Петр Киле - Сказки Золотого века

• Название: Сказки Золотого века
• Автор: Петр Киле
• Жанр: Современная проза

В основе романа "Сказки Золотого века" - жизнь Лермонтова, мгновенная и яркая, как вспышка молнии, она воспроизводится в поэтике классической прозы всех времен и народов, с вплетением стихов в повествование, что может быть всего лишь формальным приемом, если бы не герой, который мыслит не иначе, как стихами, именно через них он сам явится перед нами, как в жизни, им же пророчески угаданной и сотворенной. Поскольку в пределах  этого краткого исторического мгновенья мы видим Пушкина, Михаила Глинку, Карла Брюллова и императора Николая I, который вольно или невольно повлиял на судьбы первейших гениев поэзии, музыки и живописи, и они здесь явятся, с мелодиями романсов, впервые зазвучавших тогда, с балами и маскарадами, краски которых и поныне сияют на полотнах художника. При этом жизнеописание известных исторических личностей превращается как бы в чистый вымысел, в роман об удивительном, о причудливых превратностях судьбы человеческой и бытия, что легко развернуть в сценарий для сериала.

---

Вечером того же дня Елизавета Алекссеевна сообщила внуку, что дамы, - она имела в виду придворных дам из его приятельниц, - непрерывно приставая к великому князю Михаилу Павловичу, добились дополнительной отсрочки. Мрачное впечатление от предсказания Александра Македонского рассеялось, и Лермонтов, смеясь, рассказывал о посещении гадальщицы. "Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят", - говорил он, подпадая под настроение бабушки, которой кто-то обещал прощение в связи со свадьбой наследника и амнистией.

Но великий князь Михаил Павлович и генерал Клейнмихель с последней отсрочкой для Лермонтова лишь вызвали у Николая I гнев; ему уже давно надоело, как все вокруг него хлопочут о прощении Лермонтову, даже императрица заговаривала о нем, да еще в минуты, когда у него сплин. Да, бывали и у Николая Павловича настроения, в какие почти постоянно впадал его старший брат Александр, несмотря на блистательную свою победу над Наполеоном. Понятно, он нес ответственность, быть может, без вины, за убийство венценосного отца. У него-то чиста совесть, кроме тени пяти повешенных злодеев, да еще Пушкина, которого уберечь от дуэли можно было.

- Что же ты мог бы сделать, Никс? - спросила Александра Федоровна однажды, когда ее августейший супруг проговорился, терзаясь угрызениями совести, бывало, и по пустякам.

- Я сделал внушение его красавице-жене вместо того, чтобы приструнить кавалергарда Дантеса, которого ведь мы пригрели, а барона Геккерна отправить восвояси.

- Но ведь Пушкин поблагодарил тебя, Никс, за твою заботу об его семье?

- Да. Но чуть ли на другой день он стрелялся. И погиб. Хорошо еще, умер христианином.

- Что если и Лермонтова убьют, пусть на войне?

- Он офицер, смерть на войне для офицера честь.

- Никс, офицеров у нас много, он же поэт.

- Поэт, так он, что, имеет право винить всех нас в смерти Пушкина?! - вскипел Николай Павлович, и сплин с него сошел, как насморк. - Граф Бенкендорф прав, этого беспокойного человека лучше держать на Кавказе. Ему все нипочем. Зачем ты думаешь ему отставка? Завести свой журнал. Уж тут он развернется, что придется его посадить в Петропавловскую крепость или сослать в Сибирь. Что же лучше?

Натянув корсет, одевшись в мундир одного из гвардейских полков, вновь величественный и суровый, Николай Павлович отдал распоряжение Клейнмихелю в отношении поручика Лермонтова, чтобы он покинул Петербург до свадьбы наследника.

Лермонтов однажды забежал к Краевскому, как впоследствии вспоминал последний, напевая какую-то невозможную песню; бросившись на диван, он, в буквальном смысле слова, катался на нем в сильном возбуждении.

Краевский сидел за письменным столом и работал.

- Что с тобою?

Лермонтов вскакивает и выбегает вон. Краевский, привыкший к шалостям поэта, лишь пожал плечами.

"Через полчаса Лермонтов снова вбегает, - рассказывал Андрей Александрович. - Он рвет и мечет, снует по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катание по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: "Да скажи ты, ради бога, что с тобою, отвяжись, дай поработать!"

Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив меня за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. "Понимаешь ли ты! мне велят выехать в сорок восемь часов из Петербурга".

Оказалось, что его разбудили рано утром. Клейнмихель приказывал покинуть столицу в дважды двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтову и выпуске его в отставку".

- Что же это выходит? Гадалка Киргоф угадала? Мне не бывать больше в Петербурге, не бывать в отставке?!

- Как бабушка?

- Встревожена, хотя все еще надеется на амнистию.

- Не разуверяй ее, не толкуй о гадалке.

- Разумеется. Но каково, а?!

- Куда ж ты убегал?

- Заезжал к Монго. Знаешь, он же хлопотал о переводе в Петербург или поближе к нему, по семейным и сердечным обстоятельствам. Нет, велят тоже возвращаться на Кавказ.

- А еще куда убегал?

- Заезжал к Сергею Трубецкому. Рана после операции зажила, и он со дня на день ждет предписания выехать на Кавказ. Одно утешение: все снова сойдемся там, гонимые бог знает за что.

У Карамзиных был назначен прощальный ужин, на котором все заметили, как Лермонтов не ограничился обычным поклоном при появлении Натальи Николаевны Пушкиной, а все посматривал на нее и, наконец, подсел к ней.

- На Кавказе я могу встретить Льва Сергеевича Пушкина, о котором вы у меня спрашивали. Что передать мне ему от вас? - заговорил Лермонтов с необыкновенно грустным выражением на лице, что делало его по-юношески простодушным.

- Как хорошо, что вы заговорили со мною так просто. Мне казалось, что вы чуждаетесь меня, поддаваясь враждебным влияниям, - холодная с виду красавица заговорила после нескольких фраз о Льве Пушкине задушевным тоном и по-русски, как вообще у Карамзиных обыкновенно говорили по-русски.

- Нет, я не поддаюсь чужим влияниям, даже общему здешнему культу, - он лишь взглянул на нее, - но заговорить с вами запросто, как с другими дамами, я не мог, как не решился искать знакомства с Пушкиным...

- Но отчего же? Вот граф Соллогуб, еще будучи студентом, свел знакомство с Пушкиным и со мною, - улыбнулась Наталья Николаевна.

- На то он и граф, - усмехнулся Лермонтов. - Но у поэтов своя иерархия, с Гомером я бы не решился заговорить до старости.

Наталья Николаевна рассмеялась; Софья Николаевна Карамзина и графиня Ростопчина, с которой Лермонтов успел подружиться за эти два с половиной месяца пребывания в Петербурге, знавши ее в юности в Москве, переглянулись не без удивления и разочарования, мол, напрасно они соперничали между собою, если тайным вниманием поэта владела та, чья красота все еще была блистательна.

- Но я все-таки рада, что вы заговорили со мной, не ожидая моих преклонных лет, - Наталья Николаевна вспыхнула, довольная своей шуткой.

- Это потому, что у меня не будет моих преклонных лет, - быстро проговорил Лермонтов.

- Что вы сказали?

- У меня было время рассмотреть вас, и мне кажется, что лицо ваше мне знакомо с юности; ведь я видел вас в Москве...

- Как!

- И рядом с вами Пушкина, моего кумира, внешность которого меня глубоко разочаровала поначалу, как недавно я даже напугал одного мальчика, знающего мои стихи наизусть, своим видом. Как же я мог дерзать на ваше внимание, это немыслимо, - Лермонтов с грустью замолк, хотя в ином настроении громко расхохотался бы.

- Поэты у нас не обойдены вниманием красоты.

- Это взаимно.

- Но куда важнее победа сердца. Мне кажется, именно это произошло нынче с нами.

- Дай Бог!

За ужином Лермонтов сидел за маленьким столиком с графиней Ростопчиной, урожденной Сушковой, кузиной Екатерины Сушковой, писательницей. Он говорил о близкой смерти. Это настроение настолько сильно им овладело, что он не стремился быть ни шумным, ни веселым, как выходил из своего внутреннего состояния при людях, и необычайно грустное выражение его лица было настолько ново для графа Соллогуба, что он не поверил в искренность поэта, о чем упоминает в своих воспоминаниях спустя много лет, что звучит весьма странно.

Стоя у окна с небом над Невой, Лермонтов прочел, поскольку его просили что-нибудь прочесть на прощанье, как бывало, песню из поэмы "Демон", что ранее при чтении поэмы, видимо, опускал:

    На воздушном океане
    Без руля и без ветрил,
    Тихо плавают в тумане
    Хоры стройные светил;
    Средь полей необозримых
    В небе ходят без следа
    Облаков неуловимых
    Волокнистые стада.
    Час разлуки, час свиданья -
    Им ни радость, ни печаль;
    Им в грядущем нет желанья
    И прошедшего не жаль.
    В день томительный несчастья
    Ты об них лишь вспомяни;
    Будь к земному без участья
    И беспечна, как они!

Все были очарованы и растроганы, а поэт заплакал, если верить свидетельству графа Соллогуба. Казалось бы, здесь та же тема из стихотворения "Тучи", но уже во вселенских масштабах.

Утром, распрощавшись с бабушкой, Лермонтов отправился на почтовую станцию, его провожал Шан-Гирей; он уехал почтовым дилижансом. Спешить было некуда.

3

На балу в зале Дворянского собрания в Москве произошло оживление: все заметили появление молодого человека в мундире армейского офицера.

- Лермонтов! Лермонтов! - раздались голоса.

- Лермонтов? Это Лермонтов?! - недоумение и чуть ли не испуг слышались в иных голосах.