Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

• Название: Современная испанская повесть
• Автор: Эдуардо Бланко-Амор
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Сборник отражает идейные и художественные искания многонациональной литературы Испании последних десятилетий. В нем представлены произведения как испаноязычных писателей, так и прозаиков Каталонии и Галисии. Среди авторов — крупнейшие мастера (Э. Бланко-Амор, А. Самора Висенте) и молодые писатели (Д. Суэйро, Л. Бехар, М. де Педролу, А. Мартинес Менчен). Их произведения рассказывают о сложных проблемах страны, о социальных процессах после смерти Франко.

---

Холод был собачий, зуб на зуб не попадал, а ноги мне будто жгло каленым железом, и страшно было даже подумать о том, чтобы разуться и глянуть, что у меня там тчо — рится после всех наших хождений. И увидеть эти волдыри, содранные башмаками, и эти носки, мокрые от крови, гноя и сукровицы из ран!..

И настал момент, когда я перестал соображать, что происходит, и упал около чьей‑то изгороди, и сил больше не было, и мне было наплевать на все… В теле была страшная слабость, и в голове все плыло, как в тумане, и непонятно — от усталости, или от боли, или от выпивки. Ребята увидели, что я упал, вернулись и потащили меня почти на весу, а Клешня меня подбадривал и говорил, что уже близко отсюда одно место, где мы сможем и спрятаться, и поговорить о том, что делать, и никто нас там не найдет.

С Клешней творилось что‑то странное. Он поминутно менялся прямо на глазах: то веселый и самоуверенный, то хмурый и весь в сомнениях. С ним надо было держать ухо востро — человек он был очень ловкий, способный разыграть что угодно. А кроме того, из нас троих он сейчас меньше всего был способен что‑то соображать. Временами казалось, что он просто пьян до невозможности: и речь его, и походка были как раз такие… Весь день его водила одна мысль, а ночью она стала терзать его еще сильнее: подавай ему женщину, и все тут, и отговорить его от этого нам никак не удавалось. И когда начатое было дело с красивой госпожой, которая оказалась куклой, пошло прахом, мысль эта лишь крепче засела у него в котелке… Я же говорил, что когда Клешня закусывал удила, то это был уже не человек, а дьявол, и не было силы, что бы его остановила. Его большие глаза, обычно широко раскрытые, как у ребенка, вдруг сужались и твердели — и смотрели пристально и не мигая, как глаза дикого зверя. И говорил он тогда мало и сквозь зубы, сжав челюсти, и выходила не речь, а ворчание. Нужно было всему напрячься, чтобы расслышать, что он там бормочет.

Окурок тоже подавал голос, но этот больше плакался: от холода у него опять разболелась рана па шее, что торчала красным бугром среди сгустков засохшей крови. Клешня тем временем нес, заикаясь, свою пьяную несуразицу:

— Черт меня побери совсем, мне нужна женщина — и чтобы не шлюха! Если бы вы были настоящие друзья…

— Другого ничего не хочешь? — отвечал ему дружок голосом не то шутливым, не то вызывающим.

И таким вот манером мы все ковыляли и ковыляли вперед по этой тропке; которой, казалось, конца не будет… Пройдя чуть — чуть, они останавливались и прикладывались к бутылке — не знаю уж, как можно было столько выдержать. Полубаба, который казался самым хилым, на деле‑то из всех троих был самый выносливый. Клешня после каждого глотка кашлял сухо и резко, словно у него жгло в глотке, и снова затягивал свою паскудную песню:

— …я же вам сказал, что мне надо бабу — и чтобы не была шлюха!..

— На что опа тебе нужна, когда ты с ней уже ничего не сможешь, бездельник паршивый? Что тебе баба? Давай поцелуйся лучше с этой… — И с этими словами его друг тыкал ему бутылкой прямо в зубы, хотя Клешня теперь уже не столько пил, сколько лил на рубаху.

Понемногу я выкрутился у них из рук, чтобы им не тащить меня на себе, и сам поплелся, как мог, вслед за ними. От них разило водочным перегаром, смешанным с запахом одеколона: Окурок увел один флакон из дома полоумного господина и теперь брызгал из него зачем‑то на своего товарища. И от этой тошнотной смеси у меня все переворачивалось в животе и казалось, что все кругом пахнет одинаково: воздух, одежда, табачный дым… Внезапно Клешня остановился, глядя куда‑то в сторону, и некоторое время постоял так; затем, будто ему пришла в голову новая мысль, перескочил через ближайшую изгородь и за-, шагал по тропе, которая пересекала владения женского аббатства. По тому, как он теперь двигался — большими шагами, почти бегом, — я понял, что ему в башку ударила очередная глупость. Всегда он был такой: как взбредет ему новая затея, так он даже не задумается, а сразу бросается ее исполнять. И чем рисковей дело, тем быстрее он за него брался. Такой вот он был и сейчас: прямой, твердый, решительный, даже походка у него выправилась, будто и не пил ни капли. И мы едва поспевали за ним.

Так мы и дошли до Ослиного поля — это, как вы правильно понимаете, место, где городские мусорщики устроили себе свалку.

Земля здесь пропиталась водой вчерашнего дождя и размякла — больше там, где были кучи свежего мусора, — и мы утопали по колено в этой жидкой грязи, от которой воняло тухлятиной. На ровных местах успело подморозить, но было так скользко, что уж лучше идти по мусору.

Посреди поля стоит большая лужа, даже озерцо, и довольно глубокое: здесь собирается дождевая вода. Летом над этим местом кишмя кишат мухи и слепни, и вонь разносится по всем окрестностям. Говорят даже, что несколь ко раз здесь начиналась страшная зараза. Но в то утро лужа была покрыта коркой льда и блестела среди гор всякого дерьма, как матовое зеркало. Луна вот — вот должна была скрыться за горой Святой Литании, по пока еще выглядывала.

Пока мы шли, я ни слова не проронил, но в душе‑то начинал догадываться о том, что задумал этот безбожник, хотя было страшно в это поверить.

Там, чуть в стороне от свалки, в сарае, где вся крыша — охапка ивняка, жила Сокоррито, дурочка… Думаю, и вы ее знаете; и кто угодно, проживи он в нашем городе хоть немного, уже знает ее и жалеет. Женщина еще молодая, смазливенькая, хорошего роста и держится очень прямо, хоть жизнь ее порядком побила, бедняжку. Появилась она в Аурии несколько лет тому назад неведомо откуда, неведомо каким путем пришла, короче, как все блаженные. А на руках у нее, сколько я ее помню, всегда был сверток из тряпок, наподобие ребенка. И этот комок она прижимала к груди и как бы кормила. Когда она только появилась, кожа у нее была белая, нежная, а волосы черные и жесткие, и не падали ей на плечи, а вились кудряшками, поэтому вокруг головы у нее была как бы корона из волос. Голосок у нее был сладкий и жеманный, и говорила она только по — кастильски, как всегда начинают говорить наши деревенские бабы, когда свихнутся. Но с виду‑то была самая что ни на есть городская барышня — и платье всегда опрятное, и движения плавные, и улыбалась так заразительно, а зубки ровные и белые… Вскоре все ее любили, и зазывали в дом, и кормили, и давали кое — чего из одежды, хотя не так просто было заставить ее что‑то принять. Она всегда говорила, что она не какая‑нибудь пищая попрошайка, а что привыкла есть за столом как положено: па белой скатерти и чтобы горничные подавали, такие вот у нее были безумные фантазии… А что касательно одежды, так на каждую вещь, что ей давали, нужно было дать еще одну — для ребенка, хотя тут ей было довольно любого лоскутка материи, которым и палец‑то не обернешь. А когда забирала вещи, то никогда не благодарила, хотя во всем остальном была страшно вежливая и воспигапная. Но тут она вела себя как знатная дама и говорила, что скоро пришлет управляющего «заплатить по счету»… Бедная Сокоррито! Хорошие люди хотели было приютить ее у себя, но когда кто‑то так делал, то она вскоре начинала тосковать и чахнуть, а нрав у нее делался ужасно злой. Ну и ничего не оставалось, как отпустить ее с богом… И тогда она возвращалась в тот самый сарай, где мусорщики городской управы держали свои телеги и метлы и где она жила среди множества колыбелек, которые ей отдавали даром, или делали плотники из четырех досок, или она сама делала из уворованных ящиков, потому что у нее, дескать, двадцать детей, и каждый — от другого отца, и все — мальчики… В городе говорили, что она сошла с ума, когда ее испортил один португалец — пильщик: взял ее силой, еще совсем девчонкой, в Ловейре или где‑то там, откуда она родом… И я, и все аурийские парни подшучивали над ней ласково, намекая на эту ее причуду — иметь столько детей. То есть мы ей говорили, тоже по — кастрацки:

— Сокоррито, когда мы с тобой сделаем ребеночка?

А она, улыбаясь, подойдет к тому, кто спрашивает, и, понюхав его немного, ответит:

— Я не могу иметь от тебя ребенка, потому что ты плохо пахнешь. Прости меня!

И наоборот, когда мимо нее проходил какой‑нибудь барчук, если он был ладный парень и хорошо одет, то хоть бы он и шел с женщиной, она обязательно подходила к нему и говорила нежно так:

— Ой, как хорошо от тебя пахнет! Когда ты мне сделаешь ребеночка?

— Завтра, Сокоррито, сегодня я спешу, — так ей отвечали из снисхождения, а то и с жалостью. Один иностранец, который вот так же ей подвернулся, — тот даже прослезился, когда ему рассказали, в чем дело. Бедная Сокоррито!

— Да я уж так и думал, что вы ее знаете и что я вам ничего нового не расскажу, но после всей этой гадости так приятно было поговорить о ней, потому что…

— Да, хорошо… Так вот, Клешня пошел и взял у Окурка флакон одеколона и вылил на себя все, что оставалось. Потом еще раз присосался к бутылке и забросил ее, пустую, подальше. И снова зашагал, широко расставляя ноги, стараясь держаться твердо.