Георгий Чулков - Жизнь Пушкина

• Название: Жизнь Пушкина
• Автор: Георгий Чулков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02700-8

Георгий Чулков — известный поэт и прозаик, литературный и театральный критик, издатель русского классического наследия, мемуарист — долгое время принадлежал к числу несправедливо забытых и почти вычеркнутых из литературной истории писателей предреволюционной России. Параллельно с декабристской темой в деятельности Чулкова развиваются серьезные пушкиноведческие интересы, реализуемые в десятках статей, публикаций, рецензий, посвященных Пушкину. Книгу «Жизнь Пушкина», приуроченную к столетию со дня гибели поэта, критика встретила далеко не восторженно, отмечая ее методологическое несовершенство, но тем не менее она сыграла важную роль и оказалась весьма полезной для дальнейшего развития отечественного пушкиноведения.

Вступительная статья и комментарии доктора филологических наук М.В. Михайловой

Текст печатается по изданию: Новый мир. 1936. № 5, 6, 8—12

---

Это не пассивное, элегическое, покорное судьбе томление сердца. Нет, это деятельное, требовательное, безумное желание обладать умершей любовницей… И недосказанное в этих пьесах звучит уже совершенно как подлинное заклинание в пьесе «О, если правда, что в ночи…»[962]. Последние строчки каждой строфы с двукратным воплем «Сюда! Сюда!» уже за пределами лирики. Это — исступленные крики:

Хочу сказать, что все люблю я,
Что все я твой: сюда, сюда!

В сердце, сгорающем в такой страшной любовной тоске, решительно нет места для сентиментальной нежности к барышне Гончаровой.

Но не только любовь к женщине, такая загадочная и трагическая, занимала в эти дни душу поэта. В эти осенние дни он подводил итоги всему своему жизненному опыту. Вольтерианство и байронизм кажутся ему теперь далеким сном. После создания «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина» нельзя уже было смотреть на мир с тою самонадеянною легкостью, которая соблазняла в юности. Современники Пушкина свидетельствуют, что к тридцатым годам у него сложилось твердое и положительное отношение к миру. Можно сомневаться в свидетельстве М. В. Юзефовича, который говорил, что Пушкин уже в 1829 году был «глубоко верующим человеком»; можно не ссылаться на такие стихи поэта, как «Пророк»[963], «Монастырь на Казбеке»[964], поэма о Тазите и более поздние пьесы: «Странник»[965], «Когда великое свершилось торжество»[966], «Отцы пустынники и жены непорочны»[967]; можно условно понимать оценку христианства в заявлениях Пушкина, какие он делал в заметке о книге Сильвио Пеллико[968], в первой главе «Путешествия в Арзрум», в статье по поводу «Истории русского народа» Полевого и в других журнальных его статьях, — но одно несомненно: Пушкин был убежден в том, что не все в этом мире относительно, что исторической необходимости соответствует какой-то космический закон, что в основе бытия заложена живая реальность. Поэт верил, что в космосе, так же как и в истории, есть высший смысл. Но к этому положительному взгляду на мир он пришел путем нелегким. Тому доказательство его трагический театр. Темы его пьес, написанных в Болдино в 1830 году, были им давно уже задуманы. Здесь он для них нашел совершенную форму. В эти осенние дни поэт старался разгадать тайну противоречия правды человеческой и правды иной, человеку не всегда понятной:

Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма…[969]

Душевный опыт, которым теперь владел Пушкин, позволил ему найти внутренний исход из трагических противоречий, но эта гармония была куплена дорогою ценою. Если в 1826 году Пушкин предвосхитил смерть, как бы во сне заглянув в ее лицо, то к концу своих испытаний он уже мог сказать устами Вальсингама[970]:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Итак — хвала тебе, Чума!
Нам не страшна могилы тьма…

Участие в арзрумском походе, где Пушкин явно искал опасности; посещение лагеря зараженных чумою все это не выходило за пределы психологизма. Но тут, в Болдино, в осенние ночи произошли в душе Пушкина события более значительные, чем все эти дерзкие опыты. Не скромной овечкой пришел Пушкин к желанной ему истине, а в огне и буре своего мятежного сердца. Не случайны последние слова «Пира во время чумы», и не случайно то, что «пир продолжается», но Вальсингам уже не участвует в нем. Он «остается погруженный в глубокую задумчивость», «безмолвствует», как народ в «Борисе Годунове».

Театр Пушкина един и целен. В «Скупом», в «Моцарте и Сальери», в «Каменном госте» — все та же тема, все тот же спор с судьбою. В чем пафос «Скупого»? Это пафос бунта, пафос самоопределяющегося человека; это все та же гордая личность, мечтающая себя поставить во главу угла. Пушкинский скупой — не жадный скряга. Он не мещанин, не буржуа. Золото ему нужно как средство, как орудие. А цель власть, гордыня власти.

Что не подвластно мне? Как некий демон
Отселе править миром я могу…

На что ему золото? Пушкинский скупой едва ли вовсе не бескорыстен:

Мне все послушно, я же — ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья…

Так и Сальери бескорыстен. Он не ревнует к славе Моцарта. Ему важно иное. Он требует отчета у неба. Ему одному предъявляет он свой счет, свой вексель, когда незримый должник, по мнению бунтаря, расточает дары, предназначенные ему, Сальери, за его уединенный и страшный подвиг труда:

…О небо!
Где ж правота, когда священный дар.
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..

Так бескорыстен и Дон-Жуан. Поцелуи Донны Анны ему нужны не потому, что он, всегдашний обольститель, еще не сыт страстью, а потому, что он, Дон-Жуан, соперничает с таинственною, неведомою силою, которая стоит между ним и тем, другим, мертвецом, на чьей стороне какой-то ненавистный закон, какой-то грозный запрет.

Но какова развязка пушкинской трагедии? Скупой бросает перчатку сыну, «безумному расточителю», ибо ему нанесли оскорбление как рыцарю:

…Иль уж не рыцарь я?

Его богатство оказалось мнимостью. Он погибает, обманутый в своем могуществе.

Погибает и Сальери — морально и внутренно. Он погибает потому, что Моцарт уносит с собою в могилу тайну гения.

…Ты заснешь
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные…

Погибает и Дон-Жуан, ибо пред ним раскрылась могила, на тайну которой он посягнул.

Итак, в своем трагическом театре Пушкин остался верен и своему реализму, и своему положительному нравственному идеалу, сложившемуся у него к началу тридцатых годов.

VII

5 декабря Пушкин был уже в Москве. Здесь он нашел пакет на его имя, присланный Е. М. Хитрово. В пакете были иностранные газеты. Пушкин был поражен и взволнован политическими событиями. Восстание в Варшаве; нападение на Бельведерский дворец[971]: все это уже совершилось почти месяц назад, а он, Пушкин, ничего не знал в своем болдинском заточении. «Мы можем только жалеть поляков, — пишет поэт своей корреспондентке 9 декабря. — Мы слишком могущественны для того, чтобы их ненавидеть. Начинающаяся война будет войною до истребления — или по крайней мере должна быть такою…» Эти жесткие и пристрастные слова продиктованы все тем же духом империализма, который владел Пушкиным уже давно, по крайней мере с 1821 года, когда он написал эпилог «Кавказского пленника». Однако Пушкин понимает всю сложность событий. За Польшей стоит Европа, враждебная России. А здесь, дома, не так уже благополучно. «Все это меня очень печалит, — пишет он. — Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней. Прекрасное посещение императора воодушевило Москву, но он не мог быть сразу во всех 16 зараженных губерниях. Народ подавлен и раздражен…»

Это народное раздражение скоро стало для всех очевидным. Политические интересы Пушкина, его поэтическая жатва в болдинскую осень, выход в свет «Бориса Годунова» — все это совершенно было чуждо барышне Гончаровой. Пушкин даже не пытался говорить с нею на эти темы. Впрочем, если создание таких шедевров, как «Каменный гость», «Моцарт и Сальери», «Скупой» и «Пир во время чумы», возбуждали среди приятелей и доброжелателей Пушкина немалый литературный интерес, то надо прямо сказать, что трагический театр поэта и весь новый творческий мир, им открытый, и в этой среде не нашел достойного отклика. Современники не догадались об огромности события. Пушкин был одинок, несмотря на шумевшую вокруг него толпу.

Е. М. Хитрово была очень нужна Пушкину, потому что она через посольство получала иностранные газеты и снабжала ими поэта, но едва ли и она была на уровне интересов Пушкина. Правда, он считал возможным обмениваться с нею мнениями, но при этом, кажется, он всегда считался с тою средою, дипломатической и придворной, в которой Елизавета Михайловна была заметной фигурой. Пушкин знал, что его политические мнения, высказанные в письмах к ней, могут стать достоянием известных сфер, и был осторожен, а иногда и лукав. «Вы говорите, что выборы во Франции идут в добром направлении, — писал он. — Что называете вы добрым направлением? Я трепещу, как бы они не внесли во все это стремительность победы, и как бы Луи-Филипп не оказался чересчур королем-чурбаном (roi-soliveau)[972]…»