном полюсе:

Ни купить, ни украсть…»

Николай Асеев. 1950–е годы. Алексей Крученых. 1950–е год

Илья Сельвинский. Конец 1930–х годов

Александр Твардовский. 1960–е годы

Николай Заболоцкий. 1953

«Умирают мои старики — мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки.. >

Корней Чуковский. 1950–е годы Исаак Бабель. 1935

Осип и Лиля Брики

С Владимиром Корниловым (справа) и редактором издательства «Советский писатель» Виктором Фогельсоном. 1961

Б.Слуцкий в кругу друзей. 1948

Вексельхаймбы бежали еще в ноябре, сдав акварели по описи переехавшей сюда больнице.

Больница интересна в двух отношениях. Директор показал мне женские палаты — здесь скрывались от прохожих солдат одиннадцать молодых женщин. Они поуспокоились за последние два месяца и с любопытством рассматривают нового человека.

Вторая достопримечательность — русская комната. Здесь два раненых, забытых частями, два больных — совсем юные сержанты. Они пьют спирт с врачами, спят с сестрами и защищают спасающихся буржуазок от захожих буянов, жестоко избивая их подкованными прикладами автоматов. Директор приемлет этот модус вивенди. Он, как и многие европейцы, сводит свою россику к мнению, что русский человек хорош, пока трезв. На прощанье он доверительно сообщает мне, что у него лечатся от триппера (совсем бесплатно!) несколько окрестных офицеров.

Ассимиляционная способность

Удивительна ассимиляционная потенция мадьяр. С чем связана она — с высоким стандартом жизни или с экспансионным характером молодой цивилизации? Мадьярские евреи считали себя мадьярами Моисеева закона, мадьярский язык — родным языком, усердно крестились. Мадьярские славяне утрачивали свою национальность в три — четыре поколения. От сербских массивов Центральной Венгрии сохранились только православный епископ в Будапеште и лингвистическая археология типа «Печ», «Балатон» (Блатноозеро).

Сыновья швабов прибавляли к своей немецкой фамилии мадьярскую. Внуки вовсе отбрасывали немецкую часть фамилии. Имели успех такие вещи, как объявление буневцев «нацией, говорящей по — хорватски, но ощущающей себя мадьярами».